тешит; нет, все примете вы к сердцу, всякая фраза — лишний повод для тревог, сомнений, надежд, разочарований, для того чтобы выскочить на улицу и бежать к знакомому полуписателю, полуобывателю, делиться с ним открытием десятка-другого Америк то у Лермонтова, то у Михайловского, а то и у того и у другого одновременно, вести час, другой, третий… благороднейшие разговоры, на шестом, седьмом часу изнемочь, воротиться домой с головою тяжелой, мутной, отягченной благородными заботами и непроходимым сомнением: с одной стороны, вот мы поставили пятьдесят вопросов, мы проявили юношеский пыл сердца, нас душили благородные слезы и благородное негодование, мы любим русскую литературу, мы не отдадим уже никогда более ни Пушкина, ни Глеба Успенского; вот мы проявили всю эту великую любовь и великую готовность быть верными священным заветам великих теней прошлого; точно так же, как мы сейчас, в 1908 году, в Петербурге, от мокрых сумерек до беззвездной ночи горели огнем бескорыстной любви и бескорыстного гнева, — точно так же горели этим огнем в том же Петербурге, и, надо полагать, в те же часы, — в сороковых годах — Герцен и Белинский, в пятидесятых — Чернышевский и Добролюбов, в шестидесятых… и т. д., и т. д. И так далее. И так далее. Хорошо, жутко, сладостно. Впереди великое поле для новых открытий (ибо всю русскую литературу перечитать и пережить одному человеку даже и невозможно). Рядом мрак окружающей действительности, но ведь он был всегда, но сквозь этот мрак мы проследуем так же победоносно, как наши великие предшественники. И так далее: вихрь мыслей, надежд, противоречий…
А с другой стороны: что же все это значит? Что же хотел сказать, например, Вл. Соловьев в приведенном письме? Мутно, холодно, дремно; о чем бишь мы говорили, какие вопросы решали?
Обо всем, все вопросы. И все они вдруг заслонились явлением индийской нимфы «Пора-спати» (по счастливому и неизменно каламбурному выражению того же В. Л. Соловьева). Сквозь страшную усталость — чувство тоскливого стыда; будто сделал что-то дурное, что-то худшее из всего, что мог сделать; хочешь что-то забыть даже, выбросить из души какое-то тяжелое бремя; но что же выбрасывать: ведь все, чем горела душа, так благородно и многоценно; и однако — человек устал, человек разбит, огонь потух, в душе что-то смрадное тлеет, от большого костра остался только дым и чад, сливающийся вот с этим туманом вкруг уличных фонарей — только потому не желтым, что теперь ночь. Да, ночь, туман потерял дневную свою окраску… Вот там появилась одна случайная звезда. Прекрасная, далекая… Какой вздор! Какая пошлость! Сейчас, в горячем споре, мой собеседник привел мне остроту Гегеля: кто-то, указывая на звезды, заговорил о бесконечности миров. «Какой вздор, — воскликнул Гегель, — звезды — это только блестящая сыпь на лице неба!» «Да, какой вздор, какая пошлость, — кричал мой умнейший собеседник… — Романтизм, мистика! Пуанкаре доказал только что, что земля никогда не вращалась вокруг солнца!..[54] Земля плоска, как тарелка! Коперник идет насмарку!»
Да, какой вздор! Земля плоска, как Невский проспект! И от одной Квисисаны до другой решительно нет никакой ощутительной выгнутости, кроме Аничкова моста… Да и то еще под сомнением…
Уверяю вас, читатель, что это не я говорю. Положительно, я рассказываю сон, один из кошмаров, душивших меня. Но признайтесь вы, интеллигентный читатель, разве вас никогда не душил такой кошмар после благородной шестичасовой беседы? Именно после благородной?
И засыпаешь с чувством тяжкой вины — перед кем? перед чем? С вихрем мыслей… нет, не мыслей, а дум (ловишь себя на том, что по крайней мере мысли от дум надо различать строго, как говорил еще Тургенев… а может быть, еще до Тургенева)… Думы о том, что литература во всей Европе и в России кончилась… наступает «комментативный период»… ожидается нарождение новых схолиастов, новой Александрии… на несколько веков… а потом придут новые арабы и сожгут библиотеку новой Александрии… исторический процесс завершен… от желтой расы ждать нечего, кроме погромов, ибо самый объем черепа доказывает, что она не способна к новой духовной культуре… русское дворянство окончательно вымерло, лучшее, что оно может дать — это журнал «Старые годы» (прекрасное культурное дело, да, прекрасное… без сомнения… а может быть, бесполезное?..). Вместо русского дворянства (то есть Пушкина, Толстого, Тургенева и т. д.) появился новый господствующий класс, который… как бы его назвать? Назовем, пожалуй, класс фармацевтов… Да, все заполонили фармацевты, это для них мы пишем книги, это они запоем ругают и запоем читают «Санина» Арцыбашева, это они роковым образом не слышат ничего, что им кричишь в уши, кричи им раз, три раза или пятнадцать раз об одном и том же… Это с шестидесятых годов, но тогда это называлось — «появлением разночинца в русской литературе»… Какой уж разночинец теперь (то есть нет уже Добролюбова, Решетникова и т. д.), теперь просто пошел «фармацевт».
Индийская нимфа «Пора-спати» наклонилась низко, дышит в лицо и тихо гладит волосы, как мать в детстве. Но засыпаешь тяжело, и в последний раз проносятся в голове: Пуанкаре, «Синяя птица», фармацевты, богоборчество, конец исторического процесса и русской литературы…
Впрочем, цель этих рассуждений — цель ироническая, ибо и я, вослед за всеми, вспоен и вскормлен на той страшной иронии, которая заполонила русское общество и породила чуть не всю современную литературу… Цель моя — поставить сумбурное зеркало против самого благожелательного, самого прекраснодушного, исполненного самых благородных намерений интеллигента наших дней. Не увидит ли он в моем сумбурном зеркале хоть клочка своей усталой души? Усталой, усталой. Разве не устала та душа, которой до ужаса близки все те беспорядочные думы, которыми я напичкал свою статейку? И разве мало таких душ?
