и нес только одно ружье, как он рассказывает. Беттен, как я слышала от него самого и других, угрожал шикарям, что если они не унесут трофей, слона домой, то он заставит их переночевать в лесу с курумбами до утра. Испуганные такою перспективой, они и отрезали скорее ногу, вырезали клыки, а затем унесли их домой. Пурна, который долго служил у моего сына в Майсуре, прибежал ко мне, и я его тотчас отослала к тоддам вместе товарищами. Но они не приняли никого, – кроме Пурны, который никогда не пьет. Ну а другие стали с того самого дня хиреть. Они ходили на наших глазах точно привидения, зеленые, худые, с огромными животами, и не прошло месяца, как они все умерли один за другим от лихорадки, по показанию военного доктора.
– Но ведь бедный мальчик не мог еще быть пьяницей? – спросила я. – Почему же хоть его не спасли ваши тодды?
– Здесь теперь пятилетние дети и те пьют, – ответила она с выражением отвращения на лице. – До нашего прихода в эти горы в Нильгири никогда не пахло спиртными напитками. Это одно из благодеяний внесенной нами цивилизации. А теперь…
– Что же теперь?…
– Теперь водянка у нас губит столько же людей, как и курумбы. Она их лучшая союзница… Иначе курумбы в таком близком соседстве с тоддами были бы безвредны.
На этом наш разговор кончился. Генеральша приказала запрячь двух огромных волов в такую же огромную карету и предложила мне поехать с ней на ее поселок за травами. Мы отправились.
Дорогой она мне рассказывала все время о тоддах и курумбах. Мистрис Морган – женщина с удивительной наблюдательностью и памятью, женщина энергичная, в высшей степени деятельная и храбрая. А надо иметь большой запас этого качества, чтобы ратовать, как то она делала, во имя правды и человеколюбия в продолжение сорока лет против англо-индийских понятий об общественных приличиях и установленных правилах жизни. Еще в то время как она была женою бедного капитана Ост-Индской Компании, которому, как и всем служащим, была воспрещена всякая частная спекуляция, она решилась, видя ежегодное приращение семейства, составить мужу и детям состояние. Она закупила огромное количество земли и лесов, продававшихся сорок лет тому назад за номинальную цену на вновь открытых горах, и стала хозяйничать. Она выписывала семена, засеяла первая несколько сот десятин пустыря эвкалиптом, чайными и кофейными деревьями; занялась разведением скота, и в продолжение нескольких лет молоко, масло и сыр ее двухсот превосходных коров наполняли все базары Нильгири. Она продолжала это, невзирая на нарекания гордого англо-индийского общества, даже когда ее муж из капитана сделался генералом. На замечание главнокомандующего она ему прямо отвечала, что так как ее муж не вор, а своего состояния не имеет, то правительство не имеет права пустить ее восьмерых детей по миру, запретив ей, частному лицу, заботиться об их благосостоянии. Она получила должное. Работая день и ночь, любимая туземцами, а поэтому находя и хороших помощников в своих рабочих, в двенадцать лет, говоря ее словами, она заработала своими руками пять леков.[51] Она продавала, покупала, спекулировала и собрала огромные деньги. Ее дом, выстроенный ею самой, – самый большой и великолепный в Уттакаманде. В нем теперь поселился на три года главнокомандующий, сэр Фредерик Роберте с женой. «Это моя единственная и самая горькая ошибка!» – жаловалась она мне часто.
– Он воображает, что может со мною поступать как с афганцем. Он вырубает мои любимые деревья, переделывает на свой лад мой дом и портит плантации…
Во время моего пребывания с ними, у них шла ожесточенная война…
К счастью, ее муж давно в отставке. Если нет героя для его valet de chambre, то тем менее имеется таковой для хозяина дома. Мистрис Морган держит афганистанского героя в ежедневном страхе.
Добрая мистрис Морган очень любит свои горы и гордится ими. Она сроднилась с ними и считает всех тоддов и даже баддагов-рабочих как бы частью своего семейства. Она не может простить правительству непризнания «чар» и их ужасающих результатов.
