черном, с удивленным взором расширенных глаз. Все становится сказочным — темный мост и дремлющие голубые корабли. Незнакомка застывает у перил моста, еще храня свой бледный падучий блеск. Снег, вечно юный, одевает ее плечи, опушает стан. Она, как статуя, ждет.
Такой же Голубой, как она, восходит на мост из темной аллеи. Также в снегу. Также прекрасен. Он колеблется, как тихое, синее пламя.
В блеске зимней ночи тающая,
Обрати ко мне твой лик.
Ты, снегами тихо веющая,
Подари мне легкий снег.
Она обращает очи к нему.
Незнакомка.
Очи — звезды умирающие,
Уклонившись от пути.
О тебе, мой легковеющий,
Я грустила в высоте.
Его голубой плащ осыпан снежными звездами.
В синеве твоей морозной
Много звезд.
Под рукой моей железной
Светлый меч.
Незнакомка.
Опусти в руке железной
Светлый меч.
В синеве моей морозной
Звезд не счесть.
Голубой дремлет в бледном свете. На фоне плаща его светится луч, как будто он оперся на меч.
Протекали столетья, как сны.
Долго ждал я тебя на земле.
Незнакомка.
Протекали столетья, как миги.
Я звездою в пространствах текла.
Ты мерцала с твоей высоты
На моем голубом плаще.
Незнакомка.
Ты гляделся в мои глаза.
Часто нá небо смотришь ты?
Больше взора поднять не могу:
Тобою, падучей, скован мой взор.
Незнакомка.
Ты можешь сказать мне земные слова?
Отчего ты весь в голубом?
Я слишком долго в небо смотрел:
Оттого — голубые глаза и плащ.
Незнакомка.
Кто ты?
Поэт.
Незнакомка.
О чем ты поешь?
Все о тебе.
Незнакомка.
Давно ли ты ждешь?
Много столетий.
Незнакомка.
Ты мертв или жив?
Не знаю.
Незнакомка.
Ты юн?
Я красив.
Незнакомка.
Хочет земных речей.
Только о тайнах знаю слова,
Только торжественны речи мои.
Незнакомка.
Знаешь ты имя мое?
Не знаю — и лучше не знать.
Незнакомка.
Видишь ты очи мои?
Вижу. Как звезды — они.
Незнакомка.
Да. Ослепительна ты.
В голосе Ее просыпается земная страсть.
Незнакомка.
Ты хочешь меня обнять?
Я коснуться не смею тебя.
Незнакомка.
Ты можешь коснуться уст.
Плащ Голубого колеблется, исчезая под снегом.
Незнакомка.
Ты знаешь ли страсть?
Голубой (тихо).
Кровь молчалива моя.
Незнакомка.
Ты знаешь вино?
Голубой (еще тише).
Звездный напиток — слаще вина.
Незнакомка.
Ты любишь меня?
Голубой молчит.
Незнакомка.
Кровь запевает во мне.
Незнакомка.
Ядом исполнено сердце.
Я стройнее всех ваших дев.
Я красивее ваших дам.
Я страстнее ваших невест.
Голубой дремлет, весь осыпанный снегом.
Как сладко у вас на земле!
Голубого больше нет. Закрутился голубоватый снежный столб, и кажется, на этом месте и не было никого. Зато рядом с Незнакомкой проходящий господин приподнимает котелок.
Вы с кем-то беседу вели?
Прелестный ваш голос звучал
В пространстве пустом…
Незнакомка.
Где он?
О, да, без сомнения, вы
Кого-то ждали сейчас!
Позвольте — нескромный вопрос…
Незнакомка.
Он был красив. В голубом плаще.
О, романтика женской души!
И на улице видите вы
Мужчин в голубых плащах!
Но как же звали его?
Незнакомка.
По крайней мере, смотря
В прекрасные ваши глаза,
«Ах, как ты хороша!»
Незнакомка.
Ты хочешь любить меня?
Незнакомка.
Ты можешь обнять меня?
Хотел бы знать, почему
Не могу я тебя обнять?
Незнакомка.
И, уст касаясь моих,
Ты будешь ласкать меня?
Пойдем, красотка моя!
