Причем проводить свои исследования ученые могут только в соответствии с обязательными для них индуктивными методами, осно¬ванными прежде всего на показаниях наших физических чувств. Но как мы уже говорили, подобная методика заведомо несовершенна.
«Оккультная или точная наука?»
* * *
Воображение — это один из силь¬нейших элементов человеческой природы, или, цитируя Д.Стю¬арта, это «грандиозный прыжок че¬ловеческой активности, основной источник само¬совершенствования человека… Уничтожьте эту способность — и человек превратится в животное». Для наших слепых чувств — это наилучший про¬водник, без которого они никогда не смогли бы вывести нас за пределы материи и ее иллюзий. Наиболее выдающимися открытиями современной науки мы обязаны прежде всего вооб¬ражению их авторов. Но когда появляется что-то новое, ког¬да провозглашается теория, противоречащая тому, что постулировалось раньше, ортодоксальная нау¬ка, вместо того чтобы осмыслить ее, первым де-лом пытается эту теорию уничтожить. Гарвей по¬началу тоже был причислен к «мечтателям», более того — к сумасшедшим. В конце концов, вся со-временная наука состоит из «рабочих гипотез», яв¬ляющихся плодами «научного воображения» (как удачно назвал его м-р Тиндаль).
Для науки такая вещь, как тайна, не существует; и, следовательно, коль скоро Жизненный Принцип есть и будет для интеллектуалов нашей цивилизованной расы веч¬ной загадкой физиче¬ского плана, те, кто занимается ею, неотвратимо будут признаны либо дураками, либо шарлатанами.
Dixit. И все-таки мы можем повторить вслед за французским проповедником: «Тайна — это ги¬бель для науки». Официальная наука со всех сто¬рон ок¬ру¬жена стеною неприступных, непроницае¬мых тайн. А почему? Да потому, что физическая наука сама себя приговорила бегать все время на одном и том же месте, подобно белке в колесе, а колесо — это материя, ограниченная нашими пятью чувствами. И хотя наука абсолютно ничего не знает ни о происхождении материи, ни даже о механизме образования простой клетки и вооб¬ще ничего не может толком объяснить, все равно она упорно продолжает считать жизнь, материю и так далее тем, чем они на самом деле не являются. Сразу же вспоминаются слова отца Феликса, ад¬ресованные французским академикам пятьдесят лет тому назад и с тех пор практически вошед¬шие в поговорку. «Джентльмены, — сказал он, — вы упрекаете нас в том, что на¬ши учения состоят сплошь из загадок. Но какую бы науку вы ни создали, долетев на мощных крыльях ее умопо-строений… до самых ее истоков, вы лицом к лицу столкнетесь с неведомым!»
* * *
Так совпало, что как раз в это время [1780 г.] офици¬аль¬ная академическая наука, неимоверно гордая собственными достижениями, почивала на лаврах до¬стигнутого. После нескольких столетий умствен¬ного застоя и всеобщего невежества в области практиче¬ской медицины было наконец предпри¬нято несколько решительных шагов в направле¬нии истинного знания. В естественных науках был до¬стигнут бесспорный прогресс, химия и физика нача¬ли наконец продвигаться в правильном на-прав¬лении. Сто лет тому назад ученые не отли¬чались той возвышающей скромностью, которая присуща их нынешним по¬следователям; в ту пору они просто раздувались от сознания собственного величия. Время похвального смирения, продикто¬ванного сознанием относительной скудости достиг-нутого знания того времени (да и нынешнего так¬же) в сравнении с тем, что знали древние, еще не пришло. Это было время на¬ивного чванства, когда служители науки гордились своими позна¬ниями так же, как павлины гордятся своими хво¬стами, и так же охотно выставляли их напо¬каз, требуя вселенского признания и восхищения. Вельможных оракулов в ту пору было не так много, как сейчас, но все же число их было внушительным. Однако разве не подверглось не так давно остракизму некогда