много образов, совершенно ничего не говорящих: «слетает пыль с горячих губ», «брызги крови кормят пыль», «восторг, как золото, нетленен». Яркий пример нагромождения образов, не выражающих ровно ни- чего, — тирада о дровах:
Дров серебристые сажени
Сложены вдоль по опушке.
Греются — бедные — спилены —
В ласке святых поднебесий (!)
Или о пруде:
В переливах изумруда
Гладь (?) расплавленного (?) пруда —
Голубая чешуя (?)
Есть ужасающе банальные эпитеты и сравнения: «коралл уст», небо — «голубой атлас», пальмы — «дети пустыни». Есть слова и целые выражения, эпитеты и сравнения — уморительные или отталкивающие: кудри — «рассыпчаты», «кумиров мертвых телеса», «воня жура» (грубый славянизм); «роями вывелись на улицах гетеры» (через несколько строк упоминается городовой, едва ли сопоставимый с гетерами); Ио — «погоняема кручиной»; она же просит Зевса: «Дай мне пару грудей снежных (пару пива, что ли?), золотых кудрей венок»; раб Ахиллеса «мажет воском тетиву»; «облаков блуждающие лодки бегут, как золотые сны»; «лист — отцветшее дитя»; Поликсена говорит Ахиллу: «Ты со мной улыбнешься печалям, что тебя от родных унесло»; у «прелестной» — «пальцы ручки благовонной»; «темно-пурпурна плодов кожура»; лучи «съели» «все, что было снега, льда». В стихах, подражающих Кольцову и возмутительных почти сплошь, встречаются такие:
Под дубовый пол
Ткнул газетину,
Намочив ее
Керосином всю.
Или — хуже того:
Грудь высокая
Что копна стоит.
Или — хуже того:
Как бы Пашеньке
Не раскаяться:
Баба мертвая
К ней таскается.
Не дает ей спать,
Страхом мучая.
Лицо — синее,
Вся вонючая.
И, наконец, о беременной женщине сказано:
Лицо оплыло; тихо-бессмыслен взор;
Распухли жилы; грузно поник язык;
Блестят под вздернутой одеждой
Ноги, серебряным лоснясь туком.
В стихах встречаются такие слова, как: «мелодично», «ароматичен»; обильное повторение двух прилагательных или наречий рядом, уничтожающее впечатление: «солдаты ненасытно, жадно ищут Иудейского царя»; земля — «безлюдная, немая»; небо — «далекое, холодное»; знак — «надежный, верный»; лоно — «плодородное, злачное»; фавны — «дерзкие, страстные, пьяные»; меч — «дымящийся, теплый, язвительный»; выражения неправильные, как «страх не вовсе исчез с ее сердца», или: «ты был доброволен в крови»; особенно часты фальшивые расстановки слов: «с грудью матери девичьей слил уста Иммануэль»; «тонут в лазури торжественных лилий, девственных, стройных и белых, леса»; «за леса краем»; «перед зари зажженным алтарем»; «в колокола нежном отголоске»; «Фисба, Востока затмившая дев» и т. д. Самый яркий пример — строфа из стихотворения «Пирам и Фисба», вся вторая половина которого заставляет помирать со смеха.
Из раны забила, дымясь и кипя,
Струею горячей,
Как возле отверстия трубки, шипя,
В стремлении яром
Вода закипит,
И мощным ударом
Воздушные волны сечет и кропит.
Я покончу с отрицательными примерами, запас которых, однако, далеко не исчерпан; все те немногие стихотворения, где есть истинная поэзия, пахнут ладаном, запаха же цветов во всей книге Сергея Соловьева нет ни малейшего, так что и заглавие книги не выдерживает критики. Но вот — подлинные, живые стихи: пусть несовершенные, но проникнутые прелестью какой-то невыразимой.
Пресвятая Дева и Бернард
Он за город ушел, где дороги
Взоры монаха — молитвенно строги.
Медленно солнце спадало с прозрачных высот.
И молиться он стал, на колени упал, и в фигуре
Были смиренье, молитва.
А воздух — прозрачен и пуст.
Лишь над обрывом скалы в побледневшей лазури
Зыбкой листвой трепетал засыпающий куст.
Воздух пронзали деревьев серебристые прутья.
