моя жизнь под этим углом, и как это случилось). То есть, утвердив себя как художника, я поплатился тем, что узаконил, констатировал середину жизни — «пустую» (естественно), потому что — слишком полную содержанием преходящим. Это — еще не «мастер» (Мастер).
Я пошел во дворец, где иногда слушал допрос Александра Алексеевича Хвостова, старого, умного, порядочного, может быть хитроватого. Занимался стенограммными мелочами.
На улице — скверно: выйдя, я увидал грузовик с вооруженными матросами («правительственные» или нет?). Всюду — команды, патрули — конные и пешие, у хвостов солдаты. Появилось периодически возникающее, хотя и редкое, отдавание чести. Всюду на стенах объявление от министерства внутренних дел, подписанное Церетелли. В книжных лавках книги теперь завертывают в старые законы.
Письмо от мамы и маме.
Произошло странное недоразумение: я записал для председателя слова Белецкого о большевиках как о «первых христианах» и пр., сказанные в крепости 6 июля. Председатель сказал, что, наоборот, Белецкий говорил о меньшевиках, когда я хотел взять бумагу обратно, Муравьев спрятал в карман и сказал: «Зачем же вам переписывать?» Идельсон согласен со мной, что Белецкий говорил именно о большевиках.
13 июля
Кончил третий допрос Маклакова.
Несказанное — в природе, а жизнь, как всегда при этом, скучна и непонятна; непонятна особенно: тихо, военно, скверные газетные вести. Швейцар Степан хорошо рассказывает о прелестях братанья, которые нарушил Керенский. На улице зажглись фонари, министерство финансов напечатало еще 2 000 000 000 бумажек, намеки на «Париж» на улице («артист» с гитарой в кафэ).
Я никогда не возьму в руки власть, я никогда не пойду в партию, никогда не сделаю выбора, мне нечем гордиться, я ничего не понимаю.
Я могу шептать, а иногда — кричать: оставьте в покое, не мое дело, как за революцией наступает реакция, как люди, не умеющие жить, утратившие вкус жизни, сначала уступают, потом пугаются, потом начинают пугать и запугивают людей, еще не потерявших вкуса, еще не «живших» «цивилизацией», которым страшно хочется пожить, как богатые.
Ночь, как мышь, юркая какая-то, серая, холодная, пахнет дымом и какими-то морскими бочками, глаза мои как у кошки, сидит во мне Гришка, и жить люблю, а не умею, и — когда же старость, и много, и много, а за всем — Люба.
Дети и звери. Где ребята, там собака. Ребята играют, собака ходит около, ляжет, встанет, поиграет с детьми, дети пристанут, собаке надоест, из вежливости уж играет, потом — детям надоест, собака разыграется. А день к вечеру, всем пора домой, детям и собаке спать хочется. Вот это есть в Любе. Травка растет, цветочек цветет, лежит собака пушистая, верная, большая, а на песочке лепит караваи, озабоченно высыпает золотой песок из совочка маленькая Люба.
Баюшки, Люба, баюшки, Люба, господь с тобой, Люба, Люба.
14 июля
Письмо от тети от 7 июля — о мамином беспокойстве, об одиночестве шахматовском и о том, что они собираются приехать в конце июля — начале августа на мамину квартиру.
Государство не может обойтись без смертной казни (Керенский!). Государство не может обойтись без секретных агентов, т. е. провокаторов. Государство не может обойтись без контр-шпионажа, между прочим заключающегося в «добывании языка». Братание кончилось тем, что батальонный командир потребовал «добыть языка». С немцами давно жили дружно, всем делились. Посовещались и не добыли. На следующий день командир повторил приказание с угрозой выслать весь батальон в дозор.
