Только Базаров, в ком романист с сатирическою точностью изобразил характерные черты некоторых «богемных» отрицателей, тогда лишь замерцавших на горизонте студенческой жизни, имел мало об¬щего, не считая имени и материалистических устремлений, с замаскированными революционерами и террори¬стами сегодняшнего дня. Ограниченный, желчный и нервный, этот studiosus medicinae являет собою лишь беспокойный дух полнейшего отрицания; того мрачного, но все же научного скептицизма, что царит ныне в рядах высших интеллектуалов; дух материализма, в который искренне верят и так же искренне проповедуют; плод долгих размышлений над сгнившими останками человека и лягушки в анатомической комнате, где мертвый человек тревожит его ум не более, чем мертвая лягушка. За пределами животной жизни все для него — ничто; «чертополох», растущий из комка грязи — вот все, чего человек может ожидать после смерти. И сей тип — Базаров — был избран студентами университетов своим высшим идеалом. «Дети» стали разрушать то, что построили «отцы»… И теперь Тургенев вынужден вкушать горькие плоды от древа, посаженного им самим. Подобно Франкенштейну, который не смог контролировать механического монстра, созданного его же изобретательностью из кладбищенского гнилья, он теперь обнаруживает, что «тип» его, с самого начала бывший для него ненавистным и ужасным, превратился в разглагольствующий призрак нигилистиче¬ского бреда, социалиста с окровавлен¬ными руками. Пресса по инициативе «Московских ведомостей» — газеты, издающейся вот уже сто лет, поднимает сей вопрос и открыто обвиняет самый блестящий литературный талант России — того, чьи симпатии всегда были на стороне «отцов», в том, что он первым посадил ядовитый сорняк.
Вследствие особого переходного состояния, которое роcсийское общество переживало с 1850 по 1860 год, это название было с восторгом одобрено и принято, и нигилисты начали появляться на каждом уг¬лу. Они завладели национальной литературой, а их новоиспеченные доктрины стали молниеносно распространяться по всей империи. И ныне нигилизм претворился в некую державу — imperium in imperio. Но России приходится бороться уже не с нигилизмом, а с ужасающими последствиями идей 1850 года. Отныне «Отцы и дети» должны занять выдающееся место — и не только в литературе как образец неординарного таланта, но и как произведение, от¬крывшее новую страницу в российской политиче¬ской истории, конца которой ни единый человек предсказать не может.
(От корреспондента)
Гулкие удары кремлевского Царь-колокола, прозванного «Иваном Великим», чей тяжелый язык молчал вот уже двадцать шесть лет, вновь раздались утром 2 (14) марта. Как явствует из «Московской газеты» и других изданий, народ слышал о покушении на жизнь императора, но еще не знал о его кончине. Поэтому первый из трех протяжных тор¬жественных ударов колокола поверг его в ужас, и огромные толпы тотчас потекли к холму, на котором стоит Кремль — сердце древней метрополии. Прежде чем в воздухе замер третий, последний удар, тут же подхваченный четырьмястами златоглавыми церквами «святой Белокаменной матери городов русских», как величают Москву патриоты, у Кремля собралась плотная толпа изможденных, обнаживших головы людей — «черни», как называют крестьян и беднейшие слои населения. Толпа нарастала, волнуясь и полностью перекрывая прилегающие улицы и площади. Иван Великий пробил три раза, возвещая о кончине императора. Царь-колокол звонит лишь в дни смерти и коронации царей.
Именно при таких больших и спонтанных стечениях народа острее всего чувствуется народный пульс России. Здесь нет ни нарочитости, ни показной преданности, ни насильственного сгона людей полициией. Толпа в пятьдесят тысяч человек не может притворяться.
Описания, приведенные ниже, взяты не из официальной прессы — это выдержки из писем частных лиц и весьма умеренных патриотов, каковыми ныне являются почти все обнищавшие русские дворяне по отношению к императорской фамилии. Один из авторов этих писем говорит: «Никогда еще не дово¬дилось мне видеть такой искренней, единодушной скорби. Никогда не думал я, что толпа голодранцев в пятьдесят тысяч человек, состоящая в основном из рабочего люда, крестьян и нищих, озлобленных и полуголодных, как и все московское население, может простоять целых два часа, задыхаясь в тесноте, у многочисленных кремлевских церквей и рыдать так, как она рыдала сегодня… Казалось, будто серд¬ца этих людей разрывались… Нервное напряжение было ужасно. “Мы сироты, сироты!.. Отец наш оста¬вил нас!” — нес¬лось со всех сторон. “На кого же ты нас покинул!” — сливались в единый вопль тысячи голосов в простодушной забывчивости о своем традиционном долге кричать le Roi est mort — vive le Roi!..
Едва ли не каждый уличный попрошайка во время торжественной литургии по усопшему в Москве выкладывал заветный медяк на восковую свечку, а зажегши, ставил ее со слезною молитвою пред иконою Александра Невского, святого покровителя почившего императора — “за упокой души царя-батюшки”».
Каковыми бы ни были тайные чувства высших сословий, — а даже их сострадание, мы уверены, в большинстве случаев было искренним — скорбь мил¬лионов крепостных крестьян, освобожденных покойным многострадальным реформатором, была неподдельной. Уже вполне очевидно, что Александру II уготовано занять место в календаре русских святых. Ибо мук он принял предостаточно. Царя провожает к могиле всеобщее поклонение любящего народа, который вскоре забудет все слабости его натуры. Его уже величают «мучеником». Он пал жертвой собственного добросердечия. Вместо того чтобы искать убежища в своей закрытой карете, как все его умоляли, он думал об искалеченных конвойных и других жертвах, разбросанных по мостовой. Офицер конвоя, очевидец этой трагедии, передает следующий диалог с графом Гендриковым, состоявшим в свите императора. После разрыва первой бомбы граф бросился к ца¬рю и, узнав, что тот не по¬страдал, воскликнул: «Государь, государь! Не покидайте кареты!» Но император ответил: «Не беспокойтесь обо мне. Я в безопасности. Я должен пойти и осмотреть раненых: это мой долг!»
