— семейные, грустные и озабоченные. Так снаружи, по крайней мере, а ведь это лучшие работники («самые талантливые»). Резко отличаются, конечно, евреи — они умны, нигилисты до конца ногтей, а некоторые — очень или заметно наглы. Исключение из них, пожалуй, С. А. Гуревич (может быть, он подкупил меня тем, что один только исполнил часть необходимой для меня работы).
Ночью — разговор с <Л. А. Дельмас> с балкона и по телефону.
21 июня
Письмо от милой — от 15 июня. Письмо ей.
Манифестации (солдатское пошло). Три интересных допроса в крепости (Белецкий, Протопопов, Маклаков).
По-видимому, у меня инфлуэнца; кроме частой «аппендицитной» боли, всего томит и ломает.
22 июня
Бестолковое совещание с утра в Зимнем дворце. Завтра — опять. По-моему, ничего не выйдет. Тысяча комбинаций мешает мне найти свое отношение к отчету, который поворачивается, по-видимому, совершенно но так, как мне брезжит. Участвуют два еврея, которые все покрывают своей болтовней. Один из них — умен довольно, но склад его ума — совершенно не творческий, а, как у всякого умного еврея, аналитический, спецьяльный. Другой — глуп, нагл, сметлив, быстро схватывает верхи. Участие поляка, который сразу, ни к селу ни к городу, завел польский вопрос. Сенатор Иванов добродушен и мил, и только. Редакторы еще не выразились. Щеголев один стоит на реальной почве, но он думает только о себе.
Проверка Воейкова и бешенство на переписчицу, которую мало выпороть.
Вообще этот еврейско-бюрократический хаос может погубить комиссию. Нет, нет, лучше не углубляться, уже крови много испорчено, я нахожу, все-таки, еще в себе бесцельность и легкомыслие, когда не слишком ломают люди, старость, работа.
Поздно покинув Севилью…
Ночью <Л. А. Дельмас>. Она пела грудным голосом знакомые песни.
23 июня
Телеграмма от милой и ей. Письмо маме.
В нашей редакционной комиссии революционный дух не присутствовал. Революция там не ночевала. С другой стороны, в городе откровенно поднимают голову юнкера — ударники, имперьялисты, буржуа, биржевики, «Вечернее время». Неужели? Опять — в ночь, в ужас, в отчаянье? У меня есть только взгляд, а голоса (души) нет.
Побеждая все чувства: и мысли, я все-таки проработал до обеда, сделал больше половины Фредерикса и кончил проверку Воейкова.
Кончен Фредерике, и проверена Вырубова. Выписки из Голицына и Герасимова.
Вдруг — несколько минут — почти сумасшествие (какая-то совесть, припадок, как было в конце 1913 года, но острее), почти невыносимо. Потом — обратное, и до ночи — меня нет. Все это — к «самонаблюдению» (господи, господи, когда наконец отпустит меня государство, и я… обрету свой, русский язык, язык художника?). К делу, к делу…
Письмо от Н. Минич — откуда-то с фронта.
25 июня
Занятие Белецким. Господин Картавцев пришел с письмом от Потапенко. Телефон с Л. Я. Гуревич, которая «недоумевает», почему «ничем себя не зарекомендовавший маленький ***» играет чуть ли не первую роль. Я не могу объяснять, что «маленький ***» — это большой хам, который скоро окрутит усталого Муравьева и нагадит комиссии.
Занятие Климовичем.
Поделом мне за мои тяжелые жизненные грехи: я опять трачу нервы на какого-то *** и ерепенюсь, вспоминая его мелкую наглость.
В газетах: «темные солдаты» побили Н. Д. Соколова. Съезд советов солдатских и рабочих депутатов закрылся.
Вечером — прелесть островов. К ночи — выписки из Хабалова (увлекательное описание дней революции).
26 июня
И ночью и утром я читаю интереснейший допрос Хвостова А. Н. (кружки, Распутин и пр.).
Письмо от мамы — о том, как в Шахматове тоскливо и глухо (от 19 июня!).
