и серьезным приступом болезни, свалившей его, как только он услы¬шал об ужасной трагедии.
И наконец, поговаривают, что Желябов в самый последний момент, надеясь спасти свою жизнь, сделал весьма недвусмысленное признание, сообщив, что средства русским социалистам пре¬доставлялись самим великим князем.
Среди ошибочной информации, опубликованной в санкт-петербургской прессе, содержится заявление, будто княгиня Юрьевская (Долгорукова), жена покойного царя, была выслана. История, рассказывае¬мая в приводимых нами письмах, совершенно другая. По возвещении о кончине императора, полуобезумев от ужаса, княгиня Юрьевская, приказав за¬прячь свою зимнюю карету, бросилась в нее одна, никем не замеченная посреди всеобщего смятения, и повелела кучеру везти ее «через границу» — куда угодно, лишь бы подальше от дворцов.
После долгих часов бесцельной езды старый и преданный кучер, чувствуя, что от изнеможения и слез она впала в полное оцепенение, тихо привез княгиню обратно в Зимний дворец, доставив ее в целости и сохранности перепуганным фрейлинам, не ведавшим, куда она подевалась. Через час молодой император, прослышавший о побеге, стоял у покоев княгини, умоляя впустить его. Бедная женщина, ужасно напуганная, вскоре поняла свою ошибку. Когда старый царь, греша против всех общественных и религиозных законов, женился на ней на сороковой день после кончины императрицы, велико было возмущение народа. Его дети испытывали страшную досаду, хотя сейчас и поговаривают, будто несчастный, должно быть, чувствовал, что нельзя терять ни минуты; а перспектива того, что княгиню вскоре должны были публично признать и короновать (она сама убеждала императора назначить церемонию на следующий май) — решение, объявленное самим государем, — вряд ли могла сгладить неприязнь сторон.
Но теперь, когда ужасный удар постиг и виноватых, и невиновных и Александру III более нечего опасаться, его чувства претерпели полнейшее изменение. В искренности своего сыновнего горя он решил почтить память царя-мученика, выказав чувства уважения и дружбы к его вдове — женщине, которую отец его так преданно любил. И поэтому, войдя в ее покои, он тут же направился к истерично кричавшей княгине и, нежно обняв ее, дал слово чести забыть прошлое и любить и чтить ее как вдову своего отца.
— Я торжественно обещаю вам сделать все, что в моих силах, для вас и ваших детей — моих брать¬ев, — добавил он.
Послали за молодою императрицей, и в этот день состоялось полное примирение сторон. И ныне морганатическая императрица воцарилась в Зимнем дворце навеки, став единственной его владычицей; Царь же решил остаться в Аничковом, а императорский дворец использовать лишь по случаю великих дворцовых церемоний и по праздничным дням.
Между тем состояние России столь же плачевно и ее будущее столь же мрачно и неопределенно, как и всегда. Что от этого убийства ничего не выиграют ни нигилисты, ни народ, ради которого они усерд¬ствуют, можно заключить из слов Александ¬ра III, произнесенных им незадолго до катастрофы: «Я не последую по стопам своего отца, когда стану царем, а пойду скорее по стопам своего деда».
«И ныне публика пребывает в непрестанной агонии, — заключает корреспондент, — опасаясь, как бы они не убили нашего нынешнего императора. Кончину почившего царя — чудовищную низость, бесчестие и вечный позор для России — все же не следует рассматривать как национальную трагедию. Но если убьют его сына, то это преступление, несомненно, обернется страшной бедой для всей страны. Поскольку нынешний цесаревич еще дитя, его регентом будет великий князь Владимир; а ре¬гентство в России, как это хорошо известно из истории, никогда еще не приносило ничего, кроме несчастий…
Наш император страшно изменился… Накануне вечером я видел, как он выходил из своих апартаментов. Бледный, худой, изможденный, он уже более походит на свою тень, нежели на того здорового, крепкого молодца, каким был два месяца назад, а молодая императрица выглядит и того хуже. Паника охватила даже малых детей. Как-то поздно вечером маленький великий князь Георгий убежал от своих нянек и прибежал, весь в слезах, к своему отцу, громко крича:
— Папа, папа, давай уедем! О! Давай уедем в Англию, к тетушке Александре; но не поездом, а то нас взорвут так же, как и дедушку… Давай убежим на воздушном шаре, и тогда уж они нас не достанут.
Нянечки и фрейлины тихо всхлипывали, стоя воз¬ле ребенка. И такое случается ежедневно!»
…мы наме¬рены до¬казать, что современная наука, благодаря, главным образом, физиологии, и сама уже стоит на пороге открытия универсального характера со¬знания, и «мечты» Эдисона, таким образом, скоро станут явью. Но перед этим мы хотели бы сперва показать, что, хотя эта вера затянула уже многих людей науки, не многие из них отваживаются открыто в этом признаться, как это сделал, на¬пример, покойный д-р Пирогов из Санкт-Петер¬бурга в своих посмертных «Мемуарах». Эта публи¬кация великого хирурга и патологоанатома, без сомнения, вызвала настоящий рев возмущения в стане его коллег. А как же иначе? Общественность немедленно пожелала узнать: как он, профессор Пиро¬гов, которого она считала чуть ли не образцом европейской образованности, как он мог верить в эти предрассудки полупомешанных алхимиков?! Он, человек, который, по словам его современни¬ка,
…был само воплощение точной науки и точных методов мышления; человек, который разрезал за свою жизнь сотни и тысячи человеческих органов и ориентировался во всех секретах хирургии и анатомии так же хорошо, как мы сами ориентиру¬емся в знакомой обстановке собственной комнаты; ученый, для которого в физиологии не бы¬ло тайн и к которому более чем к кому бы то ни было из людей Вольтер был бы вправе обратиться со своим ироническим вопросом: не нашел ли он там где-нибудь между мочевым пузырем и слепой кишкой бессмертную ду¬шу? — и этот самый Пирогов, как выяснилось после его смерти, посвятил целые гла¬вы своего литературного за¬вещания своим науч¬ным аргументам… [«Новое Время», 1877.]