Горы волнами терялись, и вечер, вздыхая, сгорал.
Знал он, что встретит сегодня Ее на распутьи…
Благовест дальний в прозрачной тиши умирал.
Шагом неспешным прошла, и задумчиво-кротки
Были глаза голубые, и уст улыбался коралл.
Пав на колени, он замер, и старые четки
Всё еще бледной рукой своей перебирал.
Осененная цветом миндальным,
Стояла одна у холма.
Замер благовест в городе дальнем…
Ты ль, Мария, Мария сама?
Никого. Только золотом блещет
На закате пустая даль.
Беззвучно роняя миндаль.
Об остальных поэтах не приходится говорить так пространно, как о Бальмонте, Бунине, Городецком и Соловьеве. Одни из них написали мало, другие хотя много, но слишком плохо. О тех же, которые написали и мало и плохо, — мы лучше совсем умолчим.
Маленькая книжка стихов Сологуба (шестая по счету) называется «Змий». Это — краткая и страшно задумчивая, как все стихи Сологуба, легенда из восемнадцати стихотворений — странная повесть о владычестве золотого и злого Змия и о холодной людской покорности ему:
Безумная и страшная земля,
И кто безумствует, спасения моля,
Мечом отчаянья проколот.
Очень многие из стихотворений, составляющих книжку встречались нам и прежде — в периодических изданиях. Но много стихов Сологуба, лучших, чем «Змий», до сих пор разбросано в журналах и альманахах; потому не совсем понятно, почему поэт захотел собрать и издать отдельно именно этот цикл.
Хорошо озаглавил свою вторую книжку Виктор Стражев: «О печали светлой». Это — из пушкинского стиха. Маленькая книжка заставляет совсем забыть первые и очень неудачные опыты поэта — «Opuscula»[33]. Душа новой книги — лирическая душа, для которой «παντα ρετ»[34] Гераклита говорит «безмерно больше всех бессчетных „знаю“». Лучшие строки Стражева о природе: «Светит ясною росинкой глубь зацветшего куста»; или: «И затопила дебрь лесная меня густою тишиной»; или: «Заночевали легким станом летуньи-тучи в вышине», или:
Звоны, левы, гулы, гуды
В тишине полей плывут.
Очень целен и свеж отдел «Шестопсалмие». И вся Книжка свежа и проста, как ее белая одежка, в ней — «думно и светло». Хуже удаются Стражеву — город и ужас, словом — печаль несветлая. Нельзя совсем употреблять слово «возможно» вместо «может быть», делать ударение: «Пабло» и говорить: «меркшая звезда» — или «померкшая», или «меркнувшая», «меркнущая». И невозможно нагромождать эпитеты: «осенний бледный тихий день».
Маленькая книжка Дмитрия Цензора — «Старое гетто» — могла бы быть еще меньше. Этот поэт слишком многословен, он не довольно любит слова. Несмотря на однообразие его музы, от него можно ждать лучшей книги, судя уже по тем стихам, которые нам приходилось читать в журналах и газетах. У Цензора есть еще банальности вроде «трепетали ночные созвездия» и такие невозможные выражения, как: «все миражно».
Очень скучна гладкая книжка А. Федорова — «Сонеты». Не говоря уже о том, что сонет требует мастерства, которое доступно двум-трем из современных поэтов, — Федорову нет никаких оснований писать сонеты; лучшие строки — или рабское, или плохое подражание Бунину, и темы и миросозерцание — похожее на Бунина, но лишенное свежести и первозданности его. Когда Федоров говорит: «огонь на мачте», вспоминается бунинский сильный и короткий: «топовый огонь». Когда Федоров говорит, что башню «далеко видят корабли», рассказывает, как он облокотился на борт корабля, как кричит пароход, как стоит «на полночи надменный Сириус», — неизменно вспоминается Бунин. Даже восточные слова и областные словообразования Федоров употребляет похоже на Бунина, но хуже, чем он.
«Алая книга» стихов Сергея Кречетова — почти сплошная риторика. К автору ее можно обратить некоторые из основных упреков, обращенных мной к Сергею Соловьеву: например, упрек в том, что строфы и строки можно переставлять как угодно. С внешней стороны стихи очень гладки; в этом смысле у Сергея Кречетова была хорошая школа; наибольшее влияние оказали на него, по-видимому, Валерий Брюсов и Андрей Белый. Но влияние это было слишком внешне и не помогло автору «Алой книги» стать поэтом. Оригинальных мыслей, образов и напевов у Сергея Кречетова совсем нет.
