твои бью тебя. Много ты сказал красивых слов. Да разве знаешь ты что-нибудь, кроме слов?
Герман
Все знаю. Все знаю теперь. Так спокойно. Тишина наступает.
Фаина
Рано же успокоился ты.
Герман
Не тревожь. Больше не разбудишь ни бичом, ни словами.
Фаина
Эй, Герман! Метель! Берегись!
Герман
Все равно. Не буди. Пусть другой отыщет дорогу.
Фаина
Ты спишь, Герман? Пора проснуться? Ты крепко спал!
Герман
Не помню. Не вижу. Чьи это глаза — такие темные? Чьи это речи — такие ласковые? Чьи это руки — такие нежные?
Фаина (приникая к лицу Германа)
Тебя ждала я. Тебя искала. Ты нагадался мне. О тебе сказки слушала.
Герман
Мне страшно и холодно.
Фаина
Не бойся, мой мальчик, мой бедный.
Герман (в бреду)
Открой лицо. Не знаю тебя.
Фаина
Очнись, все будет по-новому. Тебя я узорным рукавом приманила. Полетим на тройке с бубенцами.
Герман (в бреду)
Слышу — звенит. Кони умчались. Смерть моя, открой лицо. Не помню тебя.
Фаина
Не смертью, а жизнью дышу на тебя. У тебя горячий лоб. Пусть остынут все старые, жаркие мысли (Она прикладывает горсть снега к его лбу.) Милый мой, ведь кони умчались. Целуй.
Герман
Что это, Фаина? Пахнет цветами… Словно пчелы жужжат в голове. Или это — визг веретена? Да, она соткала мне белые, брачные одежды… Или это — визжат машины, умирают люди. Широкие площади, вереницы огней, вечный грохот. Опять вырастает покинутый город: огромный старый город. Серая башня. Из башни кто-то пристально глядит на меня. Кто это? Мать моя, мать. Она кивает. Говорит. Что ты говоришь? Мать моя! Слышу тебя!
Фаина
Проснись, родимый! Голосом матери кличу!
Герман
Кто это? Какой белый ангел! Белые одежды, серебряные латы, золотые пряди волос. Какое кроткое лицо. Это оно так сияет. И в руках лилия. Лилия — или свеча. Венчальная свеча! Это — Елена! Здравствуй, Елена!
Фаина
Проснись, Герман, будет спать!
Герман
Это ты, Елена? Нет, нет, прошлое миновалось. Больше нет ее. Только — дивно и холодно и тихо. Какой дивный блеск. Тишина полна звуков. Я слышу трубу: далекий рог заблудившегося героя. Погибнет? Нет, нет, нет! Сухой треск барабанов. Вот он идет… идет герой, в крылатом шлеме, с мечом на плече…
Фаина (совсем приникла к нему)
Что видишь теперь? Что помнишь теперь?
Герман
Кто со мною? Ты — неизбежная? Ты здесь всегда — когда в поле умирает герой. Какие темные очи! Какие холодные губы! Вспоминаю тебя. Только не спрашивай ни о чем… Темно, Холодно. Не могу вспомнить…
Фаина поднимает голову Германа. Он привстает и смотрит на нее широко открытыми глазами.
Герман
Это все был сон? Фаина! Мне страшно. Ты знаешь дорогу?
Фаина
Ты любишь меня?
Герман
Люблю тебя. Люблю тебя. Люблю тебя.
Фаина
Меня — одну?
Герман
Одну — тебя.
Фаина
Ты знаешь меня?
Герман
Не знаю тебя.
Фаина
Ты найдешь меня?
Герман
Найду тебя.
Фаина
Ты вернешься в город?
Герман
Не вернусь.
И внезапно, совсем вблизи победно-грустный напев, разносимый вьюгой, раздается
Только знает ночь глубокая сохрани!..
Фаина
Трижды целую тебя. Трижды осеняю знаменьем крестным. Встретиться нам не пришла пора. Живи. Ищи меня. Буду близко! Родной мой, любимый, желанный! Прощай! Прощай! Прощай!
Последние слова Фаины разносит вьюга. Она убегает в метель и во мрак. Герман остается один — на холме. — Он стоит — неподвижный, стройный, запушенный снегом.