Пессимистическая статейка, кривое зеркало — не правда ли? Что же, тех, кто полагает так, пусть утешит индийская нимфа шутника Соловьева; а тем, кто уловил здесь нечто реальное, кроме сумбура и кошмара, я постараюсь доказать, что здесь нет ничего пессимистического. Но это когда-нибудь в другой раз.
3. Трудное положение обозревателя
Хотел было я обозревать русскую «литературу» за истекающий год. Но что же прикажете «обозревать»? Положение литературного обозревателя в наше время очень рискованно, и легче написать опереточное «обозрение», чем сделать какие бы то ни было общие выводы из современной литературы. Удивительная вещь, несмотря на то, что в этом году появились: «Исповедь» Горького, знаменующая собою очень резкий поворот этого писателя на его единственно ценный путь, на путь художника; «Рассказ о семи повешенных» Леонида Андреева, вызвавший массу подражаний и комментариев, и, конечно, одно из сильнейших произведений Андреева; рассказы Куприна, пользовавшиеся распространением, может быть не заслуженным, но, однако, очень характерные для наших дней; роман Брюсова, драма Мережковского, стихи Сологуба и других… и многое, многое еще. И, однако, решительно невозможно сделать из всего этого общих выводов, тех выводов, которые, напротив, напрашиваются при обозрении всей литературно-общественной жизни. Так, например, знаменитый процесс «кошкодавов» вызывает на размышления общего свойства, а вел литература не вызывает; среди отдельных же литературных произведений многое вызывает на соображения интимные и частные, от которых непременно так или иначе страдает общее.
О том, что у нас есть писатели, но нет литературы, говорили многие старые русские критики. Но говорили они это с неизменной надеждой на то, что литература будет, и надежды их оправдались. А есть у нас такая надежда? Ее у нас нет. И потому все теперешние общие мысли — мысли прежде всего о том, что что-то погибло и уже не вернется. И притом никакой жалости, но и никакой радости: реакция. И если устроить, положим, анкету, задать следующие три насущнейших вопроса:
1. Будет литература или нет?
2. Заменился театр кинематографом или нет?
3. Есть в России какое-нибудь сословие, которое способно продолжать славную деятельность покойного дворянства, или нет?
Если задать такие вопросы, то большинство ответов будет: ни да, ни нет.
Мало у кого отыщется энергия для того, чтобы проорать во весь голос нечто, хотя бы и парадоксальное, чтобы ответить на эти вопросы могущественным «да» или могущественным «нет».
Вот я и рассуждаю с тем же вкусом, с каким это мог бы делать кто-нибудь другой. Для меня при этом гораздо вкуснее старая русская жвачка, чем новая, я думаю, что она гораздо питательнее; я совсем не «модернист», чтобы питаться «воздухом и обещаниями» современной литературы.
Однако для разнообразия можно иногда выловить рыбу и в «мутном омуте», хотя почти всегда там вместо рыб поймается какой-нибудь «чорт» из необидных. Так уже, видно, полагается; народная мудрость и тут права.
Закидываю удочку в омут, в котором барахтаются арцыбашевцы, андреевцы, скорпионы, и зацепляюсь за что-то цепкое. При ближайшем рассмотрении оно оказывается большим пластом тины, в котором барахтаются два маленьких чорта, оживленно плюются, фыркают, радуются, дают друг другу звонкие плюхи и пищат тоненькими голосами.
Не особенно обильный улов. Но все свое внимание я сосредоточиваю на нем, потому что он носит громкое название: «дифференциация в новом искусстве».
4. «Дифференциация»
Нынче у всех на языке «дифференциация» в «новом искусстве». Одни этому факту радуются, другие печалятся, третьи сыплют направо и налево площадные слова вроде «обозной сволочи» и т. д. Впрочем, последний прием — далеко не нововведение, и мы припомним только вскользь, как еще в шестидесятых годах г. Антонович, заменивший в «Современнике» арестованного Н. Г. Чернышевского, расточал выражения: «ракалия», «хавронья», «гнилой бутерброд», «барский лакей», «шелопай», «бессовестная рожа» — по адресу… Писарева. Как тогда, так и теперь прием этот забавен, пока не становится омерзительным. Но мы упомянули о нем лишь вскользь, и то лишь для того, чтобы показать, насколько заметна дифференциация, насколько несомненна она, раз уже критики решаются ругать площадными словами противную партию. Но и не в этом дело.
Дело в том, что «дифференциация», чуть только она стала фактом несомненным, набившим оскомину, — успела превратиться в великую пошлость. Почему так? Почему столь многие факты из жизни интеллигенции приобрели свойство быстро терять всякий удельный вес, становиться достоянием газетчиков? Не потому ли, что они сами по себе никогда не имели истинной ценности?
В частности, «литературная дифференциация» (кстати сказать, термин необычайно бездарный, пущенный в ход людьми, наводняющими страницы журналов ни к чему не нужной иностранной терминологией, людьми, не чувствующими подвижности и прелести русского языка, которых развелось немало), — «дифференциация» предполагает существование какой-то школы или направления в литературе. Но почему же от теперешней «дифференциации» разит такой неподдельной скукой, почему о ней знает всякий составитель «литературных календарей», а интересуются ею только «новички», которым еще есть время заниматься модернистскими утонченностями, увлекаться списками сотрудников в журналах, и т. д., и т.