широкое применение паслена? И разве не исчезли почти полностью пиявки, уступив место дипломированным докторам, имеющим королевскую лицензию на то, чтобы морить и за¬гонять в гроб своих пациентов a piacere ad libitum? Потому-то вечно дремлющий в своем акаде¬ми¬че¬ском кресле «Бессмертный» и считался един¬ст¬вен¬ным компетентным авторитетом, способным давать ответы на вопросы, предмет которых он никогда не изучал, и выносить вердикты о том, что он никогда не слышал. Это было царство здравого смысла и науки, переживающее, впрочем, пока что эпоху сво¬его отрочества; это было начало великой и смертельной схватки меж¬ду теологией и фактами, духо¬в¬ностью и матери¬ализмом. В образованных слоях общества избыток веры усту¬пал место безверию. Начинался период поклонения науке, отмеченный паломничеством на ака¬демический Олимп, где опять-таки обосно¬вались все те же «Сорок Бессмертных», и поваль¬ными облавами на всех тех, кто отказывался с резвостью молодого бычка изъявлять шумные во¬сторги пред вратами Храма науки. К моменту появления Месмера в Париже последний был расколот на две части: одна хранила верность церкви с ее отрица¬нием всех фено¬менов (за иск¬лючением собственных божественных чудес) и причислением их к искушениям Дьявола, и вторая — Акаде¬мия, не верившая ни в Бога, ни в Дьявола, но убежденная исключительно в собственной непогрешимой пре¬мудрости.
Но были и такие, кого не удовлетворяла ни та ни другая сторона. И после того как Месмер заставил весь Париж собираться у себя в прием¬ной в ожидании своей очереди занять место па¬циента у чудесного baquet, нашлись люди, которые решили, что пришло время «докопаться до исти-ны». Они сложили свои доводы к ногам короля, и король приказал Академии исследовать этот фе¬номен. И тогда, пробудившись от своей хронической дремоты, «Бес¬смерт¬ные» назначили специаль¬ную исследователь¬скую комиссию (в состав кото¬рой входил и Бенджамин Франклин), контроль за которой поручили нескольким самым старым, са-мым мудрым и самым лысым из числа своих «Infants». Это было в 1784 году. О том, что за доклад подготовила эта комиссия и каково было окончательное решение Академии, известно всем…
И хотя доктор Жюссье, академик высочайшего ранга, выступил с альтернативным докладом, а придворный врач Д’Эслон, лично наблюдавший многие наиболее поразительные феномены, наста¬ивал на более скрупулезном изучении Медицин¬ским фа¬культетом терапевтических свойств маг¬нитного потока, усилия их пропали зря. Академия отказалась поверить самым известным своим уче¬ным. Даже сэр Б.Франклин, так хорошо разби¬равшийся в космиче¬ском электричестве, отказался признать его источник, его исходную форму и наряду с Бальи, Лавуазье, Мажанди и другими объявил месмеризм за¬блуждением. И даже повтор¬ное исследование этого феномена, проведенное на сей раз в 1825 году, привело к точно такому же результату. Новый отчет также носил разгромный характер (см. «Разоблаченная Изида», т. I, с. 204 и далее.).
Даже теперь, когда экспериментальным путем было доказано, что «месмеризм», или животный магнетизм (ныне известный как гипнотизм — по¬истине печальные останки Дыхания Кибелы!) — это реально существующий факт, большинство ученых продолжают отрицать его существование.
«Черная магия в науке»
* * *
Следуя своему де¬визу: «Нет религии выше Истины», мы реши¬тельно отказываемся идти на поводу у фи¬зической науки. Можно сказать и иначе: если так назы¬ваемые точные науки ограничат сферу своей дея¬¬тельности исключительно физическим царством природы; если они будут заниматься только хи¬рургией, химией и даже физиологией, но в преде¬лах своих законных границ (то есть не выходя за рамки нашей телесной оболочки), то ок¬куль¬ти¬сты будут первыми, кто станет обращаться к ним за помощью, несмотря на все их заблуждения и ошибки.