Герман
Все бело. Пути заметены. Снег непорочный! Когда же откроешь ты родимую землю? Куда деваться мне — нищему? Одно осталось: то, о чем я просил тебя, господи: чистая совесть. На губах — твое прикосновение. И опять она горит — сожженная душа. И нет дороги. Что делать? Куда идти?
Мрак почти полный, только снег и ветер звенит. И вдруг рядом с Германом вырастает, как призрак, прохожий коробейник с котомкой.
Эй, кто там? Ты человек, аль нет? Чего стоишь — замерзнуть хочешь?
Герман
Сам дойду.
Иду это я — и вижу, словно стоит кто-то. Человек, не человек, а ровно святой какой. Потому — весь белый и стоит высоко. Ну, сдвигайся, брат, сдвигайся. Это святому так простоять нипочем, а нашему брату нельзя, потому — замерзнешь. Мало ли народу она укачала да убаюкала в снегах своих…
Герман
Про кого ты говоришь?
Про кого? Известно про кого: про Рассею-матушку. Не одну живую душу она в полях своих успокоила…
Герман
А ты дорогу знаешь?
Знаю дорогу, как не знать. Да ты нездешний, что ли?
Герман
Ну, откуда же тебе дорогу знать? Вон там огонек — ты видишь?
Герман
Нет, не вижу.
Ну, приглядишься, увидишь. Да тебе куда надо-то?
Герман
А я сам не знаю.
Не знаешь? Чудной ты, я вижу, человек. Бродячий, значит. Ну, иди, иди, только на месте не стой. До ближнего места я тебя доведу, а потом сам пойдешь, куда знаешь.
Герман
Выведи, прохожий. А потом, куда знаю, сам пойду. [Пойдем, мужик.]
<Планы и заметки>
<Апрель 1912>
I. Зима. Châtelaine[9] всю зиму слушает сладостные рассказы и песни из уст простого жонглера. Она смущена ими, она потрясена. Она требует автора. Но трубадур далеко, он сам не поет своих песен. Она тайно шлет к нему своего посла (хитрый дьявол).
II. Конец зимы. Трубадур давно слагает песни о далекой Châtelaine. Он стар. Стан его тонок, руки еще сильны, но синие глаза подернуты мутью, и серебристы седины. Посол Châtelaine является к трубадуру и с дьявольским смехом передает ему приглашение своей госпожи. Потрясенный старик отказывается. Сцена спора… Он соглашается под условием, что явится тайно в весеннюю ночь под окно Châtelaine и что она не увидит его, пока он сам не споет ей песню. Посол уходит с тем, чтобы передать госпоже условия поэта. Старик собирается в путь.
III. Весенняя ночь. Благоухание роз. Часть рва и вала, из узкого окна Châtelaine глядит на равнину. Издали кто-то скачет на коне. Всадник с лицом закрытым соскакивает с коня — юношеское движение. Он подходит к окну. Он поет. Песня. Châtelaine роняет розу. Трубадур в волнении открывает лицо. Châtelaine думает, что луна осеребрила его кудри. Лицо его в эту ночь любви сияет юношеским огнем. Она бросает лестницу. Дьявольский посол, подосланный господином, которому служит и который велел ему смотреть за госпожой, бросается на трубадура с рыцарями. Châtelaine падает в обморок (окно пустеет). Трубадура заковывают в цепи.
IV. День и суд. Владелец замка велит привести трубадура. Входит старик в цепях. Вводят Châtelaine. Она не узнает его. Трубадур поет песню. Хорошая песня, говорит Châtelaine и смеется. Она говорит, что видела сон. Муж ее в бешенстве убивает предателя. Трубадура хотят бросить в темницу, но в ту минуту, когда рыцари приближаются, он падает мертвым у ног Châtelaine.
27 апреля <1912>. Сегодня ночью.
Рыцарь отправляется к своей даме. Его убивает по дороге коварный друг; пользуясь своим сходством с ним, он является к ней вместо него (она никогда не видала его в глаза). Но неотступно следует за ним и во всех движениях ему подражает убитый, сходный с ним, как его двойник.
