звенящая дверь, два старца, «отрава» (непосланных цветов), свершающий и пользующийся плодами свершений («другое я»), кто-то «смеющийся и нежный». Так кончился 1901 год. Тут — Боткинский период.
Новогодний визит. Гаданье m-me Ленц и восторг (демонический: «Я шел…»).
11 сентября (29 августа)
ЯНВАРЬ 1901
1901 год начался одиночеством, углублением в себя, печалью о прошлом, в котором были некие «заветы». Этой печали суждено окрепнуть в надежду, что зима по помешает мечте пророчески открыть под снегом цветистый прах. [До конца января ОНА не упоминается в стихах, есть только ЕЕ музыка], несмотря на то, что тяжкие года сменяют благоуханные дни. [Психология этого времени: — против «борьбы» (на нее тратятся пошлые силы), против людей, против слов.]
Ноуменальность той силы, которая дает печали процвести надеждой. (Значение этого года и следующего объективное; об этом может засвидетельствовать А. Белый.)
29 января в песне весеннего ветра и живых былей лучших дней послышались ее звучные песни. Перед ней — волны народа, толпой которого я уже увлечен на обожанъе красоты (этот мотив — еще в конце 1900 года). [Психология уже — хотя против людей, но с народом, как со стихией;] я же — несвободный, как прежде.
Таким образом, все уже сливается в этой весне (необычайно ранней — явственной в январе: былое с грядущим, что в ветре).
ФЕВРАЛЬ 1901
Вечерами — уже звуки живых голосов, и ее прах потревожен. Былое воскресает. Песня родная и знакомая. Звезды — все те же, народы (не народ) — все те же, но душа, молча, уже готовит чудные дары своим богам в одиночестве. Она умащена, ловит зов другой души. МЕЧТА (термин Вл. Соловьева — действенный) становится УПОРНОЙ в искании (неудачно сказано и удачно поправлено: воскрешении) мертвого праха давней жизни. Над ней уже ответно загораются небеса. Сквозь суровость пути- райские сны в полнощном бденъи (сны — тоже термин Вл. Соловьева, тоже действенный). Эти сны райские, в отличие от других, которые объемлют дух страстной мглой (начинается борьба другая, борьба с адом, на которую тратятся не те пошлые силы, которые уходят на человеческую борьбу). На помощь призывается: 1) всемогущая сила бога и 2) «умо-сердечное» — Афина и Эрос (завершение мысли, возникшей в 1900 <году>, едва ли не предвестие той адской провокации с двойниками внутри, которая потом погубит), то есть соединение сил духовных с телесными.
Тогда же смысл ее печали (печаль — она, видимо, не разделяет событий) ищется в природе’. согласие сил (моря и отраженных в нем звезд) страшит ее и лишает надежды на свободу. В этой мысли, как я узнал впоследствии, оказалось родство с мыслью о плененной Мировой Душе (Святой Дух Оригена), которую лелеял последний — Вл. Соловьев (см. <том> IX, <стр.> 19 и многие другие места). Я этого всего еще не знал, но чуял Платона. При этом сам я был лишь изумлен (дауца^еатаг) отражением небесных тел в земных морях, очевидно, как древний философ-художник (язычник). — Далее, я молюсь (опять богу: Более без лица, как всегда) извлечь меня, истомленного раба, из жалкой битвы (очевидно, житейской, чтобы не уставать от феноменального и легче созерцать ноуменальное).
Вслед за тем, так как видимого участия той, которая была центром всех возникших событий, я продолжал не видеть, я стал думать, что ее стремления — выше моих и что я заслоняю ей путь [психологически: мешаю]: в ней — огонь нездешних вожделений, тогда как моя речь — жалка и слаба; она — на рубеже безвестной встречи с началом близким и чужим. Она уже миновала ночную тень и ликует НАДО МНОЙ; я же, с неисцелимой душой (психология — только «влюбленность»), благословляю прошедшее и грядущее.
МАРТ 1901
Звучная тишина (наполненная звуками) предвещала внезапную встречу с ней где-то на путях ее сквозь алый сумрак, где целью ее было смыкание бесконечных кругов. Я встретил ее здесь, и ее земной образ, совершенно ничем не дисгармонирующий с неземным, вызвал во мне ту бурю торжества, которая заставила меня признать, что ее легкая тень пронесла свои благие исцеленья моей душе, полной зла и близкой к могиле.
Моей матери, которая не знала того, что знал я, я искал дать понять о происходящем строками: «Чем больней…» (здесь уже сопротивление психологии: чем больней феноменальной душе, тем ясней миры — ноуменальные). Тогда же мне хотелось ЗАПЕЧАТАТЬ мою тайну, вследствие чего я написал зашифрованное стихотворение, где пять изгибов линий означали те улицы, по которым она проходила, когда я следил за ней, незамеченный ею (Васильевский остров, 7-я линия — Средний проспект — 8-9-я линии — Средний проспект — 10-я линия).
Ее образ, представший передо мной в том окружении, которое я признавал имеющим значение не случайное, вызвал во мне, вероятно, не только торжество пророчественное, но и человеческую влюбленность, которую я, может быть, проявил в каком-нибудь слове или взгляде, очевидно вызвавшем новое проявление се суровости.
АПРЕЛЬ 1901
Следствием этого было то, что я вновь решил таить на земле от людей и зверей (Крабб) хранилище моей мысли, болея прежней думой и горя молитвенным миром под ее враждующей силой. — После большого (для того времени) промежутка накопления сил (1-23 апреля) на полях моей страны появился какой-то бледноликий призрак (двойники уже просятся на службу?), сын бездонной глубины, которого изгоняет порой дочь блаженной стороны.