Длинна и скучна книга «Стихотворений» В. Башкина. На обложке напечатано, что там есть гражданские мотивы и лирика. Но их там нет. В бескрылых жалобах и общих местах об угрюмых людях, заводах и солдатах нет ничего гражданского. А в «лирике» — все больше — «она и он — луна, балкон» и т. д. Язык совершенно плоский и не всегда правильный: так, вместо глагола «надеть» употребляется глагол «одеть».
Неумеренно банальна и ненужна толстая книга Б. Б. Бера: «Сонеты и другие стихотворения». Бумага — первый сорт, отделы называются по-латыни и по-гречески, есть лирика, драма и эпическая поэма, есть переводы Ницше, Шекспира, Эредиа, Шелли, Бодлэра, Кардуччи; еще с новогреческого и «Из Абу-Ишан Кисаи». Но и «Абу-Ишан Кисаи» не помогает. Книга занимает почти триста страниц, и почти такова же первая книга автора. Это уж вторая. Потом, вероятно, будет третья.
В заключение и для развлечения можно сообщить, что появился новый журнал «Поэт», ближайшая задача которого — «прийти на помощь начинающим поэтам». Надо полагать, что поэты, как «гетеры», по счастливому выражению Сергея Соловьева, «роями вывелись на улицах». Редакция журнала в предисловии находит вполне естественным, что все остальные редакции не принимают стихов тех поэтов, которых принимает она. Я тоже нахожу это естественным. Во всяком случае, журнал не потерпит недостатка в материале, так как отныне все остальные журналы могут отправлять туда все негодные для них рукописи. Говоря серьезно, зачем начинать печататься тем поэтам, стихи которых «страдают излишней растянутостью и мелкими погрешностями технического свойства?» Если стихи хорошие, умные редакторы простят мелкие погрешности, а если скверные, зачем же прощать и поощрять их редакторам журнала «Поэт»? Поэзия — не благотворительность.
Июнь-июль 1907
Творчество Фёдора Сологуба
Совсем отдельно стоят в современной литературе произведения Сологуба. У него свои приемы, свой язык, свои литературные формы. Он отличается ровностью творчества, проза его не слабее его поэзии, и в обеих областях он плодовит. Еще трудно приложить к нему мерку литературной теории. К его произведениям можно подойти со многих точек зрения. Читатель найдет здесь и нравоучение, и забаву, и легкое, и трагичное чтение, и, наконец, просто — красивый слог и красивый стих.
Романы и рассказы Сологуба большей частью раскрашены в пестрые цвета жизни. Тонко владея приемами реалистической повести, он позволяет читателю жить простыми бытовыми сценами и умными житейскими наблюдениями. Печать своеобычности лежит на всем — и на манере наблюдений, и на трактовке сюжета, и на эпическом языке, который богат, плавен и гибок. По силе выразительности он близится к гоголевскому языку. В нем нет следа книжности или выдумки; малознакомые народные слова сразу стройно ложатся в раму повествования и приобретают все права привычных слов, так что даже дивишься, как мало эти слова до сих пор употреблялись.
Но разгадка своеобычности произведений Сологуба — не в одном языке. Скорее всего, она коренится в его любимом приеме; этот прием, часто повторяемый и все-таки всегда новый, — состоит в следующем: читая простые реальные сцены, начинаешь чувствовать мало-помалу, что писатель к чему-то готовится. Как будто все прочитанное недавно мы наблюдали сквозь прозрачную завесу, которая смягчала слишком жесткие черты; теперь же автор приподнимает завесу, и за нею нам открывается, всегда ненадолго, чудовищное жизни.
Этот хаос, исказивший гармонию, требует немедленного оформливанья, как жгучий жидкий металл, грозящий перелиться через край. Опытный мастер сейчас же направляет свои усилия на устройство этого хаоса. Задача показать читателю нечто чудовищно-нелепое, так, однако, чтобы его можно было рассматривать беспрепятственно, как животное в клетке. Животное это — человеческая пошлость,
