сам сажал лилию прошлой весной? Мы носили навоз и землю и совсем испачкались. Потом ты зарыл толстую луковицу в самую черную землю и уложил вокруг дерн. Веселые, сильные, счастливые… Без тебя лилия не взойдет.
Герман
Лилия тебе дороже моей души. Посмотри наверх. Разве не понимаешь ты, что происходит там?
Елена
Когда ты говоришь, все понимаю. Без тебя — не пойму.
Герман
Слышишь, как поет ветер? Точно — песня самой судьбы… веселая песня. Слышишь? — Господи, как жутко и радостно! А в доме нет ветра и не слышно песни судьбы. Ты слышала, что сказано: «совершенная любовь изгоняет страх»?
Елена
Да, ты говоришь, мать читала эти слова…
Герман
Елена (вдруг, точно очнувшись)
Нет! Нет! Я знаю сердце моего возлюбленного! И больше — не боюсь! Если суждено, иди, мой милый, иди, мой царственный! Иди туда, где звучит песня судьбы!
Совсем смерклось. Мать выходит и останавливается на темном пороге.
Боже мой! Боже мой! Зачем ты уходишь, дитя мое? Увижу ли тебя? Зачем уходишь? (Садится на пороге. Ее лица не видно.)
Елена
Вот — фонарь. Светлый, как твое сердце, Герман. Милый, иди. Ты вернешься.
Герман
Прощай, Елена. Прощай, мама. Это не страшно. Я скоро вернусь. Самое трудное — перейти черту. Прощайте. У вас инок в доме.
Быстро идет к калитке. Елена за ним. Мать на пороге — в страшной тоске.
Елена
Я буду ждать.
И вдруг — точно грозовой весенний ливень: Елена, рыдая, обрушивает руки на плечи Германа.
Герман (взволнованно)
Скоро. Скоро.
Она смеется сквозь слезы. Он тихо разнимает ее сильные руки. Поднимает фонарь и, встряхнув головой, начинает быстро спускаться по дорожке. — Бледное лицо монаха приникло к широкому стеклу и смотрит в ночь: точно больным и выцветшим глазам его нет приюта. — Весенний ветер усиливается, в разрывах черного неба — яркие и крупные звезды. — Елена тихо идет к дому. Пошатывается. Платье белеет.
Вторая картина
То же место — около дома Германа. Настала глубокая ночь и тишина. Не слышно собачьего лая и птичьего свиста. Острая крыша дома тонет в черном небе. Там несутся испуганные ветром тучи, то застилая, то открывая крупные звезды. Все погружено в полный мрак, только большое окно Елены открыто. Елена склонила пробор над работой у лампы, а перед нею сидит больной монах и смотрит на нее большими грустными глазами. Вся картина подернута нежно-голубой прозрачной кисеей, как будто и дом, и Елена, и монах — отошли в прошлое.
Елена
Рассказывай дальше, брат. Теперь мой Герман уже в пути.
Нелегко мне рассказывать дальше, — так томит меня весна. Ну, слушай. — Черная была, весенняя ночь. Над лесистым обрывом широкой реки остановилось зарево от костров, и песни звенели. Слушай, Елена… Высоко, над обрывом стояла статная девушка и смотрела далеко за реку. Как монахиня, была она в черном платке, и только глаза сияли из-под платка. Так стояла она всю ночь напролет и смотрела в далекую Русь, будто ждала кого-то. Но никого не было там, только заливной луг, да чахлый кустарник, да ветер весенний. Когда же смотрела она наверх, были изломаны гневные черные брови и чего-то просили бледные, полуоткрытые губы… Укрой меня, Елена.
