— в Шахматове).

Немирович-Данченко хвалил также неумеренно, но на свой, пошловатый лад.

Когда я отослал рукопись, Художественный театр долго молчал. Наконец Станиславский прислал длинное письмо о том, что пьесу нельзя и не надо ставить. Я поверил этому, иначе — это поставило для меня точку, потому что сам я, отходя от пьесы, разочаровался в ней.

Весной 1909 года, перед отъездом в Италию, она была погребена в IX альманахе «Шиповника» под музыку выговоров Копельмана… разговоров с Л. Андреевым (и он, помнится, предлагал ставить пьесу). После Италии было лето, когда мысль и жизнь были порабощены и сжаты Италией, потом — черная осень, цынга с лихорадкой и юбилеем каким-то Маковского, дочулковыванье жизни, потом — смерть отца, наследство — и незаметное сжиганье жизни, приведшее в позднюю осень, в дни толстовской кончины, на тихую и далекую Монетную, занесенную чистым снегом. «Мусагет», безлюдье, бескорыстие и долгота мыслей, Пяст. К этому времени (1910 г.) — я решительно уже считал «Песню Судьбы» — дурацкой пьесой, и считал ее таковой до последних месяцев, когда стал ее перечитывать, имея в виду переиздание своего «Театра» (сначала в «Альционе», теперь — в «Сирине»). Перечитывая, опять волновался многим в ней.

Буду пытаться выбросить оттуда (и для печати и для возможной сцены) все пошлое, все глупое, также то леонид-андреевское, что из нее торчит. Посмотрим, что останется тогда от этого глуповатого Германа. Между прочим — NЯ: Мережковские всегда более или менее сочувствовали пьесе.

Сквозь все это — сквозь весь день — недомогание с моей милой, она не слушает, не слышит, не может и не хочет помочь, думается кажется, не обо мне, но о моем, не о Нашем.

2 декабря

Весь день вилась, увивалась тоска, бродил по пушистому снегу, обедал у мамы в глубокой тоске (архитектор Алексей Н. Бекетов, Мазурова Ольга Алексеевна). К вечеру, когда явился домой, выяснилось.

Она опять получила письмо, была расстроена. Господин Кузьмин пьет без нее. После длинного разговора — ясно ей: ей нужно уехать в Житомир без срока, «последняя влюбленность», чтобы я отпустил по-хорошему. После общего разговора я выспросил частности. В конце этой недели она, вероятно, поедет, милая.

3 декабря

Днем — масса телефонов, — сквозь писанье статьи к газетному вечеру. Воздух пронзительный, хоть кричи. У мамы был припадок вчера, когда я ушел. Может быть, грудная жаба.

Зонову — «Кармозина» (мама, тетя). Пяст — о себе и о политике. Женя — о библиотеке Сахарова. Тыркова — о сегодняшнем вечере, о ком бы писать. С Терещенко — о балете для газеты. С А. М. Ремизовым о том, что Терещенко огорчился, узнав, что я отложил пьесу.

Ее нет дома. Прислуга — в больницу.

Весь вечер — заседание в газете «Русская молва». Много народу, чтение статей, впечатление тяжелое, неясное и жесткое.

Мама больна, милая может уехать.

4 декабря

Свидание и разговор с М. И. Терещенко, которыми я волновался, были очень приятны и принесли много хорошего. Милое письмо от Пяста.

У мамы весь день — боль. Вечером к ней зашла Люба и облегчила ее боль.

5 декабря

Отдых, ответы на письма, маме полегче, я у нее днем, у нее О. А. Мазурова, которая завела несчастный и истерический разговор о своих детях и почему они маме не нравятся… Вечером — гуляю. Маленькая была днем у дантиста и купила себе каких-то гадких театральных книжек.

6 декабря

Я хотел думать о пьесе и быть собою. Г-жа Тыркова вызвонила меня, заставляет сокращать эту несчастную газетную статью. История статьи по крайней мере чрезвычайно поучительна и позорна. Все, что касается журналистов… должно быть исключено. Оставлено должно быть высокопарное рассуждение об искусстве, и это, как говорится в чрезвычайно любезном письме, нужно газете. Подумаю, посоветуюсь с А. М. Ремизовым.