«Исполню все, что велишь»,
Как сказал старичок Шекспир…
Ты видишь теперь, что и я
Поэзии очень не чужд!
Незнакомка покорно дает ему руку.
Как имя твое?
Незнакомка.
Дай вспомнить. В небе, средь звезд,
Не носила имени я…
Но здесь, на синей земле,
Мне нравится имя «Мария»…
«Мария» — зови меня.
Как хочешь, красотка моя.
Ведь мне лишь только бы знать,
Уводит Незнакомку под руку. След их заметает голубой снег. Звездочет снова на мосту. Он — в тоске. Простирает руки в небо. Поднял взоры.
Звездочет.
Нет больше прекрасной звезды!
Синяя бездна пуста!
Я ритмы утратил
Астральных песен моих!
Дребезжащие песни светил!
Сегодня в башне моей
Скорбной рукой занесу
В длинные свитки мои
Весть о паденьи светлейшей звезды…
И тихо ее назову
Именем дальним,
Именем, нежащим слух:
«Мария» — да будет имя ее.
В желтых свитках
Начертано будет
Моей одинокой рукой:
«Пала Мария — звезда.
Больше не будет смотреть мне в глаза.
Звездочет остался один!»
Тихо плачет. Поэт поднимается на мост из аллеи.
Поэт.
О, заклинаю вас всем святым!
Вашей тоской!
Вашей невестой, когда
Скажите, была ли здесь
Высокая женщина в черном?
Звездочет.
Грубые люди! Оставьте меня.
Я женщин не вижу с тех пор,
Как пала моя звезда.
Поэт.
Понятна мне ваша скорбь.
Я так же, как вы, одинок.
Вы, верно, как я, — поэт.
Случайно, не видели ль вы
Незнакомку в снегах голубых?
Звездочет.
Не помню. Здесь многие шли,
И очень прискорбно мне,
Что вашей не мог я узнать…
Поэт.
О, если б видели вы, —
Забыли б свою звезду!
Звездочет.
Не вам говорить о звездах;
Чересчур легкомысленны вы,
И я попросил бы вас
В мою профессию нос не совать.
Поэт.
Все ваши обиды снесу!
Поверьте, унижен я
Ничуть не меньше, чем вы…
О, если б я не был пьян,
Я шел бы следом за ней!
Но двое тащили меня,
Когда я заметил ее…
Потом я упал в сугроб,
Они, ругаясь, ушли,
Решившись бросить меня…
Не помню, долго ль я спал…
Проснувшись, вспомнил, что снег
Звездочет.
Я смутно припомнить могу
Печальную вещь для вас;
Действительно, вас вели,
Вам давали толчки и пинки,
И был неуверен ваш шаг…
Потом я помню сквозь сон,
Как на мост дама взошла,
И к ней подошел голубой господин…
Поэт.
Звездочет.
Не знаю, о чем говорили они.
Я больше на них не смотрел.
Потом они, верно, ушли…
Я так был занят своим…
Поэт.
И снег замел их следы!..
Мне больше не встретить Ее!
Встречи такие
Бывают в жизни лишь раз…
Оба плачут под голубым снегом.
Звездочет.
Стоит ли плакать об этом?
Я утратил астральный ритм!
Поэт.
Я ритм души потерял.
Надеюсь, это — важней!
Звездочет.
Скорбь занесет в мои свитки:
«Пала звезда — Мария!»
Поэт.
Прекрасное имя: «Мария»!
Я буду писать в стихах:
«Где ты, Мария?
Не вижу зари я».
Звездочет.
Ну, ваше горе пройдет!
Вам надо только стихи
Как можно длинней сочинять!
Поэт.
А вам, господин звездочет,
Довольно в свитки свои
На пользу студентам вписать:
«Пала Мария — Звезда!»
