забот не знаю,
Напляшусь за целу ночь —
Захочу — полюблю,
Захочу — разлюблю,
Я над сердцем вольна,
Дон, Наша мать — Россия!
Все места родные!
Подари мне, молодец,
Красные сапожки!
Разорю тебя вконец
На одни сережки!
Сочинение Я. И. Шишкина
Все говорят, что я ветрена бываю.
Все говорят, что любить я не могу,
Но почему же я всех забываю,
Лишь одного я забыть не могу?
Многих любила, всех я позабыла,
Лишь одного я забыть не могу!
Но почему же я всех забываю,
И лишь его я забыть не могу?
Не отравляйте душу мне больную,
Не вспоминайте о нем, я вас молю!
Лучше в могилу кладите живую,
Я не скажу вам, кого я люблю.
(Цыганская)
Как призрак, я тихо брожу,
И с тайною думой порою
Я в чудные очи гляжу.
Полны они негой и страстью,
Они так приветно глядят,
И сколько любви, сколько счастья
Они мне порою сулят.
С тобою не будет меня,
И в очи те чудные станет
Смотреться другой, а не я.
Другому приветно заблещут
Твои огневые глаза, —
И вспомнишь их, сердце трепещет,
И тихо струится слеза.
Я грущу, если можешь понять
Мою душу доверчиво-нежную,
Приходи ты со мной попенять
На судьбу мою бурно (странно) мятежную.
Мне не спится в тоске по ночам,
Думы мрачные сон отгоняют,
И горячие слезы к очам,
Как в прибое волна, приливают.
Как-то странно и дико мне жить без тебя,
Сердце лаской любви не согрето.
Но мне правду сказали, что будто моя
Лебединая песня пропета.
(Музыка М.Я. Пуаре; В.Панина)
Не уходи, побудь со мною,
Здесь так отрадно, так светло.
Я поцелуями покрою
Не уходи, побудь со мною,
Я так давно тебя люблю.
Тебя я лаской огневою
И обожгу и утомлю.
Не уходи, побудь со мною.
Пылает страсть в моей груди,
Восторг любви нас ждет с тобою,
Не уходи, не уходи.
…
Если жизнь не мила вам, друзья,
Если сердце терзает сомненье,
В ней тоски и печали забвенье.
Дай, милый друг, на счастье руку,
Гитары звук разгонит скуку,
Забудь скорее горе злое,
Наливайте бокалы полней,
Позабудем о жизни тяжелой,
И под звук моей песни веселой
Вам покажется жизнь веселей.
Я спою вам, друзья, про любовь,
Всех страданий виновницу злую,
Каждый вспомнит свою дорогую,
И сильней заболит ваша кровь…
…
Дремлют плакучие ивы,
Низко склонясь над ручьем,
Струйки бегут торопливо,
Шепчут во мраке ночном.
Думы о прошлом далеком
Мне навевают они,
Сердцем больным, одиноким,
Рвусь я в те прежние дни.
Где ты, голубка родная,
Помнишь ли ты обо мне?
Так же ль, как я, изнывая,
Плачешь в ночной тишине?
…
Джень дем мэ препочто,
Джонь дем мэ провавир
Имел мэ, имел мэ сила зуралы.
Эх, распашел тум ро,
Сиво граи пошел,
Ах, да распашел, хорошая моя!
Поденьте, поденьте бокалы проскалинт.
Чевеньте, чевеньте бравинта сэгэдых…
Карин мэ наджава, карин мэ не пойду,
Кэ ей проминутка мэ саж заверну…
Черные очи, белая грудь
До самой зари мне покоя не дают.
Налейте, налейте бокалы вина,
Забудем невзгоды, коль выпьем до дна…
…
Я вам не говорю про тайные страданья,
Про муки страстные, про жгучую тоску,
Но вы всё видите, прелестное созданье,
И руку ласково вы жмете бедняку.
В вас нет любви ко мне, но вы душою нежной,
Душою женственной умеете щадить
Разбитые сердца и дружбой безмятежной
Мятежную любовь хотите усыпить.
Но если б знали вы, как сильно сердце бьется
(стонет?), Какая боль в груди, какой огонь в крови,
Когда мой робкий взгляд во взгляде вашем тонет,
Лишь дружбу видит в нем и тщетно ждет любви!
…
И бог весть, сойдемся ли вновь.