Днем пришел милый Женичка. Завтра его рожденье — 33 года. О библиотеке Сахарова — какие поразительные вещи!

Вечером — и вчера и сегодня — уличные «миниатюры» с кинематографом, — живее многого театрального.

7 декабря

Расстройство нервов, полотеры. Ответ от Бори наконец — длинный, о романе и о «Путевых заметках». Письма. У мамы был доктор Грибоедов. Вечером мы с Любой в «Кривом зеркале», которое расстроило нас обоих.

У букиниста в Александровском рынке купил 50 книг по 20 коп. (в том числе — сороковых годов — русские).

8 декабря

Утром думал о пьесе, днем обсуждал ее с мамой и тетей. Письмо от Метнера. Маленькая — вечером у Веригиной. На религиозно-философское собрание не пошел.

Писать отказы гг. Аверченке, Ляцкому и Бенштейну (А. М. Ремизов).

9 декабря

В «Русском слове» — объявление о выходе моих детских книжек. В «Русской молве» (№ 1) мое стихотворение и моя искалеченная статья. «Тропинка» — последний (и вообще последний) номер — с моими стихами. Днем приходил художник — рисовал меня очень плохо (для «Новой студии» — журнальчика). Длинный разговор по телефону с З. Н. Гиппиус. Журнал «Маски» — № 2. После всего этого — конечно, нервы, пора кончать день, а дня — не было.

Милая опять думает об отъезде, нежна со мной, уютненькая, миленькая, в красном капоте… Полк готовится к войне.

Вчера и сегодня — новый план «Креста и Розы».

Родственники милой — мошенники, тянут с нее деньги, а сами — не платят.

10 декабря

Пишу 1-е действие (третья редакция). Милая на репетиции «Евгения Онегина» («Музыкальная драма», позвала ее Шура Никитина, которая служит секретаршей в журнальчике «Новая студия», а муж ее — Бихтер — дирижирует в этой опере).

Пока я шлялся вечером, у милой был Женичка. Рассказывал, между прочим, о «побоище» между Мережковским и Струве на последнем религиозно-философском собрании.

11 декабря

У меня днем — А. И. Тиняков, потом я — в «Сирине» с Ремизовым и Ивановым-Разумником. Милую не вижу целый день — у нее бесконечные дела, касающиеся братьев, которым все еще не видно конца. Обедал я у мамы, вечером с ней — в «миньятюре».

12 декабря

Утро — зря. Днем — в «Тропинке». Люблю Поликсену Сергеевну, чувствую Наталью Ивановну, но остальные… Очень устал нервно, уснул вечером как-то по-особенному. Просыпаюсь: вместо снега — опять дождь. Приехал к Терещенко в 11-м часу, сидели до S 3-го с ним и с сестрами (говорили о моей пьесе, о Боре и о Штейнере). Не пошел — ни сопутствовать всем им в покупке библиотеки Сахарова (редкая, но немного специальная, говорит М. И. Терещенко), ни к З. Н. Гиппиус, которая звала меня помогать проводить время с Вл. Гиппиусом.

14 декабря

Вчера утром милая сказала мне, что уезжает сегодня.

Третьего дня вечером у мамы был припадок, и вчера ей было очень скверно. Я был у нее вчера днем. Потом — покупки под дождем, Морская. Вечером — пришел к нам Ник. Ив. Кульбин, принес нам цветов, очень хороших. Мы долго сидели и говорили. Я не чувствую к нему полного доверия, но многое из того, что он говорил, было очень верно и очень мне нужно. Он рассказал историю Давида Бурлюка; говорил о художественной гигиене, о том, что художнику надо знать чужие отрасли искусства, естественные науки, нельзя засиживаться. От засиживанья в своем месте, на которое посажен «призванный», приходит «собачья старость». Рекомендовал к аристократизму прибавить «дворняжки». Тщетно восстановлял в моем мнении «Бродячую собаку», кой-что я принимаю, но в общем — мнение мое непоколебимо.

