во дворец, я записал что надо.
Вечером у меня были Идельсон (умный «западник») и Егоров, пришедший поздно. Ладыженский ответил длинным письмом Муравьеву обо мне, что рабочих уже 2000, что заведыванье партией недостаточно обслужено, что, однако, идя навстречу, он предлагает обратится к начальнику дружины и в дружинный совет телеграфно.
Муравьев — социалист. Интересный разговор с Идельсоном.
11 июня
Около пяти часов я работал в Зимнем дворце, приводя в относительный порядок тот стенографический хаос, который оставил в наследство Червинский. — Заискивающий телефон от Дельмас. Письмо маме. Вечером я ходил в кинематограф, а ночью Дельмас долго ходила перед окнами.
От исполнительной комиссии дружины — лестно, но глупо.
12 июня
Двадцать страниц Белецкого. Покупка часов. Ольгино — серое море, гарь, ветер, гроза… Письмо от мамы.
13 июня
Двадцать страниц Белецкого. Днем Г. И. Чулков. Его «платформа». Письмо от Пашуканиса с пунктами договора.
Опять — молодое, летающее тело. Знакомство с директором «Ниагары» Шурыгиным, который просил у меня чертежника для проекта изобретенного им большого плуга.
Увядающая брюнетка в трамвае. Мы изучали друг друга. Под конец по лицу ее пробежало то самое, чего я ждал и что я часто вызывал у женщин: воспоминание, бремя томлений, приближение страсти, связанность (обручальное кольцо). Она очень устала от этого душевного движения. Я распахнул перед ней дверь, и она побежала в серую ночь. Вероятно, она долго не оглянется.
Опять набегает запредельная страсть, ужас желания жить. У нее очень много видевшие руки; она показала и ладонь, но я, впивая форму и цвет, не успел прочесть этой страницы. Ее продолговатые ногти холены без маникюра. Загар, смуглота, желающие руки. В бровях, надломленных, — невозможность.
14 июня
Проверка Горемыкина (отчет подписан) — два часа утром. Весь день в крепости (допрос Штюрмера и Маклакова). Разговор с С. В. Ивановым и Идельсоном. «Большевики». Усталость. Вечером — встреча в трамвае с Ясинским.
15 июня
Двадцать страниц Белецкого (кончен 3-й допрос). Встреча с Сомовым. Ольгино. Усталость. Письмо маме. Вдруг — поздно вечером — зашел Идельсон. Он сегодня допрашивал Вырубову, в связи с Штюрмером, ничего не добился.
16 июня
Возня с порядком в стенограммах и проверка Маклакова (все время до обода ушло). Телефон с Муравьевым, который спрашивал общие мои соображения как матерьял для его выступления в Совете солдатских и рабочих депутатов. Какая-то еще бумага Ладыженского — в комиссию (обо мне).
Пустые поля, чахлые поросли, плоские — это обывательщина. Распутин — пропасти, а Штюрмер (много чести) — плоский выгон, где трава сглодана коровами (овцами?) и ковриги. Только покойный Витте был если не горой, то возвышенностью; с его времени в правительстве этого больше не встречалось: ничего «высокого», все «плоско», а рядом — глубокая трещина (Распутин), куда все и провалилось.
Вечером, подойдя к кадетскому корпусу на 1-й линии, где заседает Съезд советов солдатских и рабочих депутатов, я увидал Муравьева, едущего в коляске. В «мандатном бюро» мне необыкновенно любезно выдали корреспондентский билет, узнав, что я — редактор Чрезвычайной следственной комиссии. По длинным коридорам, мимо часовых с ружьями, я прошел в огромный зал, двухсветный наверху. Был еще перерыв. Зал полон народу, сзади курят. На эстраде Чхеидзе, Зиновьев (отвратительный), Каменев, Луначарский. На том месте, где всегда торчал царский портрет, очень красивые красные ленты (они — на всех стенах и на люстрах) и рисунок двух фигур: одной — воинственной, а другой — более мирной, и надпись — через поле — С<ъезд> С<оеетое> Р<абочих> и С<олдатских> J
Сначала долго говорил приветствие представитель американской конфедерации труда. Каждый период переводил стоявший рядом с ним переводчик с малиновой повязкой на рукаве. Речь была полна общих мест, обещаний «помочь», некоторого высокомерия и полезных советов, преподаваемых с высоты успокоенной. Съезд ответил на все это шорохом невнимания, смешками (один только раз сердито выкрикнул что-то сзади матрос) и сдержанными аплодисментами. Отвечая на приветствие, Чхеидзе сказал, что первое, в чем должна нам помочь Америка, — это скорейшая ликвидация войны, что было покрыто несколько раз громом аплодисментов.
