Яковлевна.
Кончаю пьесу — вот почему так настойчиво сижу дома и не пишу для «Русской молвы». Есть у меня я планы для статей, и я надеюсь осуществить их. Тогда заодно — и стихи (в «Русской молве» было уже три моих стихотворения).
Один из планов моих — написать об «Александре I» Мережковского, когда он выйдет отдельной книгой. Сверх того, Мережковский, кажется, собирается писать по поводу моего последнего фельетона (ответа Философову), так что спор может войти в новую фазу. Думал и о заметках кое-каких, писать хочется обо многом, только трудно это, особенно теперь, с пьесой.
Спасибо вам за письмо.
334. Л. Д. Блок. 20 февраля <1913. Петербург>
Милая, сейчас получил твое письмо. Спасибо тебе, что ты пишешь и что так пишешь. Нет-нет и забеспокоюсь о тебе, все думаю, где и как ты, часто думаю, скучаю иногда, каждый вечер хожу к тебе и скрещиваю твою кроватку. У тебя стало красиво, только очень холодно.
Оттепель полная, сильный ветер, пахнет весной. Я еще ничего своего не делаю, часто вижусь с Терещенкой и все больше его люблю. Эти дни были бы интересны для тебя. Третьего дня были на первом представлении «Электры» (в закрытом бенуаре, мама, тетя, Франц и я) — все неправда, как и ждали. Хорошо написал Философов (в «Русском слове»). На Мейерхольда я не сержусь, потому что Гофмансталя испортить нельзя (Штрауса не понимаю). Еще больше возмущаюсь этим венским…, чем четыре года назад. Но на очереди теперь — Мейерхольдова порча Софокла и Лермонтова. Он погибнет, если не опомнится, не бросит вовсе кукольное и не вернется к человеку. Для последнего ему нужно, вероятно, годы поста, на что он не пойдет. — В последнем номере «Масок» Коммиссаржевский написал длинную статью о книге Мейерхольда. Там много личной злобы и мстительности, но, к сожалению, много и верного, очень верного, и, кроме того, — очень тяжкие улики. — Вчера были мы на открытии Зоновского театра. Так плохо, что говорить не стоит, только одна актриса подает кой-какие слабые надежды (конечно, не Дымшиц; фамилия ее — Фетисова, играла Русалку). Были там с Терещенкой, Волконским, Ремизовым и Философовым, — и все согласны.
Между прочим, играл брат Гнесина. Я не знал, кто это, и был в ужасе: старый, провинциальный, пошлый актер. Играют еще двое из Мариинского театра.
Много еще писем, планов, как всегда. — Не люблю я актеров, милая, постоянно мне больно, что ты хочешь играть. Тут стыдное что-то. Спасает только генищ нет гения — стыдно, скучно, не нужно. Гениальный театр — искусство, не гениальный — неблагодарное ремесло.
К Станиславскому поедем. Пьесы с тех пор, как ты была, так еще никому и не читал. Мама почти все время больна, у нее часто жар.
Господь с тобой, милая и единственная.
А.
Спасибо тебе, пиши.
Новый адрес напиши. Не думаешь ли вернуться вскоре. Наш абонемент начинается на второй неделе. — Время без тебя долго идет.
335. Л. Д. Блок. 25 февраля <1913. Петербург>
Милая, сегодня пришло твое письмо. Пиши, милая, почаще. Теперь здесь тоже весна, часто солнце и тает, мне бывает хорошо. Думаю о поэме. Мы все сообща все время делали дела в «Сирине», многое налаживается. Я хожу иногда за город. Получаю много писем.