Длинный разговор по телефону с Л. Я. Гуревич, в которой я нашел полное сочувствие себе в отношении к ***. Стало полегче благодаря ее чуткости.
Букинисты.
И разбит, и устал, и окрылен, и желаю — и рабочий, и пьяный закатом — все вместе…
Какие странные бывают иногда состояния. Иногда мне кажется, что я все-таки могу сойти с ума. Это когда наплывают тучи дум, прорываться начинают сквозь них какие-то особые лучи, озаряя эти тучи особым откровением каким-то. И вместе с тем подавленное и усталое тело, не теряя усталости, как-то молодеет и начинает нести, окрыляет. Это описано немного литературно, но то, что я хотел бы описать, бывает после больших работ, беспокойных ночей, когда несколько ночей подряд терзают неперестающие сны.
В снах часто, что и в жизни: кто-то нападает, преследует, я отбиваюсь, мне страшно. Что это за страх? Иногда я думаю, что я труслив, но, кажется, нет, я не трус. Этот страх пошел давно из двух источников отрицательного и положительного: из того, где я себя испортил, и из того, что я в себе открыл.
Сегодня все-таки много сделано четвертого допроса Белецкого.
27 июня
Телефон (сегодняшнее собрание следователей и наблюдающих переносится на завтра). Двадцать пять страниц четвертого допроса Белецкого. Письмо маме. Лесной — Коломяги.
28 июня
Весь день в Зимнем дворце. Два интересных допроса (Челноков и Н. И. Иванов), вечернее заседание. *** явлено мое недоброжелательство, т. е., кажется, он его почувствовал. Муравьев выдвигает его всячески, но нечего выдвинуть: одни пошлости, общие места (согласен с этим и Идельсон). С. А. Гуревич рассказывает свой разговор о суммах департамента с Белецким.
Хорошие слова Гирчича. Вернулся я из дворца в 1-м часу ночи. Л. А. Дельмас пела Кармен в Народном доме. Или я устал, или «привык», или последний раз она опять меня пленила? Но за пустою болтовней я слышу голос соловьиный.
Письмо от тети — хорошее.
30 июня
Одушевленное (с моей стороны) заседание во дворце по поводу стенограмм. Письмо маме. Особый род усталости — лихорадочный. Телефон от Идельсона, который как-то справляется о ***.
В 12 часов ночи, в минуту, когда я дописал записку милой, погасло электричество и стал особенно заметен этот едкий запах гари: фабрики и давно уже где-то в окрестностях горящий торф.
Месяц на ущербе за окном над крышами на востоке — страшный, острый серп. А под окном целуются, долго и сладко целуются. Женщина вся согнулась таким долгим и томным изгибом закинулась на плечо мужчины и не отрывает губ.
Как красиво. А я сижу при двух свечах.
2 июля
В противоположность вчерашнему, когда меня закрутило: 20 страниц Белецкого (кончен четвертый допрос). Подготовляюсь к завтрашнему заседанию о стенограммах. Также готовлюсь я разрушить дурацкое недоразумение, которое подсунул П. Тагер.
3 июля
Не выспался. Длинное заседание о стенограммах (Ольденбург, Л. Я. Гуревич, Миклашевский, я много говорю, Лесневский, заходили Иванов С. В. и Муравьев). Ольденбург очень убедительно доказал необходимость реформы правописания (миллионы просьб, 13 лет вопрос в воздухе, реформа умеренна, Пушкин остается, кассы шрифтов могут быть и старые — «для желающих»).
Ночью ушли все министры-кадеты. Г-жа Танеева (мать Вырубовой) написала пасквиль на комиссию и на администрацию Петропавловской крепости.
Страшная усталость. Вечером письмо от милой с оказией (театральный парикмахер) — о том, какая она социал-демократка. Записка милой, два журнала, книжка.
Заседание тянется, все время перемежаясь более или менее интересными разговорами; от этого внимание слабеет, секретарь убегает, протокол оказывается неполным. Вообще хаос, в котором обсуждается все время, в сущности, один вопрос: как бороться с хаосом? — С самим собой бороться.
