не часто); соблюдать аллитерации стремился, стараясь не играть ими, памятуя, что поэт — крестьянин и пандухт.
Слово «джан» не только сохранял, но еще и от себя прибавил кое-где; очень уж хорошее слово. — Обойтись без лишних слов, конечно, старался, но, к сожалению, не всегда мог обойтись без них.
Душевно преданный Вам Александр Блок.
386. А. Н. Чеботаревской. 27 декабря 1915. <Петроград>
Многоуважаемая Анастасия Николаевна.
Журнал Горького не производит на меня гадкого впечатления. Я склонен относиться к нему очень серьезно. Вовсе не все мне там враждебно, а то, что враждебно, — стоящее и сильное. — Меня позвали в этот журнал как ремесленника, а я люблю ремесло и, в частности, то ремесло, которое мне дали, нахожу нужным и полезным. — Вы пишете, что журнал этот «против всего, что нам дорого», например — против «мечты». Я думаю, что Вы меня совсем не знаете; я ведь никогда не любил «мечты», а в лучшие свои времена, когда мне удается более или менее сказать свое, настоящее, — я даже ненавижу «мечту», предпочитаю ей самую серую действительность.
Во всяком случае, Вы заставили меня Вашим письмом многое передумать сызнова; за это спасибо.
Ал. Блок.
387. Е. М. Тагер. <1915. Петроград>
Многоуважаемая Елена Михайловна!
Сейчас я просматривал Ваши стихи. Они не поразили меня особой оригинальностью и новизной, но они напевны, в них есть искренность и какая-то мера.
По-видимому, Вы много читали современных поэтов, и они не всегда хорошо на Вас влияли.
Думаю, что Вы все сделаете сами, и никакие «ценители» тут не помогут.
Вы пишете, что я вначале тоже нуждался в чьем-то совете. Не думаю. Может быть, и был такой момент, но я его не заметил, не помню. Моих ранних стихов я никому не читал. Показывал только матери, с которой особенно близок.
Хочу Вам сказать одно: все самое нужное в жизни человек делает сам, через себя и через большее, чем он сам (любовь, вера).
Думаю, что Вы понимаете, потому что относитесь к жизни серьезно.
Александр Блок.
Если стихи Вам нужны, я могу вернуть.
388. Е. М. Тагер. <1915. Петроград>
Многоуважаемая Елена Михайловна!
В каждом человеке несколько людей, и все они между собой борются. И не всегда достойнейший побеждает. Но часто жизнь сама разрешает то, что казалось всего неразрешимей.
389. С. Н. Тутолминой. 16 января 1916. Петербург
Дорогая Соня.
Спасибо тебе и Николаю Николаевичу за прекрасные цветы, тебе и Никсу за стихи, всем вам за доброе ко мне чувство.
Сегодня меня мучает мысль, что я сделал Вам неприятное своим вчерашним отказом; боюсь, что Вы, от чего боже сохрани, можете иногда думать, что я «горжусь» чем-то или что-нибудь такое; потому хочу сказать тебе несколько объяснительных слов, которые ты прими своим добрым сердцем так же просто, как я их говорю.
Жизнь моя, по тысяче причин, так сложилась, что мне очень трудно быть с людьми, за исключением немногих, что я смотрю на жизнь, что называется, мрачно (хотя сам я не считаю своего взгляда мрачным), что я не чувствую связей родственных; я знаю при этом, что дело мое, которое я делаю (худо ли, хорошо ли — я сам, как ты уже знаешь, вовсе не доволен собой), требует, чтобы я был именно таким, а не другим.
Вот ты говоришь «брат», а я не умею ответить тебе так же горячо и искренно, потому что не чувствую этого слова. Так же — с многими другими словами. Я знаю и верю, что все вы, Качаловы, — милые, добрые и хорошие и что ко мне вы относитесь более чем хорошо, но я не умею ценить этого, несмотря на то, что мне приходилось сталкиваться с людьми просто очень дурными и злобными. Не умею ценить потому, что требую от жизни — или безмерного, чего она не дает, или уже ничего не требую. Вся современная жизнь людей есть холодный ужас, несмотря на отдельные светлые точки, — ужас надолго непоправимый. Я не понимаю, как ты, например, можешь говорить, что все хорошо, когда наша родина, может быть, на краю гибели, когда социальный вопрос так обострен во всем мире, когда нет общества, государства, семьи, личности, где было бы хоть сравнительно благополучно.
Всего этого ужаса не исправить отдельным людям, как бы хороши они ни были: иногда даже эти отдельные светлые точки кажутся кощунственным диссонансом, потому что слишком черна, а в черноте своей величава, окружающая нас ночь. Эта мысль довольно хорошо выражена, между прочим, в одном рассказе Л. Андреева (не помню заглавия), где герой говорит, что стыдно быть хорошим.
Свет идет уже не от отдельных людей и не от отдельных добрых начинаний: мы вступили явственно в эпоху совсем новую, и новые людские отношения, понятия, мысли, образы пока еще в большинстве не поддаются определению.
Не люблю говорить о себе, повторять те готовые мысли и чувства, которые для меня давно уже — «дважды два четыре»; но я чувствую потребность сказать это тебе, с которой мы так давно не встречались, так сказать, «через голову» всех условностей, несмотря на то, что мы думаем разно и чувствуем разно, что у нас различное воспитание и уклад жизни. Сказать для того, чтобы ты знала обо мне больше, чтобы ты не толковала превратно каких-нибудь поступков моих (лучше сказать, отказа от поступков).
