не ответил. Волнуюсь и теперь. Но — все равно надо ответить.
Ты спрашиваешь о лете. Мало знаю об этом, это зависит от того, какая ты. Весь май я буду лечиться. В конце мая доктор велит ехать купаться в Средиземном море. Потом — в горы (Карпаты? Галиция?). Хорошо бы попасть в Шахматово. А впрочем, почем я знаю все это? Осень в Петербурге, начало того сезона, для меня — самое больное, самое неизвестное.
Видел я на днях твою Веригину (у мамы), слышал проекты о «студии» г-на Мейерхольда, который, не зная ни слова по-французски, поехал ставить французскую пьесу в Париже (отношение к слову — Nb!). Все, все грозит мне несчастием и бедой той осенью — и твои сухие и торопливые вопросы прежде всего, и то, что тебя окружает (здесь и в базарном тупике), и все, что может и будет меня отравлять в ту зиму.
Г-ну Всеволодскому отвечаю через прислугу. Г-ну Гофману ответил я.
Я думал, подожду несколько дней и отвечу спокойнее. Но нет, не выходит. Всё — живая рана, посыпаемая солью. Господь с тобой.
А.
343. В. М. Отроковскому. 23 апреля 1913. <Петербург>
Дорогой Владимир Михайлович.
Спасибо Вам за письмо и за стихи. Стихи я перечитал несколько раз и много бы мог сделать частных замечаний, но, мне кажется, не стоит делать этого в письме. Стихи певучие, очень молодые и очень подражательные пока; пройдет несколько лет или даже один (в Ваши годы один стоит многих), и Вы будете писать совсем иначе, если это не временное увлечение, если Вам суждено писать именно стихи, а не уйти, например, в науку. Во всяком случае, Вы сами пока мне понравились больше стихов, а это, я думаю, всегда важнее. Без человека (когда в авторе нет «человека») стихи — один пар.
Главное, бойтесь печатанья, оно всегда может повлиять дурно. В стихах, Вашим почерком написанных, можно уловить 1/10 Вашего сквозь 9/10 разных в подражательностей и шаблонов (до самого дурного — «декадентского» шаблона; кроме того, вижу в Ваших стихах немало от Анненского, кое-что от А. Белого и от меня, пожалуй). А в печати Ваша 1/10 пропадет, и Вы станете похожим «на всех». В заключение: прочтите замечательную книгу Розанова «Опавшие листья». Сколько там глубокого о печати, о литературе, о писательстве, а главное — о жизни.
Будьте здоровы, до свидания, жму Вашу руку.
Ал. Блок.
344. Л. Д. Блок. 29 апреля 1913. <Петербург>
Милая, ты ничего мне не пишешь. Я ничего не знаю о тебе, думаешь ли ты возвратиться, как и чем ты живешь.
Третьего дня у меня был Станиславский. Он сидел у меня девять часов подряд, и мы без перерыва говорили. Он прекрасен, как всегда, конечно. Но вышло так, оттого ли, что он очень состарился, оттого ли, что он полон другим (Мольером), оттого ли, что в нем нет моего и мое ему не нужно, — только он ничего не понял в моей пьесе, совсем не воспринял ее, ничего не почувствовал. Он даже извинялся, боялся мне «повредить» и т. д.; говорил, что он не понял и четверти, что надо считать, что я ему рассказал только схему (я ему рассказывал уже после чтения все с начала, разжевывая, как ребенку, кое-что он понимал — холодно, — фантазировал, представлял — по-актерски, доходил даже до пошлости иногда). Он много рассказал мне о своей студии, работу которой я пойду сегодня смотреть — с мамой.
Станиславский не «повредил» мне, моя пьеса мне нравится, кроме того, я еще раз из разговора с Станиславским убедился, что она — правдива. А все-таки — горько. Опять писать, держа все «под спудом», кругом — травля от старых, и от молодых, тесный, тесный круг близких, непонимание тех, кто мог бы понять, полная неизвестность относительно жизни, и ты — далеко.
Завтра я начинаю леченье. Если б можно было узнать, когда кончится твое безвестное отсутствие.
Господь с тобой.
А.
Из твоего письма (неделю назад) я узнал только, что ты опять что-то подозреваешь о маме, чего нет, опять какая-то ненужная путаница — «вечное возвращение».
345. Л. Д. Блок. 29 апреля 1913. <Петербург>
Милая, я только запечатал письмо к тебе и сейчас же получил твое.
Неужели ты не приедешь прежде конца мая и совсем не поживешь со мной? Во-первых, мне совсем постыла эта пустая квартира. Во-вторых, надо же хоть сообразить все, опомниться. Я тут без тебя прожил долгую и трудную жизнь, от которой ты — за тридевять земель (опять волнуюсь и мучусь; эти вздорные слова должны идти тысячу верст, через две недели я получу ответ — опять не о том, что меня волнует, опять — из какой-то летаргии с ума можно сойти; мне вовсе не сладко).
На серные воды мне не нужно. Куда ехать и когда, я не знаю. И не хочу звать (после этого ты опять будешь ждать «ласкового письма», какое пишется, когда в человеке еще, и еще, и еще раз все перевернулось вверх дном и застыло в неясности, а душа… непоправимо устает и стареет от стужи, от неизвестности, от сна близких). «Просто нервы»… — нет, не просто.
О Станиславском я написал утром. О Мейерхольде — лучше не будем говорить. Двух пудов соли я с этим вторым Чулковым не съем. Мне не надо прирожденных плагиаторов с убогим содержанием души, но с впечатлительностию, которая производит впечатление таланта. Буду, насколько хватит сил, работать «про себя». А когда станет невтерпеж — сопьюсь.