Вечером я сижу и работаю усталый (надоевшая таблица стенограмм). Душно. К ночи пришла Дельмас (она пела «Гимн радости»). На мосту какое-то оживление. Ночью рабочие подкатили на грузовике к почтовым учреждениям и вызвали товарищей. Три грузовика наполнились людьми, которые с криками укатили в город (один грузовик до того стар и расхлябан, что через десять минут его руками прикатили назад). Мальчишки, отдельные восклицания. По слухам, сегодня вышел вооруженный Московский полк. По слухам же, германские деньги и агитация громадны. С продовольствием Петербурга дело стоит очень плохо. Есть много обвинений против Громана. Какая душная ночь, скоро час, а много не спящих людей на улице, галдеж, хохот, свинцовые облака.
Дельмас, воротясь домой, позвонила: на улице говорят: «Долой Временное правительство», хвалят Ленина. Через Николаевский мост идут рабочие и Финляндский полк под командой офицеров, с плакатами: «Долой Временное правительство». Стреляют (будто бы пулеметы). Также идет Московский полк и пулеметная рота (рассказывают на улице). Я слышу где-то далеко «ура». На дворе — тоскливые обрывки сплетен прислуг. Не спит город. Как я устал и слаб. Второй час ночи, опять подкатывают автомобили, ура и крики.
Л. Я. Гуревич сегодня предлагала мне подумать об издании дешевой книжки стихов и маленьких брошюр стихов вообще. — Тоскливо как-то. Спать, что ли, и думать, что победит эта умеренная эсеровская городская дума? Я слишком устал. Все-таки было от милой письмо.
Еще выбежал желтый грузовик из почтового сарая с людьми (солдаты и рабочие, у заднего видно ружье). Немного светает, 2 часа ночи (по новым часам).
Письмо от милой.
4 июля
Утренние газеты вышли. Много лавок позакрывалось. Робкий телефон от г. Тагера. К 2-м часам пешком в Зимний дворец (трамваев нет). Улица довольно пуста и спокойна. Через j часа после того, как я пришел во дворец, началась стрельба залпами где-то в тылу его. Говорят, стреляли в Преображенские казармы и из окон отвечали. Заседание об отчете. Г-н *** всем орудует, все с этим согласны и его обожают, фрондируем только мы с Идельсоном. А. Тагер тоже, оказывается, склонен к вульгарности, он уже предлагает услуги издательства «Муравей»… В 6-м часу домой — опять пешком. Встреча с Княжниным. На улицах — кучки народа. Я заходил в кофейню на Вознесенском. Вечерняя «Биржевка» вышла. Будто бы побили на Невском кронштадцев. Две стихии. Озлобление Княжнина. Сейчас (пока я пишу это) на улице выстрел. По городу носятся автомобили, набитые солдатами, торчат штыки.
Дворцовый слух: Петербург на осадном положении, Половцеву предоставлены все полномочия. Присяжный поверенный Гольдштайн, когда у него сегодня отобрали автомобиль, показал удостоверение Керенского на право служебных поездок. Ему сказали: «Керенский давно арестован. Вы бы еще показали удостоверение Николая II».
Один автомобиль был очень красив сегодня (маленький, несется, огромное красное знамя, и сзади пулемет). Много пулеметов на грузовиках. Красные плакаты. Слух швейцарихи Вари о пулеметах на крышах и о бывших городовых. Я думаю о немецких деньгах. Остальное — в газетах.
Утром шел дождь, потом наступила жара, к вечеру душно, идет грозовая туча с молнией.
Чем более <члены Чрезвычайной следственной комиссии> будут топить себя в хлябях пустопорожних заседаний и вульгаризировать свои «идеи» (до сих пор неглубокие), — тем в более убогом виде явится комиссия перед лицом Учредительного собрания. В лучшем случае это будет явление «деловое», т. в. безличное, в худшем — это будет посмешище для русских людей, которые — осудить не осудят, но отвернутся и забудут. Что же, если так суждено; значит — голоса нет. Сдаваясь… — ам, комиссия сама себя отведет на задний план; оттуда, где поют солисты, она отойдет туда, где сплетничают хористки.