Я хочу, чтобы ты сердцем знала, что если я упрямлюсь, дичусь и т. д., — то это происходит не от дурных моих чувств к тебе и всем вам, а от строя моей души, которого я не могу изменить. Недоразумения между людьми всегда бывают, но пусть будет их меньше.
Желаю тебе, милая Соня, и вам с Николаем Николаевичем вместе всего, чего сами себе желаете, чтобы были вы счастливы, если только бывают на свете исключения в эту сторону; передай, пожалуйста, Никсу, когда его увидишь, мой поцелуй, а также то, что найдешь нужным, из этого письма; если же тебе или вам с ним будет в нем что-нибудь неприятно, — то поверь, что я пишу не для неприятности, а обращаюсь прямо к твоему доброму сердцу, и так добро, насколько сам умею.
390. А. И. Тинякову. 17 января 1916. <Петроград>
Многоуважаемый Александр Иванович.
Спасибо Вам за присылку статьи о Подолинском, обрадовавшей меня уже с первого взгляда тем, что Вы подходите к поэту не с «пэонической» стороны.
С искренним уважением Ал. Блок.
391. А. А. Измайлову. 28 января 1916. <Петроград>
Многоуважаемый Александр Алексеевич.
Письмо Ваше сейчас получил. А газету-то все-таки разве так и не будут посылать? Никто не отказывается от этого доброго старого обычая, да и «Биржевые ведомости» до сих пор не отказывали, тем более что стихи мои там помещались довольно часто. Почему же вдруг так — взять да и прекратить высылку?
Вы пишете, что у Вас только одно стихотворение, которое Вы «таите на случай краха». Не понимаю этой фразы, — какой крах? Кроме того, у Вас есть еще Исаакиан; я не знаю, как вышел перевод, но поэт Исаакиан — первоклассный; может быть, такого свежего и непосредственного таланта теперь во всей Европе нет.
А какие «настроения близки современной душе»? Разным душам разные, и я не могу судить, отвечаю ли хоть одной из них… «Одичание», которое теперь у всех на языке, — факт, в большой степени совершившийся… Вот и Вы в сегодняшнем фельетоне, например, возвращаетесь к великому прошлому.
Кстати — о Григорьеве: хоть бы кому пришло в голову написать по поводу редактированной мной книги именно о нем, а не о Розанове и не обо мне, который должен бы быть здесь последней спицей в колеснице. Ведь в Григорьеве действительно заложены искры громадной культуры, которые так и догорают до сей поры под пеплом полемики и равнодушия.
Искренно уважающий Вас Ал. Блок.
392. П. С. Сухотину. 22 февраля 1916. <Петроград>
Сейчас получил Вашего Григорьева, спасибо Вам. Прочтите «Детство» Горького — независимо от всяких его анкет, публицистических статей и прочего. Какая у него бабушка! Я хотел об этом Вам напомнить и устно, да забыл, и письменно, но не знал адреса. Всего Вам хорошего.
С искренним уважением Ал. Блок.
393. А. Я. Гуревич. 23 февраля 1916. <Петроград>
Глубокоуважаемая Анна Яковлевна.
Благодарю Вас за сочувствие. В таких письмах, как Ваше, есть некое «слышу, сынку» из «Тараса Бульбы».
Переиздание моих книг. побуждает меня всегда проверять весь путь, потому я семь раз отмериваю, чтобы раз отрезать. Может быть, ошибаюсь все-таки; но относительно «Весны над замком» пока еще не могу согласиться с Вами. Да ведь все это не имеет ничего общего с «полным собранием сочинений». Выбираю и распределяю все так, чтобы как можно яснее (насколько в данное время жизни понимаю) было, чего хотел, чего не достиг, как падал, где удалось удержаться.
Спасибо Вам еще раз. Передайте, пожалуйста, Любови Яковлевне, если будет случай, мое сердечное пожелание поправиться.
Искренно Вас уважающий Ал. Блок.
394. Л. Я. Гуревич. 29 февраля 1916. <Петроград>
Глубокоуважаемая и дорогая Любовь Яковлевна.
Когда драма «Роза и Крест» была готова, я не думал ни о каком театре, кроме Художественного; когда она не понравилась К. С. Станиславском, (по тысяче причин, среди которых было много, как всегда бывает, второстепенных, мелких, психологических, почти физических), я как-то не отчаялся ни в чем, а только подумал, что «не судьба»; проверил драму для себя особым способом (написал в прозе биографию Бертрана), и показалось мне, что все верно и ничего не надо переделывать. Потом шли годы, и иногда возникали переговоры с разными лицами, касающиеся постановки драмы; признаться, я к этим переговорам относился поверхностно; мне не казалось, что произойдет какое-то особое событие для меня, если даже что-либо из предлагаемого осуществится.
Весть, полученную вами от Лужского (а теперь уже и мной от Немировича-Данченко), я принял именно как событие; она меня озаботила в такой же мере, в какой обрадовала. Владимир Иванович вызывает меня в Москву, и я поеду туда, как только поправится моя мать. «Роза и Крест» в эти годы производила на меня разное впечатление, но все еще кажется мне верно написанной, так что я там все узнаю и за все отвечаю.
Чувствую, что дело это не обошлось без Вашего мягкого и упорного влияния; поэтому позвольте мне Вас поблагодарить; слона тут найти, конечно, невозможно, пожалуй, и не нужно; а только я чувствую, что Вы очень связаны с тем театром, который сыграл для меня большую роль когда-то, в лучшую пору жизни, сыграет и теперь, в пору не очень хорошую, роль еще большую, как бы ни повернулось дело.
Накануне того дня, когда Анна Яковлевна сообщила о телеграмме, я звонил к Вам, не зная о