Муравьев сказал большую деловую речь. Сначала немного вяло, как ему свойственно начинать; потом, когда он спросил, может ли он несколько подробнее сказать о департаменте полиции, послышались голоса «просим»; в середине рукоплескали (на слова о том, что «мы не желаем применять к заключенным тех мер, которые они к нам применяли»). Вообще «деловая» речь была выслушана внимательно и деловым образом; кажется, произвела хорошее впечатление и не вызвала возражений. В записках с вопросами, переданных в конце, спрашивали, между прочим, занимаемся ли мы делом Николая Романова.
Встреча в зале с Брызгайловым, который — делегат от Ташкента. Много было наших (из комиссии). Потом я долго сидел в столовой, пил чай (черный хлеб и белые кружки) и говорил с молодым Преображенским солдатом, который хорошо, просто и доверчиво рассказал мне о боевой жизни, наступлении, окопах, секретах, лисьих норах; как перед наступлением меняется лицо (у соседа — синее), как потом надо владеть собой, как падают рядом, и это странно (только что говорил с человеком, а уж он — убит). Что он хотел «приключений» и с радостью пошел, и как потом приключений не вышло, а трудно (6 часов в секрете на 20-градусном морозе). И еще — о земле, конечно; о помещиках Рижского уезда, как барин у крестьянина жену купил, как помещичьи черкесы загоняли скотину за потраву, о чересполосице, хлебе, сахаре и прочем. Хорошо очень.
Жарко, на съезде окна раскрыты, сквозники, а все-таки — жарко. За окнами — деревья и дымный закат.
17 июня
День зноя и гроз. Весь день в крепости (допросы Виссарионова и Протопопова). Слухи о завтрашней манифестации, конечно, разноречивые. Записано в записной книжке крепостной и дворцовой. Усталость. Письмо от мамы.
Ночью <Л. А. Дельмас> от нескольких дней у моря — в обаянии всех благоуханий, обаятельная и хозяйственная, с какими-то слухами, очень важными, если они оправдаются (о предложениях Америки), какие могут узнавать только красивые женщины и, узнавая, разносить, равнодушными и страстными губами произнося умные вещи, имеющие мировое значение.
18 июня
Изучение Протопопова. Письмо от Любови Александровны.
Перед окнами — жаркая праздничная пустота, а утром — собрались рабочие Франко-русского завода под знаменем с надписями: «Долой контрреволюцию», «Вся власть в руки Советов Солдатских и Рабочих Депутатов».
Ключевский 4-м периодом русской истории считает период с начала XVII века до начала царствования Александра II (1613–1855). (Вот, вот — реализм, научность моей поэмы, моих мыслей с 1909 года!) Мы в феврале 1917 года заключили 5-й период (три огромных царствования) и выступаем в шестой (переходный). Итак, и 5-й период уже доступен нашему изучению «на всем своем протяжении».
Рубежом 3-4-го периодов была эпоха самозванцев — запомним. NЯ. Да будет 41-я лекция Ключевского нашей настольной книгой — для русских людей как можно большего круга.
Изучение Бурцева. Окончательная подготовка к переписке трех допросов Белецкого
Мысль в честь сегодняшнего дня, который я опять отдал весь работе над прошедшим:
Перед моим окном высохло дерево. Буржуа, особенно с эстетическим рылом, посмотрит и скажет: опять рабочие нахулиганили. Но надо сначала знать: может быть, тут сваливали что-нибудь тяжелое, может быть, нельзя было не задеть, может быть, просто очень неловкий человек тут работал (у многих из них еще нет культурной верности движений).