О тебе думаю сквозь все с последней нежностью, все меньше хочу для тебя театра (вижу, думаю каждый день, как это теперь трудно и еще долго будет трудно — театральное дело), все больше хочу, чтобы ты была со мной. По-прежнему мы оба не знаем, что ты будешь делать, но все больше я знаю, что я — с тобой. Тебе, я знаю, теперь не во всем хорошо, так же, как и здесь, — не во всем. Но ведь бывает в чем-нибудь нехорошо, что же делать; «жизнь проходит, как пехота», но в шаг ее врывается мазурка (лейтмотив поэмы); и все этапы жизни нам с тобой суждено пройти вместе, чувствовать все вместе.
Мне много говорят и пишут обо мне, так что эти дни я стал сам себе нравиться. Это можно себе позволить ненадолго.
Господь с тобой, моя милая.
А.
Я тебе писал недавно — о театре («Электра» и Зонов).
336. К. П. Цинговатовой. 25 февраля 1913. <Петербург>
Спасибо Вам за Ваше искреннее письмо. В нем много горького. Разве Вы не знаете, что в жизни происходит непрестанное чудо: сегодня мы плачем, а завтра нам будет светло и легко.
Вы пишете: «Я не умею жить». А кто умеет?
Кто скажет нам, что жить мы не умели,
Беспечные и праздные умы?
Что в нас любовь и нежность не горели
И красоте не жертвовали мы?
(Фет)
Детей я люблю все больше — с годами, и думаю, что мы — взрослые — должны бояться влиять на них. В детях — самое священное.
Пусть бог даст Вашему мальчику здоровья и сил, пусть он растет и мужает так, чтобы на всю жизнь в нем сохранилась чистота — от детства.
Александр Блок.
337. С. А. Богомолову. 9 марта 1913. <Петербург>
Ваше письмо меня серьезно обрадовало. Очень ярко бросается в глаза борьба, происходящая в Вас: борьба старого, нейрастенического, самолюбивого, узкого, декадентского — с новым — здоровым, мужественным, почувствовавшим наконец, что мир безмерно больше и прекраснее, чем каждый из нас. Что радостнее всего, мне кажется, — второй побеждает.
Самоосуждение строгое — только к благу. Только «половинное» самоосуждение может приводить к отчаянию. Осуждайте себя, ненавидьте, не бойтесь этого. Вы сами увидите, как из такого самоосуждения рождается новый человек. Под тем, что Вы пишете о Шекспире и Гоголе сравнительно с «новой драмой» и «Екатериной Ивановной», — я подписываюсь обеими руками.
Но разве можно рядом с этим говорить: «Я в своем таланте уверен»? Это говорит старый человек в Вас.
Присылайте стихи, если хотите. Дай бог, чтобы и в них чувствовалось пробуждение нового. И — смотрите, как много тут простого, даже легкого: только оттого, что мы перестаем «красоваться» и любоваться на самих себя, — мы сразу начинаем говорить человеческими голосами, и не теми «декадентскими», «нечестными», какими-то «муже-женскими», или — проще, бабьими, которые раздаются в таком обилии в современной литературе. Всего Вам хорошего.
Ал. Блок.
338. Л. Д. Блок. 23 марта 1913. Петербург
Милая, вчера, чтобы разогнать тоску, пошел я к Мейерхольду — один (Терещенку и Ремизова не звали). «Любовь к трем апельсинам», составленная Мейерхольдом, Соловьевым и Воганом по сценарию Гоцци, не произвела никакого впечатления: сухо и пестро. Были там Валентина Петровна, Пяст, Мосолов, Соловьев, два Бонди, Ярцев, Юрьев, Ракитин, Пронин, Лозинский, Левинсон, какие-то актрисы декадентского вида и еще многие. Сидели, болтали. Бутерброды были, как у нас. Главное — был двухмесячный медвежонок. Размер его — вершков шесть. На руках у меня визжал и свиристел; во время чтения ревел в кухне, потом пил молоко, стоя и держа бутылку в руках, ночью все не мог заснуть, играл с бумажкой. Вообще показал свою полную маленькость во всех отношениях.
Мейерхольды усталые, 28-го уезжают в Париж.