Елена (укрывает его платком)
Ты бредишь, братец,
Слушай, слушай дальше. — Монастырь стоял на реке. И каждую ночь ждала она на том берегу. И каждую ночь ползали монахи к белой ограде, — посмотреть, не махнет ли рукавом, не запоет ли, не сойдет ли к реке Фаина…
Елена (бросает работу)
Фаина? Ты рассказываешь про Фаину! Не надо говорить, не надо…
Не перебивай меня, слушай. Вечером на селе захлестывало хмелем душу Фаины, и все деды на палатях знали, что пошла она в пляс… Все парни из соседних сел сбирались поглядеть, как пляшет, подбочась, Фаина… Но тоска брала ее среди пляса, и, покидая хоровод, уходила Фаина опять и опять к речному обрыву, долго стояла и ждала кого-то. И только глаза сияли из-под платка — все ярче, все ярче…
Елена
Мне странно… Мне дивно…
И такая грусть обняла меня, Елена. И так я томился, так хотелось мне быть человеком… В черную ночь увидал я багровое зарево над рекой. Это — раскольники сжигались: старая вера встала заревом над землею… И стало на селе Фаины светло, как днем. Ветер гнул деревья, и далеко носились искры, и пламя крутилось в срубах. Из рева псалмов, из красного огня — спустилась Фаина в синюю тень береговую, и видел я, как дорожка синего серебра побежала за лодкой, как вышла из лодки под монастырем Фаина, оглянулась назад и побежала от родного села в темное поле. Открыв малую дверь в белой ограде, вышел в поле и я. Поклонился земно золотым монастырским главам и побрел в темную ночь. Только не нашел я Фаины, и не приняли меня люди нигде. Долго искал я, и стал я хиреть…
Елена
Не рассказывай больше. Жутко…
Во время последних слов у подножья холма начинает бродить какой-то рассеянный свет, не освещая окрестность. Елена упорно глядит в окно. За плечом ее — пристальный и печальный взор монаха. — Внизу появляется фонарик.
Герман (ощупью ищет дорогу)
Никуда не пойду. Там дивно и тревожно. Я сбился с дороги. Здесь были где-то три березы? Ну, сердце, бледный фонарь! Указывай путь!
Он останавливается внезапно, дойдя до столба рассеянного света. Мерещится ли ему, только слабо мерцает, прислонясь у крутого откоса холма, еле зримый образ: очертания женщины, пышно убранной в тяжелые черные ткани; по ним разметаны серебряные звезды, — на плечах и на груди — чаще и мельче, внизу — крупнее; на длинном шлейфе лежит большая алмазная звезда. Лица не видно, только смотрят вперед огромные печальные глаза. Ветер ли пролетел, или дрогнули руки, — фонарь Германа гаснет.
Герман
Кто ты? Живая? Мертвая?
Нет.
Герман
Ждешь кого-нибудь?
Да.
Герман
Я пойду своим путем.
Иди.
Герман делает шаг вперед, но незримое препятствие заставляет его отступить.
Герман
Я заблудился у себя в саду. Погас фонарь. (Смотрит наверх.) Кажется, я шел оттуда. (Показывает в даль.) Мой дом — там. Так. Я иду своим путем.
Видение медленно уводит его от холма. Он идет ощупью.
За мной.
Свет меркнет. Видение исчезает.
Голос Германа (в темноте)
Здесь дорога. Слава богу. Это был только сон.
Слышны его удаляющиеся шаги.
Елена (в окне)
Точно сейчас панихиду пели. Или мне только снилось? Или это ветер, брат? Или это — весна? Мне страшно, точно что-то случилось с милым. Что же ты молчишь?
Монах ничего не отвечает. По-прежнему он сидит перед нею и печально смотрит в окно.
Третья картина
Город. Семьдесят седьмой день открытия всемирной промышленной выставки.
Главное здание выставки — гигантский зал. Круглые стекла вверху — как очи дня, но в самом здании — вечная ночь. Электрический свет из шаров матового стекла проливается ослепительными потоками на высокие помосты, загроможденные машинами; стальные тела машин напоминают формами каких-то чудовищных зверей. Здесь собраны: локомотивы последних систем с саженными ведущими колесами, точно врезанные в короткие рельсы; автомобили на толстых шинах, чувствительные к легчайшему толчку; моторные лодки, закинувшие далеко вперед хищные носы, — подобия распластавшихся морских птиц; земледельческие орудия с протянутыми вверх закаленными остриями; и, наконец, в самой глубине зала, за сетью кольцеобразной и выпрямленной стали, за лесом перекладин и торчащих рычагов, — огромная летательная машина сияет каким-то незнакомым и легким металлом своих простертых к сводам зала крыльев.
Под сенью этих крыльев возносится высокая эстрада. Над нею, высоко под куполом, среди гирлянд из живых цветов и зелени, сияет разноцветная надпись: Дворец Культуры. Еще выше — мерно шатается маятник часов, загромождающих полкупола, внимательно полусклоненных над залом.