В отчете комиссии следует обойтись без анекдотов; но использовать тот богатый литературный матерьял, который дают именно стенограммы и письменные показания, можно. Такова моя мысль.
Думаю, что, если комиссия <не будет подходить> с точки зрения профессиональной, припахивающей бюрократизмом, то она «окупится», т. е., выйдя умело на широкий литературный путь, заплатит государству с избытком ту огромную сумму, которую государство на нее тратит (200 000 в месяц?).
Кроме обоих редакторов (кроме меня), необходимо пригласить в состав нашей подкомиссии (на днях имеющей собраться) литератора-практика, который сумел бы поставить дело выгодно для государства.
Я написал письмо в исполнительную комиссию дружины.
19 июня
Стенографический хаос во дворце, дрянность ***, растерянность разных растерях. Слухи о вчерашних страхах и о сегодняшних манифестациях на Невском, и будто наши прорвали в трех местах немецкий фронт. Письмо маме (нервное).
Ненависть к интеллигенции и прочему, одиночество. Никто не понимает, что никогда не было такого образцового порядка и что этот порядок величаво и спокойно оберегается ВСЕМ революционным народом.
Какое право имеем мы (мозг страны) нашим дрянным буржуазным недоверием оскорблять умный, спокойный и много знающий революционный народ?
Нервы расстроены. Нет, я не удивлюсь еще раз, если нас перережут, во имя ПОРЯДКА.
«Нервы» оправдались отчасти. Когда я вечером вышел на улицу, оказалось, что началось наступление, наши прорвали фронт и взяли 9000 пленных, а «Новое время», рот которого до сих пор не зажат (страшное русское добродушие!), обливает в своей вечерке русские войска грязью своих похвал. Обливает Керенского помоями своего восхищения. Улица возбуждена немного. В первый раз за время Революции появились какие-то верховые солдаты с красными шнурками, осаживающие кучки людей крупом лошади.
20 июня
Все эти дни я думал о заседании по поводу отчета, сегодня (плохо спал ночью) утром пришел во дворец, когда, конечно, никого не было. Пришел С. В. Иванов, потом — г. Тагер; Щеголев так и не пришел — его не добудились. Проболтавшись долго, С. В. Иванов, я и г. Тагер сели в конюшне, называемой покоем Зимнего дворца. Г-н Тагер пространно излагал дело, в курс которого он несколько вошел. Я осторожно успел сказать только, что отчет должен быть проникнут революцией (С. В. Иванов согласился быстро), успел предложить редакторов (литераторов) и намекнул, что бумажка г. Тагера не план, а конспект (г. Тагер тоже сдался). Потом стали завтракать, я даром проваландался и, смертельно устав от дворцовой бестолочи, ушел, проторчав почти даром 3S часа. В утешение — купил «Семейство Холмских» и водевили Ленского для милой (в Александровском рынке).
В «Правде» нет ни слова о наступлении, но «Дело народа» и «Новая жизнь» констатируют и не протестуют. Съезд советов рабочих и солдатских депутатов вчера одобрил и наступление и арест анархистов на даче Дурново.
В отчете мне, по-видимому, предстоит дать характеристику министров. Комиссия будет редакционная, под председательством С. В. Иванова. Секретарем будет, к счастью, г. Лесневский (он аккуратен, по крайней мере). С Щеголевым («Былое») как-нибудь поделятся. Мы будем заниматься и отчетом и выработкой плана издания. С. В. Иванов очень хорошо рассказал сегодня, как Щегловигов выгнал его из Сената и как он не подал руки Щегловитову. Но дело не подвинулось.
Серая публика завтракает во дворце. Среди этих следователей и наблюдающих и пр. — две породы (больше-то уж неинтересные разветвления): одни — умные или считающие себя умными; эти имеют холостой и иронический вид; другие
