их разговоры сквозь уши: что надо, то в художнике застрянет.
Тут же — проститутки.
11 января
«Результат» брестских переговоров (т. е. никакого результата, по словам «Новой жизни», которая на большевиков негодует). Никакого — хорошо-с.
Но позор 3,5 лет («война», «патриотизм») надо смыть.
Тычь, тычь в карту, рвань немецкая, подлый буржуй. Артачься, Англия и Франция. Мы свою историческую миссию выполним.
Если вы хоть «демократическим миром» не смоете позор вашего военного патриотизма, если нашу революцию погубите, значит вы уже не арийцы больше. И мы широко откроем ворота на Восток. Мы на вас смотрели глазами арийцев, пока у вас было лицо. А на морду вашу мы взглянем нашим косящим, лукавым, быстрым взглядом; мы скинемся азиатами, и на вас прольется Восток.
Ваши шкуры пойдут на китайские тамбурины. Опозоривший себя, так изолгавшийся, — уже не ариец.
Мы — варвары? Хорошо же. Мы и покажем вам, что такое варвары. И наш жестокий ответ, страшный ответ — будет единственно достойным человека.
А эволюции, прогресса, учредилки — стара штука.
Яд ваш мы поняли лучше вас. (Ренан.)
Жизнь — безграмотна. Жизнь — правда (Правда).
Оболганная… обо… но она — Правда — и колет глаза, как газета «Правда» на всех углах.
Жизнь не замажешь. То, что замазывает Европа, замазывает тонко, нежно (Ренан; дух науки; дух образованности; ftsprit gaulois[78]; английская комедия), мы (русские профессора, беллетристы, общественные деятели) умеем только размазать серо и грязно, расквасить. Руками своей интеллигенции (пока она столь не музыкальна, она — пушечное мясо, благодарное орудие варварства). Мы выполняем свою историческую миссию (интеллигенция — при этом — чернорабочие, выполняющие черную работу): вскрыть Правду. Последние арийцы — мы.
Правда доступна только для дураков. Калидаса, чтобы стать собой, должен был научиться (легенда), из дурака стать умным. Это — испорченная, я думаю, легенда (какая-нибудь поздняя, книжная).
Все это — под влиянием сегодняшней самодовольной «Новой жизни» (самая европейская газета сейчас; «Речь» давно «отстала». С «Петербургским листком» ведь не поговоришь).
* * *
В чем тайна Ренана? Почему не плоски его «плоскости»? — В искусстве: в языке и музыке. Европа (ее тема) — искусство и смерть. Россия — жизнь.
14 января
Происходит совершенно необыкновенная вещь (как всё): «интеллигенты», люди, проповедовавшие революцию, «пророки революции», оказались ее предателями. Трусы, натравливатели, прихлебатели буржуазной сволочи.
Я долго (слишком долго) относился к литераторам как-то особенно, (полагая), что они отмеченные. Вот моя отвлеченность. Что же, автор «Юлиана», «Толстого и Достоевского» и пр. теперь ничем не отличается от «Петербургской газеты».
Это простой усталостью не объяснить. На деле вся их революция была кукишем в кармане царскому правительству.
После этого приходится переоценить не только их «Старые годы» (которые, впрочем, никогда уважения не внушали: буржуйчики на готовенькой красоте), но и «Мир искусства», и пр., и пр.
Так это называлось, что они боялись «мракобесия»? Оказывается, они мечтают теперь об учреждении собственного мракобесия на незыблемых началах своей трусости, своих патриотизмов.
Несчастную Россию еще могут продать. (Много того же в народе).
18 января
Вчера — Зимний дворец, детские комнаты.
Председатель — тов. Полянский, который разгонял Ученый комитет при Министерстве народного просвещения. Разъясняет конституцию.
Присутствуют: секретарь, два молчаливых молодых человека, художник Штенберг, Бенуа, Альтман, Лариса Рейснер, марбургский философ.
Я поднимаю вопрос об орфографии. Главное мое возражение — что она относится к технике творчества, в которую государство не должно вмешиваться. Старых писателей, которые пользовались ятями как одним из средств для выражения своего творчества, надо издавать со старой орфографией. Новые, которые будут писать по-новому, перенесут свою творческую энергию (elan)[79] в другие приемы (тороплюсь записывать, потому нескладно).