Над тем, что будила любовь.
Но пусть и любим я не буду,
Другие тебя увлекут,
Но верь, я тебя не забуду
За несколько светлых минут.
Быть может, не в силах бороться
Мне будет с тоской о тебе,
Быть может, вся жизнь разобьется,
И дух мой угаснет во мне (в борьбе?),
Но пусть и в живых я не буду,
Пусть труп мой в могилу кладут,
И там я тебя не забуду
За несколько светлых минут.
(Это научил меня любить в молодости Кока Гун. Кажется, было записано в его альбоме, и сам он писал это в альбом какой-то девушке.)
Забыты нежные лобзанья,
Уснула страсть, прошла любовь,
И радость нового свиданья
Уж не волнует больше кровь,
На сердце гнет немых страданий,
Счастливых дней не воротить,
Нет сладких грез, былых мечтаний,
Так ветер всю красу наряда
С деревьев осенью сорвет
И по тропам унылым сада
Сухие листья разнесет.
Их далеко разгонит вьюга,
Покрывши снежной пеленой,
Крутя над мерзлою землей.
(Музыка А. Ленина)
Жалобно стонет ветер осенний,
Листья кружатся поблекшие.
Сердце наполнилось тяжким сомненьем,
Помнится счастье утекшее.
Помнятся вешние песни веселые,
Нежные речи приветные,
Очи лазурные, рученьки белые,
Ласки любви бесконечные.
Всё, что бывало, любил беззаветно я,
Всё, во что верилось мне, —
Все эти ласки и речи приветные
Были лишь грезы одне.
Грезы, — так что же, к чему пробуждение?
Или исчезла пора увлечения,
Или исчезли навеки дни счастия,
И осужден я судьбой
Жить без любви и без слова участия,
Жить с моей старой тоской?
«УГОЛОК»
Слова В. Мазуркевича
Дышала ночь восторгом сладострастья,
Неясных дум и трепета полна,
Я вас ждала с безумной жаждой счастья,
Я вас ждала и млела у окна.
Наш уголок я убрала цветами,
К вам одному неслись мечты мои,
Мгновенья мне казалися часами,
Я вас ждала, но вы… вы не пришли…
Мне эта ночь навеяла сомненья,
И вся в слезах задумалася я.
И вот теперь скажу без сожаленья:
Я не для вас, а вы не для меня!
Любовь сильна, но страстью поцелуя!
Другой любви вы дать мне не могли.
О, как же вас теперь благодарю я
За то, что вы на зов мой не пришли!
…
Да, я влюблен в одни глаза,
Я увлекаюсь их игрою!
Как хороша их глубина!
Но чьи они, я не открою.
Едва в тени густых ресниц
Блеснут опасными лучами,
И я готов упасть уж ниц
Перед волшебными глазами!
В моей душе растет гроза,
Растет, бушуя и ликуя!
Да, я люблю одни глаза,
Но чьи они — не назову я!
…
Я тебя бесконечно люблю,
За тебя я отдам мою душу,
Целый мир за тебя погублю,
Все обеты и клятвы нарушу.
Для меня ты на небе звезда,
Твоего только жду приговора,
От тебя восхищенного взора.
Я тебя ведь, как бога, люблю,
Пред тобою одним лишь немею.
Я тебя бесконечно люблю
И, увы, разлюбить не умею.
(Слова В. Мятлева, музыка К В. Зубова)
Все это переписано 7 ноября из «Полного сборника романсов и песен в исполнении А. Д. Вяльцевой, В. Паниной, М. А. Каринской». Еще бы найти: «Как хороши те очи…», потом — «Колокольчики, бубенчики», где сказано: «Бесконечно жадно хочется мне жить!».
8 ноября
Лазарь Васильевич Мартынов, сибирский крестьянин, 22-х лет, матрос, учится в консерватории у Исаченки и служит сотрудником в Большом драматическом театре:
Я был на тюремном свиданье
(Любовных свиданий там нет.
Там горе одно и страданье
Поет про море, про цветы («душа поэта»).
В длинной юбке со цветами,
С мотылечками на ней,
Увлекается садами
(Как идет всё это к ней).
Если дернуть вдруг за юбку,
Сразу свалится она…
…трубку …
да бутылочку вина.
То Sally[91]
Я хочу лететь к тебе
Мотылечком-невеличкой
Ты, Sally, будешь большевичкой?
