красавица, лелеющая библейскую мечту и погибающая вместе с Поэтом; для третьего — Незнакомка, звезда, павшая с неба и воплотившаяся лишь для того, чтобы опять исчезнуть, оставив в дураках Поэта и Звездочета.
Сверх этого, все три драмы объединены насмешливым тоном, который, быть может, роднит их с романтизмом, с тою «трансцендентальной иронией», о которой говорили романтики.
Уже самое техническое несовершенство этих первых моих опытов в драматическом роде свидетельствует о том, что ни одна из трех пьес не предназначалась для сцены. Идеальной постановкой маленькой феерии «Балаганчика» я обязан В. Э. Мейерхольду, его труппе, М. А. Кузмину и Н. Н. Сапунову.
Все три пьесы уже были напечатаны ранее: «Балаганчик» в «Факелах» (книга 1), «Король на площади» в «Золотом руне» (№ 4 1907 г.), «Незнакомка» в «Весах» (№ 5-6-7 1907 г.). Не смотря на крупные технические недочеты, я решаюсь собрать их в отдельную книгу: мне кажется, здесь нашел себе некоторое выражение дух современности, то горнило падений и противоречий, сквозь которое душа современного человека идет к своему обновлению.
Иного значения я не придаю ни одной из моих лирических драм.
Александр Блок
Август 1907.
С. Шахматова Московской губ.
Песня судьбы <из первой редакции>
Пятая картина
Вокзал железной дороги. Большая сводчатая зала. Сквозь полукруглые окна в задней стене виден готовый поезд у платформы, зеленые и красные огни семафоров и снежная вьюга. В зале — суета, вдали — звонки и свистки локомотивов.
Герман. Вы всегда знаете, как меня найти.
Друг. Слухом земля полнится. И наконец, вы постоянно встречаетесь с этой цыганкой во всех общественных местах — в театрах, в клубах, на вокзалах. Ведь это, наконец, уже для всех ясно. И я знаю многих, которые распространяют о вас слухи, сплетничают, обсуждают…
Герман. Я не скрываюсь ни от кого.
Друг. Герман, вы рассуждаете как ребенок. Хорошо вам, вы мужчина. Но в какое положение вы ставите вашу жену?
Герман. Я не совсем понимаю, что вы говорите. Разве я поступаю преступно?
Друг. Да, это называлось так в прежние времена. Но в наше время никакого романтизма быть не может. И потому — вы поступаете просто, как обыкновенный муж, изменяющий своей жене.
Герман. Вот как? Да, я знаю, вы давно любите Елену.
Друг. Но я совсем не подготовлен к откровенностям…
Герман. Я не могу иначе. Мне нечего скрывать. Вы говорите, что я изменяю своей жене. Это неправда. Я услышал Песню Судьбы.
Друг. Вы или дитя, или неисправимый романтик. Давайте говорить серьезно. (Они садятся за стол.) Начнем сначала. Зачем вы ушли из дому?
Герман. Право, не знаю. Ушел, потому что увидал в окно весну. Больше ничего не могу сказать.
Друг. А знаете ли вы, к чему ведут необдуманные поступки?
Герман (задумчиво). Знаю только, что я не умею обдумывать своих поступков.
Друг. Раз не знаете, так я вам скажу. Все это хорошо — один раз. Вы влюблены, вы молоды. Но вы встречаетесь с этой цыганкой…
Герман. Кто вам сказал, что она цыганка?
Друг. Все равно. Вы встречаетесь с певицей Фаиной уже много дней. Это становится скучно — раз. Это наносит страшное оскорбление вашей жене — два.
Герман. Ах, вот что! Вам прежде всего — скучно. Но ведь это не ваше дело, милый друг.
Друг. Я не стал бы нянчиться с вами, если бы не был вашим другом. Особенно, когда вы в состоянии невменяемости.