«Психическая и интеллектуальная деятельность»
ИТОРИЯ
ДРЕВНОСТЬ ВЕД
Журналу, подобно «Theosophist» проявляющему интерес к исследованиям археологии и религий древности наравне с изучением оккультных сил в природе, необходимо быть вдвойне осторожным и предусмотрительным. Непосредственное сближение двух таких конфликтующих дисциплин — точной науки и метафизики может вызвать столь же сильное возмущение в обществе, как и брошенный в воду калий. А наше стремление доказать, что некоторые мудрейшие ученые Запада, сбитые с толку мертвой буквой священных писаний, не в состоянии обнаружить сокровенного духа в реликвиях прошлого, неизбежно ставит нас под удар критики. С теми лжеучеными, которые не обладают достаточной терпимостью и сдержанностью, чтобы позволить другим пересмотреть их заключения, мы неизбежно будем входить в антагонизм. Поэтому очень важно с самого начала четко определить наше отношение к научным гипотезам, возможно, недолговечным и признанным лишь за отсутствием лучшего.
Многие исследования археологов и востоковедов посвящены вопросу хронологии, особенно в том, что касается сравнительной теологии. Их утверждения об относительной древности величайших религий до-христианской эпохи до сих пор являются не более чем правдоподобными гипотезами. Как далеко в прошлое уходит ведический период, «невозможно ска¬зать», признается профессор Макс Мюллер ; тем не менее он прослеживает его до «периода, пред¬шествовавшего 1000 году до Р.Х.», и приводит нас к «1100 или 1200 году до Р.Х. как к самому ран¬нему времени, когда было закончено составление сборника ведических гимнов». Также ни один из наших ведущих ученых не может похвастаться тем, что он разрешил этот спорный вопрос, особенно дели¬катный, когда речь идет о хронологии книги «Бытие». К несчастью, на пути этих ученых встало христианство — прямая ветвь иудаизма и в большинстве случаев государственная религия их стран. Поэтому едва ли найдутся двое ученых, согласных друг с другом; каждый устанавливает различные даты появления Вед и книг Моисея, не забывая при этом при каждом удобном случае высказать сомнение в адрес первых. Даже профессор Мюллер, это светило светил в филологических и хронологических вопросах, лет двадцать тому назад осторожно заметил, что будет трудно установить, «являются ли Веды самыми древними из книг и нельзя ли некоторые отрывки из Ветхого Завета отнести ко времени появ-ления старейших ведических гимнов или даже к еще более раннему периоду». «Theosophist», таким образом, мо¬жет либо принять, либо отвергнуть так называемую авторитетную хронологию науки. Заблуждаемся ли мы, признавая, что более склонны принять хронологию известного знатока Вед — свами Даянанды Сарасвати, всегда уверенного в том, что говорит, знающего четыре Веды наизусть, прекрасно знакомого со всей санскритской литературой, не огля¬дывающегося, как западные востоковеды, на общественное мнение, не подтрунивающего над суеверия-ми большинства и не ищущего выгоды в сокрытии фактов? Мы вполне сознаем, на какой идем риск, отказывая в лести нашим ученым мужам. И все же с присущей еретикам безрассудностью мы должны следовать своей дорогой, даже если, как Тарпея древности, будем погребены под грудою щитов и ученых цитат из этих «авторитетов».
Мы далеки от принятия абсурдной хронологии Бе¬роса или даже хронологии Синселлия, хотя, по правде говоря, они кажутся абсурдными лишь в свете наших собственных предрассудков. Но между экстремист¬скими утверждениями брахманов и смехотворно короткими сроками, допускаемыми нашими востоковедами для развития и расцвета этой гигантской литературы периода, предшествовавшего Махабхарате, должна быть некая золотая середина. Свами Даянанда Сарасвати утверждает, что «вот уже почти 5000 лет, как Веды перестали быть объектом изучения», и относит появление первых четырех Вед к далекой древности. Профессор Мюллер, припи¬сывая составлению даже самых ранних из Брахман период от 1000 до 800 года до Р.Х., едва осмеливается, как мы уже видели, отнести составление Самхиты — гимнов Ригведы — ко времени ранее 1200—1500 годов до н.э.!
Кому же верить и