Затягивание истории с Ляцким и «Современником», еще одно письмо к г. Ляцкому. Пяст звонил, с ним что-то тяжелое. На днях он говорил по телефону, что надо прежде всего «сделать главное» (это — о детях и жене). Просит позвать его, когда у меня будет Женичка.

Сегодня с утра милая укладывается. Зашла к маме, посидела, но не застала ее дома. Без четверти в пять часов милая уехала на Варшавский вокзал, заранее, из-за билета. На лестнице сказала мне: «Я приеду скоро».

Вечером мы с Терещенкой и его сестрами и А. М. Ремизовым были на первом представлении «Профессора Сторицына» Андреева. Успех пьесы. При всем, что об Андрееве известно, в пьесе, особенно в третьем акте, есть настоящее.

Милая моя, ты едешь теперь. Господь с тобой, возвращайся ко мне.

15 декабря

Кое-что пьеса, вдохновение «вообще». У мамы. Вечером… цирк (звери Дурова). Что сейчас милая?

16 декабря

Утром, пока писал первое действие, телеграмма от милой: «Доехала благополучно, господь с тобой, Люба».

Потом — Ангелина звонила по телефону, взволнована, просит пока не посылать повестки на религиозно-философские собрания, что-то у них деется, мамаша ее, вероятно, ее преследует серьезно. Не могу представить себе, как в действительности происходит. На предложение Ангелины прийти к ним, и письменное и устное, хотя всегда с оговорками, — я твердо молчу, сознательно. В следующий раз надо будет сказать ясно. Все еще не знаю, прав ли я.

Еще по телефону — с Тырковой, просила стихов и приглашала к себе в деревню.

Планы, планы. — Величайшая тема нашего времени — «Чортова кукла».

Телефон с Мережковскими — долгий. Сначала с Дмитрием Сергеевичем — он просит написать 20–30 строк о смерти Александра («я, — говорит, — эту главу люблю»). Потом с Зинаидой Николаевной — о «Чортовой кукле», о «Профессоре Сторицыне», о журналах, о Вл. Гиппиусе. Потом — с Д. В. Философовым: он будет полемизировать со мной в «Речи» по поводу «эстетики» «Русской молвы». Советует прочесть письма Суворина к Розанову (издал в «Новом времени» Розанов).

Обедал у мамы. Вечером — большое письмо (двойное) от Бори из Берлина.

Много мелких дел еще предстоит.

Моя милая, господь с тобой, приезжай поскорее.

17 декабря

Тягостное утро, одиноко, тоскливо, ничего не выходит. Холодные телефоны.[64] Днем — у мамы. Поехали с ней в таксомоторе к Ивановым. Праздновали имянины Женички (вместо 13-го), обедали и весь вечер были. Было очень хорошо. Сестры Дюковы, братья с женами. Женина Вера очень хорошеет, красивая.

Терещенко сегодня в Москве — говорит с Метнером?

Милая, господь с тобой.

18 декабря

«Безделье». Утром — альманах от Сытина и возражение мне Философова. Мама завтракала, не была у меня с болезни… Вечером от 6 до 1 часу ночи — Н. П. Ге, я читал ему поэму, которую не открывал с Верховского, ему и мне понравилось, особенно — об отце и вступление. Война — хуже.

Милая моя, господь с тобой.

19 декабря

День начался значительнее многих. Мы тут болтаем и углубляемся в «дела». А рядом — у глухой прачки Дуни болит голова, болят живот и почки. Воспользовавшись отсутствием «видной» прислуги, она рассказала мне об этом. Я мог только прокричать ей в ухо, что, «когда барыня приедет, мы ее отпустим отдохнуть и полечиться». Надо, чтобы такое напоминало о месте, на котором стоишь, и надо, чтобы иногда открывались глаза на «жизнь» в этом ее, настоящем смысле; такой хлыст нам, богатым,