Герман. Считайте меня за сумасшедшего, за кого вам угодно. Но посмотрите вы вокруг себя. Взгляните в окно. Видите — огонь семафора — зеленый. Это значит — путь свободен.
Друг. Как прикажете понимать ваши туманные выражения?
Герман. Что вам ответить? Я сам не много знаю. Но неизмеримо больше, чем знал несколько дней назад. И вот что я скажу вам твердо: все самое нежное, самое заветное, самое сладкое — должно разрушить. Так же неминуемо, как неминуемо уйдет этот поезд — потому что путь свободен.
Друг. Я не понимаю вас.
Герман. Хорошо. Я скажу иначе. Мы жили с Еленой в белом доме, в полной тишине. Вся наша жизнь была как жизнь цветов и зари. Никто из людей не знает, как таинственно мы встретились с ней.
Друг. Не делайте признании. Я вовсе не затем сюда пришел. Это немножко противно.
Герман. Вам противно? Мне все равно. Я считал вас прежде другом. И теперь, мне надо только досказать вам, и вы дослушаете. — Мы жили не так, как живут другие люди. И потому мы можем расстаться. Разве преступно то, что я посмотрел в окно и понял, что такое весна? Весной земля гудит, зори красные, вдали — синий туман. Я не мог не уйти…
Друг. Но, уходя, вы разбиваете сердце женщины. Вы разрушаете самое святое.
Герман. Разрушаю? Пусть так. Я не боюсь этого слова. Но могу ли я не разрушать, если сама весна разрушительна? Если весна цветет и поет лишь для того, чтобы я понял, что путь свободен? Понимаете ли вы, что это значит? Путь свободен!
Друг. Теперь понимаю. Это — самая крайняя беспринципность. Когда-то вы упрекали меня в том, что я над всем насмехаюсь. А теперь — уверяю вас — вы гораздо беспринципнее меня.
Герман. О, нет, вы, значит, не понимаете. Как объяснить? Путь свободен! Ведь здесь только и начинается жизнь. Здесь только и начинается долг. Когда путь свободен, должно во что бы то ни стало идти этим путем!
Друг. И потому вы приятно проводите время в городе с цыганкой?
Герман. Вы хотите оскорбить меня? Вам это не удастся. Я твердо стою на пути. А знаете ли вы, кто такая та женщина, которую вы называете цыганкой?
Друг. Прекрасно знаю: каскадная певица.
Герман. Я сумел бы ответить вам. Но — прощайте. Вот — она.
Фаина идет через всю залу. Она — вся в черном, с черными страусовыми перьями на шляпе. Она возбуждена чем-то и бледна.
Друг. До свиданья, безумный друг мой. Я не оставлю вас так…
Друг отходит. Герман идет навстречу Фаине.
Герман. Ты, наконец. Я ждал тебя долго.
Фаина. Ты мог бы ждать еще дольше. День. Неделю. Месяц. Х-ха! Целый год.
Герман. Не будь сурова со мной. Я могу ждать тебя целую вечность.
Фаина. Дай мне руку. Я хочу еще пройти с тобой туда. Где огни, и снег, и ветер, и мгла. Как я люблю этот город! Жить без него не могу… Голова кружится от ветра. Пойдем же, пойдем туда — к зеленым и красным огням.
Они выходят на платформу. За одним из столов в зале собираются три друга Германа.
Друг. Вы слышали, конечно, печальную новость? о несчастии, постигшем нашего общего друга Германа?
Второй друг. Да, ходят слухи. Если вы называете несчастием его связь с этой цыганкой.
Третий друг. С цыганкой? Да, да, слышал. Я всегда считал Германа за человека очень замечательного. В виду этого мне было бы интересно наблюдать его в данный момент; человек, переживающий семейный кризис, — крайне занимательный феномен.
Друг. Вам это удастся, потому что Герман находится здесь. Но дело не в нем, а в его жене, на которую событие произведет удручающее впечатление. Тем более что, сколько я знаю, она уверена, что Герман вернется скоро.