Оба грустят под голубым снегом. Пропадают в нем. И снег грустит. Он запорошил уже и мост, и корабли. Он построил белые стены на канве деревьев, вдоль стен домов, на телеграфных проволоках. И даль земная и даль речная поднялись белыми стенами, так что все бело, кроме сигнальных огней на кораблях и освещенных окон домов. Снежные стены уплотняются. Они кажутся близкими одна к другой. Понемногу открывается —
Третье видение
Большая гостиная комната с белыми стенами, на которых ярко горят электрические лампы. Дверь в переднюю открыта. Тоненький звонок часто извещает о приходе гостей. На диванах, креслах и стульях уже сидят хозяева и гости; хозяйка дома — пожилая дама, как бы проглотившая аршин; перед нею — корзинка с бисквитами, ваза с фруктами и чашка дымящегося чаю; против нее — глухой старик с глупым лицом жует и хлебает. Молодые люди, в безукоризненных смокингах, частью разговаривают с другими дамами, частью толпятся стадами в углах. Общий гул бессмысленных разговоров. Хозяин дома встречает гостей в передней и каждому сначала деревянным голосом кричит: «А-а-а!», а потом говорит пошлость. В настоящий момент он занят тем же.
Хозяин дома (в передней). А-а-а! Ну и закутались же вы, батюшка!
Голос гостя. И холод же, доложу я вам! В шубе — и то замерз.
Гость сморкается. Так как разговор в гостиной почему-то исчерпался, слышно, как хозяин конфиденциально говорит гостю:
А где шили?
Гость. У Шевалье.
Из двери торчат фалды хозяйского сюртука. Хозяин рассматривает шубу.
Хозяин. А сколько платили?
Гость. Тысячу.
Хозяйка, стараясь замять разговор, кричит:
Cher[1] Иван Павлович! Идите скорее! Только вас и ждали! Вот, Аркадий Романович обещался нам сегодня спеть!
Аркадий Романович, подходя к хозяйке, делает различные жесты, долженствующие показать, что он невысокого о себе мнения. Хозяйка жестами же старается показать ему обратное.
Молодой человек Жорж. Совершенная дура твоя Серпантини, Миша. Так танцевать, как она вчера, значит — не иметь никакого стыда.
Молодой человек Миша. Ты, Жорж, ровно ничего не понимаешь! Я совершенно влюблен. Это — для немногих. Вспомни, у нее совсем классическая фигура — руки, ноги…
Жорж. Я пошел туда затем, чтобы наслаждаться искусством. На ножки я могу смотреть и в другом месте.
Хозяйка. О чем это вы там, Георгий Николаевич? Ах, о Серпантини! Какой ужас, не правда ли? Во-первых — интерпретировать музыку — это уж одно — наглость. Я так страстно люблю музыку и ни за что, ни за что не допущу, чтоб над ней надругались. Потом — танцевать без костюма — это… это я не знаю, что! Я увела мою дочь.
Жорж. Я совершенно согласен с вами. А вот Михаил Иванович — другого мнения…
Хозяйка. Что вы, Михаил Иванович! По-моему, здесь двух мнений не может быть! Я понимаю, молодые людям свойственно увлекаться, но на публичном концерте… когда ногами изображают Баха… Я сама музыкантша… страстно люблю музыку… Как хотите…
Старик, сидящий против хозяйки, неожиданно и просто выпаливает:
Публичный дом.
Продолжает хлебать чай и жевать бисквиты. Хозяйка краснеет и обращается к одной из дам.
Миша. Ах, Жорж, все вы ничего не понимаете! Разве это — интерпретация музыки? Серпантини сама — воплощение музыки. Она плывет на волнах звуков, и, кажется, сам плывешь за нею. Неужели тело, его линии, его гармонические движения — сами по себе не поют так же, как звуки? Тот, кто истинно чувствует музыку, не оскорбляется за нее. У вас отвлеченное отношение к музыке…
Жорж. Мечтатель! Завел машину. Строишь какие-то теории и ничего не слушаешь и не видишь. Я о музыке даже не говорю, и мне в конце концов наплевать! И я был бы очень рад видеть все это в отдельном кабинете. Но согласись же, не объявить на афише, что Серпантини будет завернута в одну тряпку, — это значит поставить всех в пренеловкое положение. Если б я знал, я не повел бы туда мою невесту. (Миша рассеянно шарит в корзинке с бисквитами.) Послушай, оставь бисквиты. Ведь противно есть, если все перетрогаешь. Смотри, как на тебя смотрит кузина. А все оттого, что ты рассеян. Эх,