…
А когда восходит солнце,
Это прелести одне,
Всюду отблески червонца
Рассыпаются в волне…
(Из «Песни матросов»)
Небовых лишь седин,
Эти строчки мне запомнились наизусть.
9 ноября
Уэллс, сидя в квартире Горького, написал дополнение к автобиографии за годы войны. Удивительно, сколько он написал за это время, и все — социальный вопрос. В одном из романов он описывает страну, дошедшую вследствие войны до одичания, голода и анархии. Считая события нашего времени великими, он теперь думает более всего о воспитании молодых поколений в духовном интернационализме. Он написал историю, составленную с /^националистической точки зрения, — так, по его мнению, ее нужно преподавать во всех странах — единообразно. В конце заметки он пишет, что Россия, обнищавшая и голодная под влиянием царского режима и «отвратительной» политики Антанты, не умерла, но представляет из себя удивительнейшую страну в мире. Здесь он разговаривал с Лениным и Троцким. Он будет способствовать сближению Англии и России, столь далеких друг от друга в настоящее время.
16 ноября
На днях в председатели Всероссийского профессионального союза писателей выбрали мы все-таки М. Горького, хотя и с массой оговорок. Волковысский рассказал, как разделились голоса в Москве: А. Белый, Бердяев и Шпет горячо протестовали против Горького. У нас без оговорок были только А. В. Ганзен и Чуковский. Волынский своего хода мыслей не изложил, Замятин, Губер, Ирецкий, Волковысский, Мазуркевич и я говорили помногу.
* * *
Вечер у Браза. Холличер (Herr Hollitscher?) — венгерец, 55-ти лет, теперь работает в немецких и американских газетах. С красной звездой, низким лбом, густыми, седеющими и вьющимися волосами, глубоко спрятанные суровые и добрые глаза на широком лице. Вечер состоял в том, что мы «жаловались», а он спорил против всех нас.
«Не желайте падения этой власти, без нее будет еще гораздо хуже». «Народ угнетали всегда, теперь он угнетает нас». «Через три года наступит или полное одичание, или небывалая жизнь». «Правы те, кто теперь на врангелевском фронте». «Простой народ, когда его угнетали, говорил о боге; мы, когда нас угнетают, говорим о том, что нам больно. Потому что цивилизованные люди ни во что не верят. Впрочем не все». «Я не коммунист, а анархист, но работаю с коммунистами, считая коммунизм ступенью к анархизму». «Как жаль, что русская интеллигенция так развращена. Из всего этого (т. е. из наших слов) я вижу, что нужно два-три поколения (чтобы сменились)…» «Коммунизм не политическая экономия только, это — метафизика и мистика».
Около пяти часов подряд он печально возражал, часто сердясь, — тогда его голос становился металлическим и немного крикливым. «Начало настоящего коммунизма — не 25-е октября, а первый субботник. Ясно, чтобы поднять страну, доведенную до этого царем и войной, нужно без отдыха работать. Здесь никто ничего не делает. Власть, работающая за десятерых каждый, не виновата, что столько маленьких воров вокруг. Контроль, по мере удаления от центра, слабеет». — В конце вечера я уже не находил возражений, тем более что сосед мой и хозяин дома все более увлекался собственным красноречием, рисуя, отнюдь не привлекательные для меня картины буржуазного мира… Но… во что лее у вас верить, дорогой Негг Hollitsher?
Шаляпин е Еремке («Вражья сила» Серова) достигает изображения пьяной наглости, хитрости, себе на уме, кровавости, ужаса русского кузнеца. Не совсем только, не хватает заурядности, он слишком «Шаляпин», слишком «Мефистофель» вообще местами, а не заурядный русский дьявол.
В Германии, говорит Холличер, готовится то же самое. Фабриканты предпочитают закрывать фабрики, чтобы не платить огромных денег рабочим и огромных налогов. В минуту, когда здесь тронут Ленина, в Берлине потухнет свет и остановится водопровод. «Если мы уйдем, — сказал Троцкий, — мы так хлопнем дверью, что вся Европа затрясется».
22 ноября
В поисках легкой и веселой комедии, которой жаждет вся наша труппа.
«Un monsieur, qui suit les femmes» — Вольф, II, 181.
Аверкиев. Фрол Скобеев, т. I — Вольф, III, 39, Гнедич в сборнике исторической секции, 41.