Меня поддерживают Л. Рейснер и Альтман. Остальные — за новую орфографию, хотя понимают меня.
С Бенуа мы все наоборот. Он лично ненавидит «Известия» и любит мольеровскую орфографию изданий XVII века. Я лично не привязан к старому и, может быть, могу переучиться даже сам, но опасаюсь за объективную потерю кое-чего для художника, а следовательно, и для народа.
Однако, может быть, сопротивлялись так же, как я вчера, и новой французской орфографии и петровскому гражданскому шрифту.
Новая орфография введена старым правительством («временным») и им же проведена в школы и учебники.
Большевики делают лишь новые практические шаги в этом направлении. Для издания классиков это уже было предрешено, но, несмотря на то, что они считают невозможным поступаться декретом, я прошу вновь пересмотреть вопрос, пригласив на следующее заседание Морозова и Иванова-Разумника. Они, со своей стороны, пригласят педагогов.
За новую орфографию: дети уже учатся по ней. Экономия миллионов рублей (на ь) и труда наборщиков.
Положение сейчас таково: книжный голод. Со всех сторон (Советы) — требование на книги. Книг нет, классиков можно доставать по чудовищным и произвольным ценам. Никто больше не имеет права издавать классиков без соблюдения известных условий (декрет). (То есть нельзя больше наживаться чрезмерно, можно оплачивать только труд.) Все издания, изданные без соблюдения этих условий (представления подробного расчета в министерство), будут конфисковываться.
В распоряжении государства находятся старые матрицы (Маркса, «Копейки» и т. д.) —, и оно имеет возможность сравнительно недорого выпустить классиков по старым матрицам. 1) Они очень плохи часто, 2) противоречие с декретом. Но — «если человек умирает с голоду, а мимо бежит кошка, я эту кошку зарежу и дам ее съесть». Вопрос еще не решен. На печатанье одного Толстого со старых матриц нужно 212 дней. С другой стороны, этим путем комиссия получит отсрочку.
Дело комиссии — выработать план издания классиков по-новому (шрифты, формат, новая орфография, иллюстрации, бумага, медицинская точка зрения и мн. др.).
В Полянском — марксистско-эмигрантско-ин-теллигентско-луначарско-хитровато-добро душное. Очень любезный. Сам все это знает про себя (15 лет нелегальности).
Опять гадость Зимнего дворца (хотя эти комнаты прибранные, с мебелями). Трагичность положения (нас мало). Какая-то грусть — может быть, от неумелости, от интеллигентскости, от разных языков. Что-то и хорошее (доброе).
Это — труд великий и ответственный. Господа главные интеллигенты не желают идти в труд, а не в «с кондачка».
Вот что я еще понял: эту рабочую сторону большевизма, которая за летучей, за крылатой. Тут-то и нужна их помощь. Крылья у народа есть, а в уменьях и знаньях надо ему помочь.
Постепенно это понимается. Но неужели многие «умеющие» так и не пойдут сюда?
Представителей демократии вчера не было, потому что все съезды, какие могут быть, заседали (Советы рабочих и солдатских депутатов, крестьянских депутатов; железнодорожный, продовольственный и пр.). Они будут на следующих заседаниях.
26 января
Необходимо, однако, записать вчерашний день.
Иванов-Разумник, бывший у меня, не мог идти вместе на заседание в Зимний дворец и оставил мне письмо для оглашения.
Впечатление от моей статьи («Интеллигенция и революция»): Мережковские прозрачно намекают на будущий бойкот. Сологуб (!) упоминал в своей речи, что А. А. Блок, которого «мы любили», печатает свой фельетон против попов в тот день, когда громят Александро-Невскую лавру (!). В восторге — В. С. Миролюбов.
В Зимнем дворце (я опоздал). Заседание очень стройное и дельное (в противоположность первому). Председательствует Луначарский, который говорит много, охотно на все отвечает, часто говорит хорошо.