Или — без двойника. Коварный друг обольщает даму, но в последнюю минуту встает перед ним грозный призрак убитого. Это — по-немецки или по-английски, но не по-французски.
Читаю II том Ланселота.
Действием следует считать то, где преобладает развитие сюжета.
Картиной — то, где преобладают черты, необходимые для характеристики действующих лиц и их отношений.
Соображения и догадки о пьесе
14 мая (1912)
Главное действующее лицо — мозг всего представления — один из рыцарей, живущих в замке. Нескладно сложенный, некрасивый [уродливый] лицом, всеми гонимый и преследуемый насмешками, — он тяготится и своим положением в замке, и своим неудачливым прошлым, и главное — «вечным праздником», который наполняет эту бездеятельную и оставляемую пока в покое сарацинами страну; зимнее ли безделье и его скука, или летние охоты, турниры, пляски, — все праздник.
Он принадлежит к тем людям, на которых долгое и беспечное веселье нагоняет тоску; которых это вечно «безаакатное» (в переносном смысле) солнце заставляет мечтать о снегах, холоде, океане, безлюдьи; мечты эти уже не легкие и не юношеские; они добыты долгим трудом, долгим унижением; они уже не те [легкие] эфирные струи, которые могут окружить юношу, пока он юн, и покинуть его, когда он станет мужем; нет, это уже сама кровь; собственная кровь поет ему об океане и безлюдьи в его тяжелеющих венах. Вот почему и его приводит в волнение песня, которую привыкли петь здесь в замке все приезжие певцы, так как песня эта нравится госпоже (Châtelaine). Эта северная песня говорит о единственной необходимости, об Анку, отце страдания, о том, что прошлое и будущее — одинаково [туманно] неведомо (небытие). — Он силится петь про себя эту песню, но, слыша ясно ее напев в сердце, не умеет представить ничего своим некрасивым голосом.
История его жизни такова. Происходя из низкого рода, верностью своей службы он достиг посвящения в рыцари из «валетов». Его дамой была здешняя Châtelaine, почти ребенок тогда; никогда ни словом, ни взглядом он не дал ей заметить своего обожания.
На первом же турнире какой-то наглый, но более сильный, чем он, рыцарь вышиб его из седла и наступил ему ногой на грудь. Châtelaine небрежно махнула платком, чтобы его не добивали. С тех пор он, посвященный в рыцари, но не рыцарь, занимает двусмысленное положение в замке. Все издеваются над ним, не пропуская ни одного случая. Только Châtelaine, давно любимая им тайно, очевидно чувствует его любовь и преданность женским чутьем; всякая влюбленность — лишний раз льстит низкому бабьему самолюбию. И Châtelaine, презирая его в глубине души, не выражает этого внешне. Напротив, как истая баба, она умеет обмануть его мужскую честность, ослепленную к тому же любовью, ласковым обращением, взглядом, который она соблаговолит бросить ему раз в месяц, проходя через зал, встретясь с ним на лестнице.
Другой влюбленный в Châtelaine — паж, красавчик с пушком на губе, проныра и хвастун. До времени он делает вид, что влюблен в Châtelaine безнадежно. Он вздыхает на подушках у ее ног, всегда наряженный в голубое, вечно томный и сластолюбивый. Она ведет с ним легкий флирт — ту легкую кокетливую игру, которая бывает красивой, когда распускаются яблони и когда влюбленные молоды и позволяют себе — от робости, или от молодости, — не слишком много. Та же игра становится уродством, едва победит похоть, а за похотью последует скука. И это чувствуется уже в зачатках на их отроческих играх. — Однако Châtelaine еще молода и неиспорчена. Флирт рождается только из долгой скуки, он для нее — еще почти только игра в шахматы с той или другой demoiselle[10] — способ коротать бесконечные зимние дни и вечера, когда нет ни турниров, ни полевых забав, ни песен и кривляний жонглеров. — Поганец паж, обладающий уже в достаточной степени терпением (свойственным трезвым мужчинам) и здравым смыслом, не торопит событий; он вздыхает и ждет только часа, когда его посвятят в рыцари. Тогда, полагает он, сбудутся
