сможет сказать о себе «Ego sum veritas», еще только предстоит родиться, а слова «Vos Dii estis» относятся ко всем, потому что каждый че¬ловек, рожденный женщиной, является «сыном Божь¬им», и неважно — плох ли он или хорош, или же ни то и ни другое. Но либо аббат Рока упрямо не желает понимать меня, либо он преследует какие-то свои скрытые цели. Я готова примириться с тем, что громоподобный глас своей латинской церкви он принимает за шепот в глубине собственной души, но я решительно возражаю против того, чтобы он приписывал мне веру в догматы, навязанные ему самому этим голосом, поскольку я их целиком и полностью отвергаю.

Посудите сами. Я в каждом своем письме повторяю одно и то же: что божественный Христос, по моему убеждению, никогда не существовал в человеческом теле, иначе как в воображении святотатцев, материализовавших универсальный и абсолютно имперсональный принцип.

Осмелюсь предположить, что это высказывание звучит достаточно определенно. Но аббат Рока, вложив в мои уста слова «Аз есмь Истина» (глупость, которую я оставляю выдумавшим ее церквям, поскольку у Адепта, или Мудреца, она может вызвать лишь горькую усмешку), позволяет себе далее следующее утверждение:

…получается так, что еще один человек приходит в мир со словами «Аз есмь Истина — Ego sum Veritas»!.. Но это слова Христа. И если их произносит не Сам Бог, значит мы слышим их из уст самого бессовестного обманщика. Сказать в присутствии мадам Блаватской, что Христос — обманщик, мы вряд ли осмелимся, поскольку за подобное предположение она сразу же наградит богохульника увесистой оплеухой. Так что выводы сделайте сами…

Так что выводы сделайте сами!!!..

Впрочем, чужие выводы меня мало интересуют, поскольку я считаю себя вправе сделать собственные.

На мой взгляд, существуют две возможности:

а) либо аббат не имеет четкого представления о теософии, ее реальных доктринах и обо мне са¬мой — скромной ученице, стремящейся постичь Истину, и потому говорит просто наугад;

б) либо он хочет загнать меня в угол и принудить раскрыть свои карты, требуя от меня категорического ответа.

Что ж, расчет правильный. Либо мадам Блават¬ская обойдет молчанием это утверждение — столь же странное, сколь и некорректное, а молчание, как известно, — знак согласия; либо возразит и опро¬вергнет его, и в этом случае наживет себе новых врагов из числа христиан, что уже может рассматриваться им как успех.

Я угадала, месье аббат? Если да, то вы снова просчитались. «Амазонке» и на этот раз, как и во всех прочих случаях, хватит «мужественной силы» для того, чтобы недвусмысленно заявить перед всем светом, что она думает о вашем маленьком ухищрении. Сказать, что Христос — обманщик, было бы, на мой взгляд, не богохульством, но невероятной глупостью, поскольку личностный атрибут не может быть применен по отношению к идеальному принци¬пу, к абстракции. Это было бы равносильно заявле¬нию: «Бесконечный Космос отличается глубокой набожностью». Настоящий теософ-оккультист просто посмеялся бы над ним. Что же ка¬сается предположения, будто я стану отвечать на подобное предложение «увесистой оплеухой», то оно представляется мне, в связи с этим, еще более гротескным.

Аббат забывает, что я — прежде всего теософ, и, вероятно, не знает, что я изучаю буддистскую фило¬софию. А настоящий буддист не ударит даже лающую на него собаку. Буддисты на практике следуют всем тем добродетелям, о которых говорилось в «Нагорной Проповеди» в Гае, на Горе Галилейской, шесть столетий спустя; добродетелям, о которых редко говорят в церквях христианских стран и еще реже им следуют. Буддисты не противятся судьбе, не отве¬чают злом на зло и отказываются от весьма сомни¬тельного удовольствия раздавать оплеухи и отрубать уши своим недоб¬рожелателям в пользу тех, кто, подобно святому Петру, защищает своего учителя подобным образом — затем лишь, чтобы пару часов спустя предать и отречься от него (как гласит общеизвестная история). Аббат желает знать точно, без двусмысленности, что я в действительности думаю о христианской легенде? Что ж, для меня не соста¬вит труда удовлетворить его любопытство.