П. О. Морозов (приглашенный лично Л. М. Рейснер) выражает протест против нового правописания только практически. Его доводы парирует комиссар. Я повторяю свое возражение (единственное), прибавляя, что я на нем не стою (считая, что мне надо это сказать в виде предостережения — caveant…[80]). Слабо возражает Л. Рейснер (за старое — для стихов). Новое правописание принимается (Луначарский определяет мой довод как невесомый).
Следующий вопрос — о вступительных статьях. Морозов говорит нечто, вполне согласное с Луначарским. Принимается ненужность эстетических оценок. Я вношу поправку, что не нужно и социологических. Луначарский отвечает на это, что они будут агитировать до конца, но что в этих изданиях агитацию они считают неуместной, ибо дело их настолько правое, что все прошедшее, преподнесенное в чистом виде, только доказывает правильность их пути.
Таким образом, вырабатывается тип издания (не академического, а широкого — народного и школьного) на хорошей бумаге, четкого, с лучшими иллюстрациями (обсуждение их — в следующую среду) и с сжатым предисловием и примечаниями, развивающими его частности (Морозов), имеющими дело исключительно с историческими и биографическими данными (без эстетики и политики).
Луначарский, прощаясь, говорит: «Позвольте пожать вашу руку, товарищ Блок».
Будущее нашей театральной комиссии еще не решено. Луначарский сказал мне со смехом, что Мейерхольд поднимает вопрос о том, что актеры и сами читать умеют.
Ну, как им угодно.
Луначарский хитроват и легкомыслен. Но очень много верного и неинтеллигентского (что особенно важно).
П. О. Морозов ругал мне за орфографию Шахматова и прочих. Против выбрасыванья Ъ-ов он ничего не имеет. Вообще же реформа кажется ему очень большой (очень малые изменения во французском и немецком правописании. При Петре — гражданский шрифт всего 10 книг).
Луначарский делает оговорки — все и всё: надо две точки над е.
Письмо Разумника, которое я огласил, в сущности, дало перевес окончательный.
Бенуа — опять все наоборот (чем я): он говорил за допущение иногда эстетической оценки. Тут уж я поддержал комиссара, который голосовал за твердое проведение отсутствия эстетической оценки.
31 января
Вчерашнее.
Артистическая — всегдашнее: бутерброды, передними — аккомпаниатор (молчит, — он зарабатывает). В углу — баритон (как все) — фрак, красноватое лицо.
Перед моим выходом — Люком. Люком — это маленький красный микрокосм. Розовая спинка, розовая грудка и ручки, красное все (юбочка, трико). Маленькая — вьется. От этого у смотрящих начинается правильное кровообращение, меньше есть и курить. Такое появляется во второй части «Фауста».
* * *
Юноша Стэнч (провожавший меня до дому). Мы — дрянь, произведения буржуазии. Если социализм осуществится (я образован, знаю четыре языка и знаю, что он осуществится), нам останется только умереть. Мы не имеем понятия о деньгах (обеспечены). Полная неприспособленность к жизни. Октябрьский переворот все-таки лучше февральского (немного пахнет самодержавием). Все — опиисты, наркоманы. Модно быть влюбленным в Кузмина, Юрьева (женщины — нимфоманки). Эфир. Каждый вечер — три телефонных звонка от барышень («Вы так испорчены, что заинтересовали меня»).
Нас — меньшинство, но мы — распоряжаемся (в другом лагере современной молодежи). Мы высмеиваем тех, которые интересуются социализмом, работой, революцией и т. д.
Мы живем только стихами. За пять лет не пропустили ни одного издания. Всё наизусть (Бальмонт, я, Игорь Северянин, Маяковский… тысячами стихов). Сам пишет декадентские стихи (рифмы, ассонансы, аллитерации, танго). Сначала было 3 Б (Бальмонт, Брюсов, Блок); показались пресными, — Маяковский; и он пресный, — Эренбург (он ярче всех издевается над собой; и потому скоро все мы будем любить только Эренбурга).
Все это — констатированье. «И во всем этом виноваты (если можно говорить о вине, потому что и в вас кто-то виноват) — вы отчасти. Нам нужна была каша, а вы нас кормили амброзией».
«Я каждые полгода собираюсь самоубиться».
* * *
Студенцов рассказал мне «Легенду» Толстого.
На сцену Художественного театра упала