Вчера я получил очень замечательное письмо от какой-то дамы, оно меня поддержало.
А ты думаешь приехать? Господь с тобой, милая.
А.
Мне бы хотелось еще устроить одно чтение пьесы, чтобы ты присутствовала.
339 Ф. Д. Батюшкову. 28 марта 1913. <Петербург>
Многоуважаемый Федор Дмитриевич.
Спасибо Вам за приглашение участвовать на Некрасовском вечере. К сожалению, приходится мне опять ответить Вам отказом, на который меня вынуждают многие причины; главная же из них — отрицательное отношение к публичным выступлениям, чувство бесцельности их.
340. Л. Д. Блок. 5 апреля 1913. <Петербург>
Моя милая, я получил твои письма. Господь с тобой, я много думаю о тебе, и что думаю, не сказать словами.
Вчера я читал «Розу и Крест» среди врагов, светских людей, холодных «нововременцев». Внутренно очень боролся и, кажется, победил. Мне помогало присутствие близких — мамы и тети, Терещенок, Ремизовых, Пяста — и некоторых людей, сочувствующих мне. Всего было человек до ста — в актовом зале Шестой гимназии. Думаю, что буду читать еще раз — в пользу курсов.
Столяр Гофман пишет, что стулья готовы. Если ты мне напишешь, сколько их, сколько за них платить и что с него требовать, я ему скажу, чтобы доставил, и заплачу.
Напиши мне. Может быть, я уеду куда-нибудь на часть Страстной и Пасхи, но, может быть, и нет; потому ты все-таки напиши мне.
Мне было тяжело эти дни, но сегодня я чувствую возбуждение от борьбы и думаю, что был вчера живым среди мертвых. Да, путь еще верный пока.
Господь с тобой, милая.
А.
341. К. С. Станиславскому. 19 апреля 1913. <Петербург>
Глубокоуважаемый и дорогой Константин Сергеевич.
Есть у меня пьеса «Роза и Крест». Если бы Вы согласились послушать ее, Вы доставили бы мне большую радость. Если есть у Вас желание прослушать пьесу и если найдется время, очень хотел бы я прочесть ее Вам одному, в присутствии Алексея Михайловича Ремизова только; с ним мы особенно подружились в этом году, и к нему, я знаю, и Вы относитесь хорошо.
В течение всей Фоминой недели в любой день и час, кроме вторника 23-го, я могу быть к услугам Вашим для прочтения пьесы. Если Вы назначите позже, — то и позже. Рад буду просить Вас к себе, а также с удовольствием приду к Вам, если это для Вас удобнее. Если же Вам теперь некогда или просто не до того, то Вы знаете, что я пойму это и не буду иметь никакой претензии, так как по-прежнему глубоко Вас почитаю и люблю.
Буду ждать ответа Вашего!
Неизменно преданный Вам Ал. Блок.
342. Л. Д. Блок. 21 апреля 1913. <Петербург>
Милая, сейчас я ждал Станиславского — читать «Розу и Крест». Он прихворнул и не пришел. На днях, может быть, завтра — придет. Это очень важно для меня и внутренне (а может быть, и внешне) решит все: я способен верить только ему лично (в театре), остальное меня просто бесит — и твой Мейерхольд в том числе. Если Станиславский найдет возможность сам поставить и играть пьесу, я буду спокоен за все окружающее его (он — центр). Если нет, я опять закопаюсь в свою мурью, как все последние годы, буду писать до времени для себя, про себя, один (хотя бы и пьесы).
Положение театральное — и мое в частности — очень тяжелое, но я ничего не скрываю от себя, ни на какие половины не пойду.
Если бы ты была сейчас здесь, мне было бы легче. Но ты вот уже 2 1/2 месяца «где-то», очевидно, меняешься, очевидно, вовсе забываешь все.
Три дня назад я получил твое письмо, хотел ответить, но очень волновался и