Тут происходит какое-то краткое замешательство («Навстречу вешнему…»). Тут же закаты брезжат видениями, исторгающими слезы, огонь и песню, но кто-то нашептывает, что я вернусь некогда на то же поле другим — потухшим, измененным злыми законами времени, с песней наудачу (т. е. поэтом и человеком, а не провидцем и обладателем тайны).
Где мысль о проклятии времени?
МАЙ 1901
Очевидно, под влиянием ее непрекращающейся (или растущей, или случайной) суровости — май начался теми же мрачными предчувствиями: я удалюсь в страны холодные, немые, без любви и без весны, где нет страстей, любви матери, где царит равнодушие и где угасает мое скитанье — без исхода (без конца), и… оказываюсь непричастным к совершающемуся (мысль о возможности моего участия явилась не сразу, но здесь она уже является, по-видимому, готовой): она одиноко, в отдаленъи (от меня) сомкнет последние круги.
Следствием этого разрыва и очевидной усталости от напряжения является психологическое: какие-то «неверные красы» ее, ее «изменчивая» душа (!?) — упадок стремления. В эти дни начала мая единственным напряженным напоминанием является тот голос, который говорит, что я ухожу, но закат вещает мне таинственный возврат к оставленной земле.
Следуют какие-то помехи (сумасшедший — кто это? Во мне же?). К середине мая звук с другого берега темнеющей реки кажется мне ее ответом. Я убеждаю ее, что, несмотря на все мои падения, душа моя жива и не лживо зовет ее, тоскуя по ней и обьемля тень лучшей жизни. Следует род заклинания. Прежнее отсутствие ответа заставляет надеть броню, что выражается в ощущении себя как микрокосма, в котором вся вселенная, все прошедшее и грядущее и с избытком все огни, какими горит она; потому — нет ни слабости, ни силы, ее участие или безучастие не трогает, провидцу не нужно сочувствия. Я уже перешел граничную черту и только жду условленного виденья, чтобы отлететь в иную пустоту (которая также не страшна).
Сквозь эту броню пробиваются, однако, жаркие струи, в которых есть как бы оттенки соблазна (женственная нежность образа, легкое пение, призрачный красный месяц, отражающийся в Неве, образ отроковицы — мидианки (Вл. Соловьев), пред которым я медлю, вместо того чтобы нести свою духовную лепту в далекие святыни).
Так, неготовым, раздвоенным я кончаю первый период своей мировой жизни — петербургский. [Здесь нет еще ни одного большого Т.].
К этому периоду относится 39 стихотворений.
30 (17) декабря
В. МАЯКОВСКОМУ
Не так, товарищ!
Не меньше, чем вы, ненавижу Зимний дворец и музеи. Но разрушение так же старо, как строительство, и так же традиционно, как оно. Разрушая постылое, мы так же скучаем и зеваем, как тогда, когда смотрели на его постройку. Зуб истории гораздо ядовитее, чем вы думаете, проклятия времени не избыть. Ваш крик — все еще только крик боли, а не радости.[85] Разрушая, мы всё те же еще рабы старого мира: нарушение традиций — та же традиция. Над нами — большее проклятье: мы не можем не спать, мы не можем не есть.
Одни будут строить, другие разрушать, ибо «всему свое время под солнцем», но все будут рабами, пока не явится третье, равно не похожее на строительство и на разрушение.
Дневник 1919 года
6 января[86]
— Здрассте. Говорит Ионов. Комиссар такой-то. Я хотел предложить перенести печатанье ваших книг в типографию, какую я укажу. Предлагаю издать «Двенадцать» в Петроградском совдепе.
— Не находите ли вы, что в «Двенадцати» — несколько запоздалая нота?
— Совершенно верно. Один товарищ уже говорил об этом, но мы все-таки решили издать все лучшие произведения русской литературы, хотя бы имеющие историческое значение. Подумайте и, когда решите, приезжайте ко мне в Смольный.
Издавать Ионов хочет 50 000, с рисунками Анненкова. Звоню к Алянскому. Разговор с ним и с Анненковым. Алянский немного против, хотя искренно сочувствует нашим денежным интересам (с Анненковым).
Сегодня Алянский не поймал Белопольского, с которым нужно выяснить, как отнесется к этому вопросу комиссариат. Но они с Анненковым были у Горького, подносили ему «Двенадцать». Очень знаменательно, что говорил Горький.
Он говорил с ними с полчаса, очень доброжелательно, спрашивал, не встречает ли «Алконост» препятствий, узнав об Ионове и моих книгах, сказал, что такие факты надо собирать, что Ионов бездарен и многому навредил. Вообще сказал, что «Владимир Ильич, Анатолий Васильевич и я» держатся совсем другой точки зрения, что с такими явлениями надо бороться. На предложение написать что-нибудь для «Алконоста» о символистах сказал, что он бросил писать и занят только «селедками» (очевидно, деятельность в Совете коммуны).
Соображения по таким же поводам — см. «Каталина» (которыми Иванов-Разумник предлагает мне открыть «Вольную философскую академию» во второй половине января).
Кроме того: страшное все это. Кто же победит дит на этот раз? Полная анархия (между прочим, провинция шлет град упреков комиссариату, зачем он издает классиков, а не политические брошюры) или новый «культурный порядок»?
Не знаю.
Честно ли говорить такую, например, прекрасную фразу: «В одной строке великого писателя содержится больше революционного пыла, чем в десятках бездарных брошюр» (так бы мог ответить комиссариат на упреки, к нему обращенные). Нет, не совсем честно, ибо и так и не так, в этом — уклончивость: правда, брошюрка бездарна, но в ней читается больше, чем написано, потому что она есть брошюришка, хлам, тряпье, возбуждающее в бедном больше доверия, чем длинная чистая книга. И в большой гениальной книге озлобленный