В противоположном конце — закрытые резные ворота на улицу; по обеим сторонам — красные, расшитые золотом лакеи. Сбоку — входная касса и турникет. У самого входа — правительственное объявление: среди золотых гербов можно разобрать слова: «Территория всемирной выставки неприкосновенна». На всех стенах, столбах и машинах красуются разноцветные афиши с огромной надписью:
Фаина. Песня Судьбы.
Толпа густою волною проливается в турникет. Среди других проходят Герман с Другом.
Газетчики (музыкальная гамма)
Торжество человеческого гения!
Последние открытия науки!
Клоуны, акробаты, разнообразный дивертиссемент!
Неприкосновенность территории всемирного «Дворца Культуры» обеспечена государством!
Семьдесят седьмой выход знаменитой Фаины!
Знаменитая Фаина исполнит «Песню Судьбы»!
Всемирно известная Фаина!
Фаина, самая красивая дива мира!
Герман (озирается кругом; его ноздри раздуваются)
Как же вы узнали, что я здесь?
Как не найти лучшего друга…
Герман
Какой шум! Какая музыка! Какой ветер в этом городе! С минуты, как я вышел из дому, сбился с пути и шел, очарованный этим странным и печальным видением, — не прекращается ветер. Неужели так всегда?
Герман
Господи, как это хорошо! Всюду — ветер! И всюду — такая музыка! Если бы я ослеп, я слышал бы только этот несмолкающий шум! Если бы оглох, — видел бы только непрерывное, пестрое движение! (Сжимает кулаки и вытягивает руки, как человек, не знающий, как применить избыток играющей силы.)
Я вам завидую. Забавно видеть взрослого младенца, для которого все — внове.
Герман
…И я пришел на городскую площадь…
Какое дымное стояло утро!
И в дымном утре — слабый женский голос
Пел о свободе. Я не мог понять,
Я стал смотреть вокруг себя, и поднял
Заделанное частою решеткой, —
Окно тюрьмы. И тихо поглядели
В мои глаза — спокойные глаза…
Какие светлые! С какою грустью!
Там девушка была…
Я полагал, однако,
Что вы насмешливей, мудрей и тоньше,
Что вы пришли с иронией сюда,
Чтоб только наблюдать, не предаваясь
Какому-то блаженному лиризму.
Опомнитесь и прогоните жалость.
Герман
Мне только передать хотелось вам
Видения таинственные жизни:
Рассказ о том кровоточивом нищем,
Который протянул за подаяньем
Уродливый обрубок, вместо рук;
О мальчике, попавшем в колесо
Извозчичьей кареты; о безносой,
Которая смотрела на меня
Свинцовым взглядом из-под красных век.
И так — везде. И это — неотступно.
Но жалости не знаю никакой…
А может быть, узнать мне надо жалость?
Нет, наблюдайте этот мир, смеясь.
И радуйтесь, что вы здесь — гость случайный;
Гоните жалость плетью смеха! Если ж
Разжалобитесь вы, что люди гибнут, —
Тогда я сам над вами посмеюсь!
Герман
О, самому мне ненавистна жалость,
Но также ненавистен этот смех!
То и другое — недостойно жизни:
Всегда жалеть — и мимо жизнь пройдет,
Всегда смеяться — протечет сквозь пальцы!
За смехом и слезами — жизнь влечется,
Как вялый недоносок, бледный сон!
Они — как серый занавес над сценой!
Они — как хмель, скрывающий от пьяниц
Многообразие живого мира!
Я трезвым быть хочу! Вы обещали
Мне пышный пир Культуры показать!
Да, мы в стенах дворца Культуры. Надпись
Таинственного Дантовского Ада,
Гласит об этом. Мы пойдем в толпу
И будем наблюдать людскую тупость.
Они вмешиваются в толпу.
Тише! Тише! Профессор говорит!
Розовый старичок с очками на длинном носу лезет дрожащими ногами на эстраду.
Старичок
Милостивые государыни…
Не слышно! Громче!
Кокотка (щиплет подругу)
Это он меня называет государыней. Го-го-го!
Девушка (иностранцу)
Если вы будете продолжать, я позову полицию… или дам вам пощечину…
Иностранец (самодовольно гладит бритую щеку)
Территория всемирной выставки неприкосновенна…
Старичок (громче)
Милостивые государи.