Я полагаю, что Иисус Христос, то есть хри¬стиан¬ский Человеко-Бог, скопированный с аватар, известных в любой стране (с индусского Кришны, равно как и с египетского Гора), вообще не был историческим лицом. Он — обожествленная персонификация прославленных и великих храмовых Иерофантов ; а его история, рассказанная в Новом Завете, — аллегория, безусловно, содержащая глубокие эзотерические истины, но все же аллегория. Ее можно расшифровать с помощью семи ключей, так же как и Пятикнижие. Эту теорию семи ключей церковь, согласно аббату Рока, упростила, «не искажая», сократив число ключей до трех; тогда как на самом деле церковь просто выдумала три фальшивых ключа, которые вообще ничего не открывают. Легенда, о которой я веду речь, основана, как я уже неодно¬кратно писала в своих статьях и комментариях, на существовании персонажа по имени Иеошуа (из кото¬рого был впоследствии выведен Иисус), родившегося в Луде (или Лидде) примерно за 120 лет до начала современной эры. Разумеется, данный факт может быть отвергнут (против чего я вряд ли смогу возразить), но в этом случае героя драмы на Голгофе придется признать чисто мифическим персонажем. Ведь невзирая на от¬чаянные многовековые изыскания, помимо свидетельств «евангелистов» (то есть никому не известных людей, реальность которых так никогда и не была установлена) и отцов церкви (заинтересованных фанатиков), ни в истории, ни в простонародной традиции, ни в официальных документах или мемуарах современников так называемой драмы так и не было обнаружено никаких серьезных подтверждений реальности историче¬ского существования не только Человеко-Бога, но и даже просто человека по имени Иисус из Назарета, жившего с 1 по 33 год н.э. Вокруг его биографии лишь мрак и тишина. Филон Иудей, родившийся до начала христианской эры и умерший вскоре после того, как, согласно Ренану, галлюцинация истеричной женщины, Марии из Магдалы, дала миру Бога , совершил несколько путешествий в Иерусалим с интервалом более чем в сорок лет между первым и последним его посещением. Он ездил туда, чтобы собирать све¬дения для составления истории религиоз¬ных сект, существовавших в современной ему Палестине. Ни один автор не оставил таких точных и подробных описаний, как он, ни одна община, ни одно братство, даже самое малочисленное, не могло усколь¬знуть от его внимания. Почему же он тогда ничего не говорит о назореях? Почему ни словом не обмолвился об апостолах, божественном галилеянине и распятии? Ответ прост. Никто в Иерусалиме не разбирался в учениях сект лучше Филона Иудея, но биография Иисуса была сочинена позже первого века и, значит, позже смерти Филона. Нам достаточно только прочесть о споре Иринея с гностиками во II веке, чтобы убедиться в этом. Когда Птолемей (180 г. н.э.) заявил, что Иисус, согласно легенде, проповедовал всего лишь один год и что он был слишком молод, чтобы учить чему-то действительно серьезному, возмущенный Ириней принялся доказывать, что Иисус проповедовал более десяти, а то и все двадцать лет! Одна только традиция, по его словам, свидетельствует о десяти годах служения (Contra Haereses, lib. II, cap. 22, par. 4-5). А в другом месте он утверждает, что Иисус умер в возрасте пятидесяти или даже более лет!! Итак, если даже в 180 году н.э. отцу церкви приходилось при¬бегать к данным традиции за неимением более точных сведений, а Евангелиям — Логиям, коих насчитывалось более шестидесяти — не придавалось большого значения, то о каком историзме может идти речь? Путаница, домыслы, обман и фальшивки — вот чем «обогатили» христианство первые столетия. Евсевий из Цеза¬реи, король фальсифика¬торов, добавил свои знаменитые 16 строк об Иисусе к рукописи Иосифа, дабы утереть нос гностикам, отвергавшим самый факт существования реального персонажа по имени Иисус . И кроме того, он приписал Иосифу — фанатичному и убежденному Иудею, умершему при его жизни, рассуждение о том, что Iasous’а, возможно, не следует называть человеком (????), поскольку он был Помазанником Господа, то есть Мессией!! (См.: Josephus, Antiq., lib. XVIII, cap. iii, 3).

Но что толку тратить время на повторное из¬ложение фактов, известных каждому образованному человеку? Аббат постоянно отсылает нас к Евангелиям и Св. Павлу, изливает на читателя потоки цитат, а затем торжествующе вопрошает: «Разве это не ясно? Разве сам Христос не говорит то или иное, а Св. Павел — пятое или десятое?» Но вряд ли стоит напоминать, что слова Иисуса могут иметь какую-то свидетельскую ценность лишь в том случае, если удастся подтвердить подлинность самих Евангелий. Сам Иисус, в каком бы веке он ни жил, никогда ничего не писал, а те слова, которые приписывают ему четыре Евангелия, порою вопиюще противоречивы. Что же касается Павла, лица, без¬условно, историче¬ского, то в его сочинениях чрезвычайно трудно отделить его собственные слова от приписанного ему впоследствии его редакторами и исправителями. Однако в Посланиях Павла сохранилась (явно по недосмотру) одна, принадлежащая либо ему самому, либо кому-то из его «соавторов», фраза, в двух словах суммирующая распространенное в то время мнение об Иисусе. Загляните в его «Послание к Евреям» (II, 9), и вы узнаете, что Иисус «был унижен пред Ангелами». Разве этого не достаточно? Может ли тот, кто был унижен перед ангелами, быть Богом — Бесконечным и Единственным?

В самом деле, каждый человек, каждый Джу-су (имя Гора, Хонсу, Сына, прообраза человечества) и, кроме того, каждый посвященный, стоящий, в силу своей физической телесности, ниже ангелов, может сказать в присутствии собственного Атмана (Божественного Духа): «Vivit vero in me Christus»; или, если нужно: «Кришна, Будда или Ормузд живут во мне» . Но даже после того, как я повторила в своих «Примечаниях» сказанное ранее о том, что к состоянию Христа можно прийти только через стадию Хреста, аббат, видимо, считая первооткрывателем этого очевид¬ного факта самого себя, угрожающе восклицает, что никто не сможет войти в это прославленное тело иначе как «тесными вратами и узким путем». Для него состояние Христа — это блаженная нирвана; и вот он начинает проповедовать то, что мы проповедуем уже двенадцать лет и что я повторила недавно в своих «Примечаниях». Хотя ему достаточно было всего лишь позволить мне закончить то, что он бросил на самом интересном месте, будучи не в состоянии указать какой-либо иной путь к достижению этого блаженства, помимо того, что лежит через лоно его церкви и его собственную веру. Но, увы, этими angusta porta, et arcta via не могут быть ни его церковь, ни его вера. В церкви, где все покупается — преступления и индульгенции, амулеты и блаженство (земное, во всяком случае; а что до Небесного — «после нас хоть потоп»), и путь, и врата становятся шире пропорционально