Батальонные и ротные комитеты на фронте бессильны. Ослушаться нельзя. Двух немцев, пришедших, по обыкновению, брататься (там — тоже не слушались начальства, и немцы тоже отказывались наступать), забрали и отправили в штаб дивизии (что с ними там делали — неизвестно, но обыкновенно «языки» подвергаются пытке и пр.). Немцы вывесили у проволочных заграждений плакат: верните наших двух товарищей, иначе вам будет плохо. Стали совещаться, что поступили подло, но вернуть уже не могли. Немцы вывесили второй плакат: пришлите нам одного из ваших, мы его отпустим. Смельчак нашелся, пошел к немцам. И вернулся обратно, цел. Немцы вывесили третий плакат: верните нам наших, как мы вернули вам вашего, иначе вам будет плохо. Когда это не подействовало, открыли огонь но нашим окопам. Два дня свирепствовала немецкая артиллерия (к нашим окопам уже наверняка пристрелялись, — что наши окопы?), и выбили из каждой роты по 60 человек (вчера рассказал мне швейцар). Какая страшная трагедия.
Его же рассказы: Керенского бранят, зачем начал наступление, когда одни согласны, а другие — нет. Без наступления и с братанием война бы кончилась. Что отравляли братающиеся немцы, — газетное вранье. Еще бранят Керенского за то, что никуда не годных белобилетников и стариков берут и держат, даром тратя казенные деньги, а молодых рабочих с заводов, которые пошли бы в бой, будучи уже обучены, если их смешать с другими, не берут.
Вы меня упрекаете в аристократизме? Но аристократ ближе к демократу, чем средний «буржуа».
День с утра такой же таинственно-холодный, как вчера, но к середине дня выходило солнышко, и сразу легче было на душе. А я тружусь над Виссарионовым (он — бедный труженик, бедный ребенок).
Вчера я жалел себя, что приходится уходить из парка в Шувалове. Жить бы (пожить) в деревне, и с Любой.
Двадцать две страницы первого допроса Виссарионова.
В хвостах, говорит Агния, страшно ругают «буржуазию». Какого-то чиновника чуть не разорвали. Рабочий говорит: «Что мне 50 рублей?») Курица стоит 7 рублей.
Занятие А. Н. Хвостовым (толстым): противно и интересно вместе. Вот придворные помои, гнусные сенсации, жизнь подонков общества во всея ее наготе.
15 июля
Письмо от мамы от 4 июля! Телефон от А. В. Гиппиуса, которого я вчера не застал. Шувалово и Парголово. Вечер у Жени Иванова, его жены и у моей крестницы. Без меня звонил Чулков.
Ночью вопит сумасшедший: «Темные силы! Дом 145, квартира 116, была хорошенькая блядь Надя, ее защищал полицейский!» Требует, чтобы его вели в комиссариат. Его ведут к Николаю Чудотворцу, уговаривая: «Товарищ, товарищ, не надо ломаться». Он кричит: «Прикрываясь шляпой!»
Ночью телефон с Дельмас — ее брат ранен на войне и умер в Киеве.
16 июля
Деньги от Пашуканиса. С утра забастовали пекаря, и нет хлеба. Успенский, заведующий экспедицией заготовления государственных бумаг (брат писателя, дядя жены Савинкова) говорил Жене, что для того, чтобы попасть в партию большевиков, надо внести 2000, и тогда откроется всякое «продовольствие» и все винные погреба (орудуют бывшие полицейские).
Рассказав об отсутствии хлеба (четыре бабы подрались в хвосте), Агния, однако, достала прекрасного кисловатого хлеба.
Как всегда бывает, после нескольких месяцев пребывания напряженного в одной полосе я притупился, перестал расчленять, события пестрят в глазах, противоречивы; т. е. это утрата некоторая пафоса, в данном случае революционного. Я уже не могу бунтовать против кадет и почитываю прежде непонятное в «Русской свободе». Это временно, надеюсь. Я ведь люблю кадет по крови, я ниже их во многом (в морали прежде всего, в культурности потом), но мне стыдно было бы быть с ними.
Письмо маме (длинное) Виссарионов — первый допрос — 23 страницы.
Солнышко к вечеру, и светлей и теплей мне, бедному зверю.
Записка Любе.