— в пользу чего? Оказывается в пользу суще¬ствования в каждом организме особой «жизненной силы», не зависящей ни от каких физиче¬ских или химических процессов. Подобно Либиху, он признавал поруганную и подзапретную идею однородности природы — Жизненный Прин¬цип — ту самую гонимую, злосчастную телеологию, или науку о первопричине вещей, которая, если верить имперским и королев¬ским академиям, яв¬ляется столь же философичной, сколь и ненаучной. Однако же его смертный грех в глазах догмати¬ческой современной науки заключался в следую¬щем: великий анатом и хирург имел дерзость заявить в своих «Мемуарах» следующее:
У нас нет причин не допускать возможность су¬ще¬ствования организмов, наделенных такими ка¬чествами, которые бы позволяли видеть в них не¬посредственное во¬площение вселенского ра¬зума, совершенство, недоступное нашему (чело¬вече¬скому) разуму… Поскольку у нас нет никакого права утверждать, что человек есть наивысшее выраже¬ние божественной творческой мысли.
Такова основная суть ереси человека, принад¬лежавшего к числу самых талантливых специали¬стов нашего столетия в области точных наук. Его «Мемуары» ясно указывают на то, что он не только верил во Вселенское Божество, божественное Тво¬рение (или герметическое «Божественное мышле¬ние») и Жизненный Принцип, но и изучал все это и пытался научно объяснить…
Вышеприведенные избранные выдержки, пред¬ставляющие исповедь человека, который всю свою долгую жизнь был звездой первой величины в об¬ласти анатомии и хирургии, свидетельствуют о том, что он был буквально пропитан философией аргументированного научного мистицизма. Читая «Мемуары» этого прославленного ученого, мы с гордостью отмечаем, что он практически полно¬стью раз¬деляет основополагающие учения и утвер-ждения теософии.
* * *
Каждому образованному человеку в Европе и Америке более или менее знакомо имя доктора Пирогова. И наши читатели, возможно, помнят то, что было сказано об этом знаменитом русском хирурге и патологе в «Lucifer» за апрель прошлого года, в редакционной статье «Космический Разум». Было приведено несколько цитат из его посмертно опубликованных мемуаров с целью показать, насколько взгляды этого великого человека науки приблизились к оккультным учениям теософии: например, его идеи насчет вселенского разума, «бесконечного и вечного, управляющего Океаном Жизни и направляющего его», а также относительно существования в каждом организме, равно как и во внешней среде, Космосе, особой и независимой от каких бы то ни было химических и физических процессов Жизненной Силы, которая уже давно стала настоящим пугалом для материалистов. Было также сказано, что посмертная публикация «Дневника» доктора Пирогова повергла в изумление российскую общественность и вызвала настоящую бурю негодования среди его экс-коллег — дарвинистов и материали¬стов, поскольку наш знаменитый хирург всегда считался «агностиком», если не абсолютным атеистом бюхнеровской школы.
После этого нам было заявлено, что несколько строчек, вырванных нами из сочинений доктора, еще ничего не доказывают и что у теософов нет права утверждать, будто их взгляды согласуются с выводами, к которым пришел этот выдающийся человек науки. Поэтому мы решили выбрать из двух томов мемуаров доктора Пирогова более развернутые фрагменты и напечатать их перевод на страницах «Lu¬cifer». Разумеется, мы не можем перевести весь «Дневник» от начала до конца только ра¬ди того, чтобы удовлетворить скептиков. …переведены будут только те страницы «Дневника», которые имеют философический характер и посвящены то¬му, что мы называем теософскими и метафизиче¬скими во¬просами. Ценность этих фрагментов десятикратно возрастает для нас в силу того, что их автором является ученый, чьи незаурядные познания были оценены всей Европой и чьи выдающиеся достижения в области хирургии получили настолько широкое признание, что некоторые из них считаются теперь авторитетными даже в Англии, которая всегда с большой неохотой признает чужие (и особенно русские) успехи.
Прежде чем приступить к отбору наиболее содержательных фрагментов, нелишним будет сказать несколько слов об авторе.
Н.И.Пирогов родился в ноябре 1810 г. и умер в том же месяце года 1881-го. Лучшие годы своей мо¬лодости, 1830—1860, проработал в Дерптском университете — средоточии немецкого вольнодумства, где преисполнился, по его собственному признанию, гордым духом нигилизма — того самого, который Гете персонифицировал в своем Мефистофеле. «Для чего, — пишет он, излагая свои взгляды тех лет, — для чего и зачем нам нужна идея существования Божества? Что она дает нам в плане изучения космогенеза? Разве материя не вечна, и разве так не долж¬но быть? Так для чего же тогда нужна эта бесполезная гипотеза, которая ничего не объясняет?»
Впоследствии, возможно, много лет спустя, он говорит по тому же самому поводу совершенно иное: «Хотя слова о том, что о Боге можно говорить только с самим Богом, принадлежат великому язычнику — der grosse Heide (как называли Гете), я, христианин, следуя его совету, также избегаю разговоров о моих сокровенных верованиях и убеждениях даже с теми, кто мне наиболее близок и дорог: богу божие».
Этим объясняется то потрясение, которое испытали многие люди, близко знавшие доктора Пирогова, когда прочли его посмертно изданный «Дневник» и обнаружили, что он (доктор) был против¬ником религии только в том, что касается ее форм, церкви и догм, но уже в тридцатидевятилетнем возрасте