2-й. А по-моему, что же? Конечно, вернется. Ведь он привык к семейному очагу. Ну, в крайнем случае, привезет с собой цыганку, и выйдет премилое menage en trois[8], только и всего. Оно и современно и пикантно.
3-й. А меня это все совершенно не интересует. Лучше сказать, в этих житейских комбинациях всякий человек волен разбираться, как ему угодно. Я же вижу в этом — лишь необыкновенно интересное эстетическое и психологическое явление.
Друг. Ах, друзья мои, вы оба неправы. Если бы дело шло о самом Германе, — так на здоровье, пусть ухаживает за десятью женщинами зараз. Но здесь замешана семья…
2-й друг. Однако, я не узнаю вас. Такой иронический человек — и вдруг заговорил о семье…
Друг. Когда дело касается моих друзей, должен же я наконец принести им в жертву даже свое миросозерцание. Это — самая обыкновенная история, и нечего смотреть на нее с высоты: просто-напросто человек близкий мне изменяет своей жене, которую я обязан уважать. И потому — мое мнение, что наш священный долг — воспрепятствовать этому во что бы то ни стало.
Третий друг. А мой долг — перед наукой — наблюдать, наблюдать и наблюдать!
Друг. Отлично. Если вы будете наблюдать, это уже отрезвит Германа в достаточной мере.
Второй друг. Присоединяюсь и я. Во имя гражданских обязанностей каждого человека по отношению к своему ближнему…
Друг. Очень хорошо. Я должен довести до вашего сведения, что Герман с цыганкой находятся здесь. И мы прекрасно можем вмешаться в их интимные разговоры…
Второй друг. О, это даже интересно…
Третий. Позвольте. Вы, кажется, сказали, что брак — гражданское установление?
Второй. Да, и сказал с убеждением…
Третий. Вы напрасно упускаете из виду, что это скорей — церковное установление…
Друг. Отложите ваши вечные споры до более удобного случая. Вот они уже идут. Через некоторое время и нам надо будет присоединиться к ним…
Фаина и Герман возвращаются и садятся за дальний стол. Им приносят вино.
Герман. Все эти дни ты мучаешь меня: ты не даешь мне коснуться даже края твоей одежды. Я не был с тобой вдвоем ни одного часа. Только при людях ты смотришь на меня своим неведомым и горящим взором, Фаина, дразнишь случайным прикосновением и ласковым словом.
Фаина. Все это выдумка. Красивые слова.
Герман. Это не выдумка. Я хочу жить и дышать около тебя. Я никогда еще не жил, Фаина.
Фаина. Смешной какой? Так же ты говорил своей жене! Ведь так же? Ведь так же? Ну и еще раз, и еще, — скажешь третьей, четвертой… Ну, играй, на здоровье, с богом!.. (внезапно строго:) только — разве можно играть любовью? Любовь — строгая. Любовь накажет. Вернись к жене.
Герман. Разве я могу вернуться? У меня нет прошлого. Дом разрушен…
Фаина. Как ты сказал? Дом разрушен. Глупый, глупый. Ты, кажется, сказал грустно: дом разрушен. Ну, погрусти. А у меня никогда не было дома… Х-ха! Дом разрушен — построй новый… все вы любите строить, строить… играете, будто строите…
Герман. Если ты уйдешь, Фаина, я не останусь жить. Буду искать тебя всюду. Не найду — умру. Ты — сама воля, сама даль. Ты беззаконна, как ветер. Как ветер, улетишь, как даль, заманишь, уведешь, погубишь…
Фаина. Зачем ты здесь? Я люблю быть одна. Люблю слушать далекую музыку… И ждать. Нет… Люблю смотреть на людскую гадость. И потом… может быть, кто-нибудь купит меня…
Герман. Что ты говоришь? С таким голосом! С такими глазами!
Фаина. Да, правда. Голос у меня серебряной речкой вьется. А про глаза мне один писатель сказал, что глаза у меня — трагические…