– Наше правительство просто глупо, – говорила она, волнуясь, в карете. – Оно отказывается назначить комиссию для проведения следствия и не желает верить в то, во что веруют все туземцы всех каст, пользуясь этими ужасными средствами для совершения безнаказанных преступлений гораздо чаще, нежели это может кому-то прийти в голову! Страх колдовства так велик у нас в народе, что часто люди готовы убить целую дюжину невинных особ колдовством другого рода, лишь бы вылечить одного больного человека, заподозренного в немощи от глаза курумбы… Раз я ехала верхом: вдруг моя лошадь, внезапно фыркнув и захрапев, неожиданно бросясь в сторону, чуть не выбила меня из седла. Присмотревшись, я увидела среди дороги очень странную вещь. То была большая плоская корзина, в которой лежала, тараща на прохожих безжизненные глаза, отрезанная голова барана, затем кокосовый орех, десять рупий серебром, рис и цветы. Эта корзина была поставлена у верхнего угла треугольника, составленного из трех тонких ниток, привязанных к трем колышкам. Все это было расположено так, что кто бы ни шел с той или с другой стороны дороги, должен был непременно наткнуться на эти нитки, порвать их и, таким образом, получить удар во всей его силе от убийственного сунниума, как этот род колдовства называется у нас. Это средство самое обыкновенное у туземцев. К нему прибегают весьма часто в случае болезней, исход которых грозит смертью. Тогда приготовляют сунниум. Кто до него дотронется, хотя до одной их ниток, получит болезнь, тогда как больной выздоравливает. Сунниум, на который я чуть было не наткнулась, был поставлен под вечер по дороге к клубу, по которой более всего ходят в темноте. Меня спасла лошадь, но я потеряла ее: через два дня она издохла. Не верьте после этого в сунниумы и колдовство! И ведь что меня более всего сердит, – продолжала она, – это то, что смерть вследствие колдовства всегда приписывается нашими докторами какой-то неизвестного качества лихорадке. Удивительная должна быть эта лихорадка, которая так умно и безошибочно умеет выбирать свои жертвы. Она никогда не нападает на тех, у кого нет ничего общего с курумбами. Она является лишь вследствие неприятной встречи с ними, ссоры или их злобы на жертву. Да в Нильгири нет, как и никогда не было никаких лихорадок. Это самое здоровое на земном шаре место. Мои дети не болели от рождения ни одного часа. Посмотрите на Эдит и Клару. Взгляните на силу и цвет лица этих девочек, – говорила она, указывая на дочерей.
Действительно, всякая мать имела бы право гордиться таким цветущим здоровьем своих детей. Не найдя места в переполненной нами карете, обе молодые девушки, бежавшие более четырех миль без устали возле ее дверей, переговаривались с нами также спокойно, как если бы они сидели на месте. Их огромные мальчишеские прыжки через рвы и канавы в продолжение часа с лишним только еще более разрумянили их и без того розовые щеки.
Но мистрис Морган не слушала моих искренних комплиментов их силе. Она продолжала бранить лекарей. Наконец, она прервала свои нарекания восклицанием:
– Взгляните! Вот один из прелестнейших муррти, тоддских поселков. Здесь живет их самый древний и святой капиллол.
Тодды, как уже сказано, народ полукочевой. От Рангасуами до Тоддабета вся поверхность горной цепи усеяна их мурртами, деревушками или поселками, если группа трех-четырех пирамидообразных жилищ может считаться поселком.
Такие жилища построены недалеко одно от другого и между ними, отличаясь от прочих величиной и более тщательной постройкой, всегда красуется тирири, «священный буйволятник». В нем за первою «комнатой», служащей ночным приютом для буйволов и особенно для буйволиц, комнатой огромных размеров, выстроена всегда другая комната. Эта комната, где царствует вечный мрак, потому что она не имеет ни окон, ни дверей, а единственный в нее вход – просто дыра в квадратный аршин, не более, – это и есть, по-видимому, храм тоддов; их Sancta Sanctorum, где совершаются никому неизвестные таинственные обряды. Даже вышесказанная дыра строится в самом темном углу уже и без того темного хлева, там, где желающим забраться в святилище пришлось бы долго искать этого входа. Туда не может вступить ни одна женщина, как и никто из женатых тоддов – то есть никто из класса мирян, или кутов. Одни тералли, «священнодействующие» имеют свободный доступ во внутренний тирири.
Само здание всегда окружено довольно высокою каменною оградой, внутри которой двор, или туэль тоже считается священным. Постройки, сгруппированные вокруг тирири, издали напоминают своею формой кибитки киргизов. Но они все каменные и смазаны крепчайшим цементом. Здания имеют обыкновенно от 1 до 15 футов в длину и от 8 до 10 в ширину, имея высоты от земли до края пирамидальной крыши не более 10 футов.
Тодды не живут днем в этих зданиях: они только ночуют в них. Невзирая ни на какую погоду, в самую вьюгу муссонов и под проливным дождем, можно видеть их сидящих группами или же расхаживающих парами. Тотчас после солнечного заката они влезают в крошечные отверстия своих миниатюрных пирамид. Одна огромная фигура за другою начинает исчезать в них; после чего, задвинув изнутри отверстие толстейшею деревянною ставней, очень замысловато движущейся на стержне и запирающейся посредством крепкого засова и двух выбоин в стене, тодда уже не показывается до утра. Его нельзя ни видеть, ни выманить из жилища после солнечного заката.
Тодды разделены на семь кланов или родов: в каждом клане считается сотня мужчин и дюжины две женщин. По собственному их уверению, эта численность не изменяется, да и не может измениться, существуя уже с первой эпохи их поселения в горах. Статистика подтверждает это за последние пятьдесят лет. По мнению англичан, этот странный факт неизменности в цифре их рождений и смертности, как бы замкнувший число тоддов в семь сотен на много веков, следует приписать полиандрии: у тоддов одна жена на всех братьев одной семьи, будь их дюжина.
Значительное меньшинство женского пола в ежегодных рождениях приписывалось сначала весьма распространенному между племенами Индии детоубийству. Но это никогда не было доказано. Несмотря на все принимаемые меры и неутомимое соглядатайство, несмотря даже на обещанную награду за донос со стороны англичан, почему-то сгорающих желанием поймать и уличить тоддов в противозаконном деянии, до сего дня невозможно было выследить ни одного такого случая. Тодды только презрительно улыбаются на все подозрения.
– Зачем нам убивать маленьких матерей? – говорят они. – Если бы они не были нам нужны, мы бы и не