«Станиславский „сейчас“ лучше, чем Мейерхольд!» (твои слова). Да ты очнись, пойми, до чего вы все заврались, не отличаете бриллианта от бутылочного стекла? Тоже — художниками хотите быть. А ведь, наверно, всё там рассуждаете о «театре», пожалуй еще, о «новом театре» (пошлые шаблонные слова, до дыр протертые, одно решето осталось).
Конечно, в моих словах есть и нервы, но не они одни — ты знаешь. Если бы ты приехала хоть в середине мая. Господь с тобой, милая.
А.
Ответь мне.
346. Л. Д. Блок. 1 мая 1913. <Петербург>
Милая, третьего дня мы с мамой смотрели «Гибель Надежды» Гейерманса в Студии Московского художественного театра. Пьеса довольно фальшивая, но игра превосходная. Напоминает первые времена Художественного театра. Все почти играют хорошо, но главное — ансамбль. Все сделано без помощи старших, только все воспитаны в той строгой дисциплине, которая только Художественному театру свойственна. В публике — слезы. После постановок Мейерхольда и Зонова — отрадное чувство творческой работы, твердой почвы и заслуженного успеха. Мне было интересно следить за тем, как пользуются актеры приемами, которые подробно разъяснил мне Станиславский.
В студии я встретился с Вл. Немировичем-Данченкой и, в весьма любезной форме, дал ему понять все, что думаю о нем (разговор был о «Розе и Кресте», которую он хотел узнать). Думаю, что путь в Художественный театр мне закрыт окончательно, и сейчас мне очень тяжело от многого, и от этого тоже.
Очень жаль, что ты не видела студии и не увидишь. Там бы можно научиться чему-нибудь путному. Во всяком случае, дух работы (единственно поучительный) существует только там, а все остальное (и Мейерхольд особенно) — одно невежественное нутро.
Я пойду непременно смотреть также и «Праздник примирения» Гауптмана (другой режиссер, тоже молодой).
Кроме того, мне дадут билет на Мольера.
Напиши мне, не приедешь ли ты в половине мая.
Вчера я начал леченье.
Господь с тобой, милая. Снег идет.
А.
11-го приезжает из Волынской губернии А. Белый с женой.
347. С. А. Богомолову. 1 мая 1913. Петербург
Спасибо, что так пишете о себе. Все-таки, читая Ваши письма, я чувствую, как много Вы копаетесь в себе — именно в себе, а не в своем. Будь у Вас какая-нибудь любимая работа, «специальность», Вы бы иначе себя чувствовали. Она и будет, надо надеяться. Пока ее нет, все отношение к миру выходит женское, много «настроений» и мало действия. Не так ли? Кому не одиноко? — Всем тяжело. Переносить эту тяжесть помогает только обладание своей атмосферой, хранение своего круга, и чем шире круг, чем больше он захватывает, тем более творческой становится жизнь. Я не говорю Вам, что я этим владею, а думаю только, что всем нам надо научиться этим владеть. Завоевать хотя бы небольшое пространство воздуха, которым дышишь по своей воле, независимо от того, что ветер все время наносит на нас тоску или веселье, легко переходящее в ту же тоску, — это и есть действие мужественной воли, творческой воли.
В конце мая я поеду в разные места (за границу), так что не могу Вам оставить адреса.
Если будете писать сюда, получу по возвращении.
Ал. Блок.
Как-то Вы писали об эфире (или о гашише?). Бросьте Вы эту дрянь, ничего, кроме тоски, там нет.
Прочитайте «Опавшие листья» Розанова. Удивительная книга.
348. Л. Д. Блок. 7 мая 1913. <Петербург>
Моя милая, вчера, вернувшись с мольеровского спектакля, я получил твое письмо. Ну, хорошо, приезжай 26-го мая, что же делать; я тебя ни в чем не виню, напротив, иногда думаю, как бы тебе не было скучно со мной. Мне трудно все-таки жить.
Впечатление от вчерашнего спектакля у меня самое дурное; прежде всего Мольер устарел. Затем — Бенуа — жизнерадостный труп, и трупом пахнет от его выдумок. «Ансамбль» Художественного театра испарился, большая часть актеров (много новых) играет хуже, чем в Александринке. Любовники — Юрьевы чистой воды.
Станиславский восхитителен, минутами смертельно жаль его, попавшего в эту мертвецкую бездарностей и пошляков. Та «смерть Прекрасному», которой пропитан весь спектакль, заставляет ненавидеть все красивости; но и на красивости Бенуа, по-видимому, уже не способен. По крайней мере от самых «показных» мест — тошнит. Минутами, кощунство. Я совсем разбит сегодня от этого впечатления, давно не было такой ненужной тяжести. Сегодня пойду второй раз смотреть «Гибель Надежды» с Терещенкой. Там будет Веригина, которую Станиславский зовет в Студию, и я поддерживаю.
Когда еще ты вернешься. Три недели.
Господь с тобой, милая.
А.
349. К. С. Станиславскому. 7 мая 1913. <Петербург>
Глубокоуважаемый и дорогой Константин Сергеевич.
Большое спасибо Вам, что дали мне возможность увидеть вчерашний мольеровский спектакль. Я хотел зайти к Вам за кулисы перед последним актом, но узнал, что Вы в самом начале его — на сцене, и не решил Вас беспокоить.
Кроме того, если бы встретил у Вас в уборной кого-нибудь постороннего, уже никак не сумел бы выразить Вам мои смутные впечатления; а я не хочу от Вас скрывать, что спектакль в целом мне не понравился; нравились только Вы, Лужский в Сганареле, иные частности у некоторых, а остальное было тяжело и ненужно. И Мольер устарел, решаюсь сказать это, потому что чувствую отчетливо, как вчера, так и сегодня.
В Студии