Похоже, Романовых преследует злой рок: после Петра Великого ни один из них не умер естественною смертью. Петр II умер еще в юности, отравленный. Анна, его преемница, скончалась при весьма подозрительных обстоятельствах. Иван VII, младенцем всего нескольких месяцев от роду, был низложен с престола Елизаветою — и бесследно исчез. Елизавета Петровна, дочь Петра Великого, умерла весьма скоропостижно, и на престол вступил Петр III, сын ее сестры, который после нескольких ме¬сяцев царствования был умерщвлен в результате дворцового переворота, возглавленного его женою Екатериной II. По слухам, а в России их всегда подавляют, эта императрица, хотя по крови и не совсем Романова, умерла от медленно действующего яда. Ее сын, император Павел, был задушен в собственной постели. Александр I был отравлен и умер в Таганроге в 1825 г. Николай I принудил своего личного врача, д-ра Мандта, дать ему яду и покончил с собой, пожертвовав жизнью ради России, дабы его сын и наследник смог закончить губительную Крымскую войну, что самому ему не позволяла сделать уязвленная гордость. И ныне трагедия 1 (13) марта довершает мрачный список катастроф императорской фамилии. В России бытует поверье, будто никто из Романовых не живет дольше шестидесяти пяти лет. Покойный царь, как известно, жил в постоянном страхе от этой мысли — и, как видим, не без основания.
Среди телеграмм соболезнований, поступивших из всех уголков земли, пришла и телеграмма от мистера Блэйна, нынешнего Государственного сек-ретаря Америки, в весьма красноречивых выраже¬ниях. Выказывая хороший вкус и такт, г-н Блэйн выражает соболезнование «от имени миллионов свободных американских граждан миллионам осво¬божденных русских людей по поводу их величайшей утраты — кончины своего освободителя». Всех, кто любит изучать совпадения, должен глубоко потрясти тот факт, что и Линкольн, и Александр — освободители угнетенных — умерли одинаковой ужасной смертью от руки убийц.
СОСТОЯНИЕ РОССИИ
(От корреспондента)
I
«Не приведи бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, ко¬им чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка», — так писал великий поэт Александр Пушкин пятьдесят лет назад, хотя слова и новы, ибо взяты из фрагмента его повести, лишь недавно обнаруженного среди его неопубликованных материалов .
Письма из самых отдаленных уголков России, датированные последними числами марта, свидетельствуют о том, что за три недели не удалось хо¬тя бы сколько-нибудь ослабить впечатление от катастрофы 1 (13) марта. Национальная рана столь же отверста, и чувства ужаса и страха столь же ост¬ры, как и в самый первый день злодеяния. Если прежде общественное мнение относительно социалистов разнилось, то ныне оно стало единодушным, и нигили¬сты обречены своим же собственным народом. Так, один корреспондент пишет:
Россия поражена в самое сердце. По сей день мы не можем свыкнуться с ужасной действительностью! Царь убит!!! И кем, Боже праведный! Подлейшими и презреннейшими из его империи, кучкой гнуснейших негодяев, когда-либо ступавших по земле; в сравнении с ними кровожадные Робеспьер и Марат кажутся благороднейшими рыцарями, воплощением великодушия… Никогда прежде Россия не страдала под тяжестью такого посрамления и бесчестия. И раньше были «дворцовые царе¬убийства», как в случае с Петром III и Павлом, совершаемые тайно и в пределах четырех стен. Но убийство царя среди бела дня, в собственной столице, в окружении охраны и на глазах у народа, всецело ему преданного, — преступление, доселе невиданное в анналах русской истории, злодеяние, покрывающее позором всю страну. Если бы он умер естественною смертью, тогда, возможно, лишь немногие искренне о нем горевали бы; ибо велики были его благодеяния для России, но столь же велика была и его вина пред своим народом… Именно его слабости и неуместной снисходительности обязана Россия возникновению и развитию этой шайки безумцев… Вместо того чтобы изничтожить их, как ядовитых рептилий, он поощрял и прощал их, словно озорных мальчишек, которых следует привести к покаянию добротой и лаской, а не суровым наказанием. И когда эти любимые детки стали убивать направо и налево, кончая тем, что тайком подобрались к его собственной персоне, тогда, надеясь, что пример немногих послужит достаточным и спасительным предостережением всем остальным, этих немногих повесили, и все приближенные к Императору почили на его лаврах. Даже нигилистам, приговоренным к ссылке в Сибирь, почти всем было даровано помилование и позволение вернуться домой — и сей акт милосердия получил высочайшее одобрение Европы. И ныне они отблагодарили царя. Гриневицкий, метнувший вторую бомбу, убившую его самого, и Желябов — оба бывшие острожники, полу¬чившие помилование и лишь недавно вернувшиеся из Сибири. К счастью для него, Император не страдал. Нервная система была полностью разрушена взрывным ударом, и он скончался от потери крови, прежде чем они добрались до дворца. Но если он так счастливо избег физических мучений, то какова же должна была быть его душевная агония, длившаяся хотя бы даже всего несколько секунд!.. Два очевидца могут поведать нам об этом. Один — полковник Дворжицкий,