Какой-то жуткий вечер после хорошего дня. Телефон от Чулкова. Взгляд сумасшедшего в кафэ, который погрозил мне пальцем. Л. Дельмас, — с ней поздний вечер. Сегодня она пленила Глазунова.
17 июля
Описано в записной книжке.
18 июля
С утра — заседание в Зимнем дворце с С. Ф. Ольденбургом, Миклашевским и Лесневским; обедал и вечером у меня А. В. Гиппиус. Телефон от В. А. Зоргенфрея.
19 июля
Утром приехала Маня с большим письмом от милой и с сундуками. Все это меня очень взбудоражило, поднялось много со дна души — и хорошего и плохого. Наработать сегодня столько, чтобы пришло все внутри в порядок.
* * *
Тридцать шесть страниц стенограммы Крыжановского и протокол заседания 10-го июля — огромная работа до после обеда.
В России очень…
Телефон от Пяста.
Дождь к вечеру (от гари?).
Безмятежность?
20 июля
Сорок одна страница Крыжановского. Письма маме и Любе. Купанье в Шувалове. Полная луна. Дельмас. Письмо от мамы от 12 июля.
21 июля
День довольно значительный. С утра во дворце заседание стенографической подкомиссии. Интересный вопрос по поводу бумаг Крыжановского. А. С. Тагер умно и жестоко говорит, что в политических целях (не только юридически) совершенно возможно печатать даже автобиографию, даже письма из перлюстрации (если это представляет политический интерес).
Мы этого не сделаем; мой вывод, что мы поступим мягко и тактично, соответственно с политическим моментом, требующим, чтобы не возникали всё новые обвинения против нового режима. Но государство и право (база его) суть чудовища те же, и размах власти их (в котором есть скрип костей и свист сквозника) так силен, что люди уже им не владеют. Государство может, да; как мы после этого отнесемся к государству — другой вопрос.
Любовь Яковлевна предлагала повлиять на Муравьева в смысле отчета через сенатора Андроникова.
Днем началось наше заседание об отчете (мой протокол). Ольденбург и председатель сказали мне несколько любезностей, и я принужден согласиться попробовать писать очерк о Протопопове, Муравьев сказал, что будет мне помогать. По-моему, по-прежнему нет плана; что будет из ряда очерков, я не представляю. Почему это отчет?
Но матерьял интересен, и я испытаю силы над Протопоповым.
Миклашевский во время заседания рисовал меня (как же я стар). Л. Я. Гуревич была, совсем больная (сердце).
Дома нашел неожиданно письмо от мамы от 18 июня; розы и красная записка от Л. А. Дельмас.
В газетах — плохо.
Нет рокового, нет трагического в том, что пожирается чувственностью, что идет, значит, по линии малого сопротивления. Это относится и к Протопопову и ко мне. Если я опять освобожусь от чувственности, как бывало, поднимусь над ней (но не опушусь ниже ее), тогда я начну яснее думать и больше желать.
Непомерная усталость.
22 июля
Муравьев высказал вчера, что Чрезвычайная следственная комиссия изживает свой век, пожелал ей закончиться естественным путем и сказал, что естественным пределом ее работы будет созыв Учредительного собрания.
Шуваловский парк, поле, купанье — весь день жаркий день.
23 июля
Кончен допрос Крыжановского. Приведен в окончательный вид Горемыкин и Маклаков (без одного документа). Приведение в порядок других стенограммных дел. Чтение Комиссарова с выписками (до того — малоинтересного мне Беляева), Макарова с выписками.
Когда им (например, Комиссарову или Макарову) приводится литературная ссылка (обоим этим, например, на рассказ Л. Андреева о семи повешенных), то они игнорируют, даже как будто недовольны.
Восхитительные минуты (только минуты) около вечерних деревьев (в притоне, называемом «Каменный остров», где пахнет хамством). Дельмас я просил быть тихой, и она рассказала мне, как бывает, сама того не зная, только ужасы. Между прочим: юнкера Николаевского кавалерийского училища с офицерами пили за здоровье царя.
Отчего же после этого хулить большевиков, ужасаться перед нашим отступлением, перед дороговизной,
