Ночь вторая
Сказка II
В Болонье три прелестные дамы жестоко насмеялись над студентом Филеньо Систерна, и он воздает им тем же, устроив ради этого пышное празднество.
У меня и в помыслах не было, достойные дамы, да я не мог бы и представить себе, что Синьора поручит мне рассказать сказку и притом в очередь синьоры Фьордьяны, которой это было предуказано жребием. Но раз так угодно ее высочеству и вы все пожелали того же, постараюсь рассказать нечто такое, что пришлось бы вам по душе. И если мое повествование, упаси боже, наведет на вас скуку или преступит пределы благопристойности, отнеситесь ко мне снисходительно и предъявите свои обвинения синьоре Фьордьяне, ибо она и будет истинною виновницей этого.
В Болонье, матери наук[106 — Характеристика, обязанная наводящемуся там университету, основанному еще в самом начале XII века.], благороднейшем городе Ломбардии, где есть все, чего только можно пожелать, жил один студент, дворянин с острова Крита, по имени Филеньо Систерна, очаровательный и любезный юноша. Случилось так, что в Болонье было устроено прекрасное и великолепное празднество, на котором присутствовали многие дамы этого города, и притом из самых красивых; туда же собралось множество местных дворян и студентов, среди которых был и Филеньо. Как это свойственно молодым людям, он восхищался то одной, то другой дамой, и, так как все они ему очень нравились, загорелся желанием сплясать с одною из них. И подойдя к той, которую звали Эмеренцьяной[107 — Имена дам, о которых повествуется в новелле, расшифровываются так: Эмеренцьяна (лат.) — заслуженная, Пантемья (греч.) — всеми чтимая, Симфорозья (греч.) — счастливая.] и которая была женою мессера Ламберто Бентивольо, попросил ее подарить ему танец. И она, любезная и столь же смелая, сколь красивая, не отвергла его. И вот Филеньо, неторопливо ведя ее в танце и время от времени сжимая ей руку, вполголоса произнес такие слова: «Высокочтимая дама, ваша красота такова, что вы безусловно красивее всех, кого я когда-либо видел. Здесь нет ни одной женщины, к которой я пылал бы такою любовью, как к вашей милости, а буде вы ответили бы мне взаимностью, я счел бы себя самым довольным и самым счастливым человеком из всех живущих на свете; но если вы отнесетесь ко мне иначе, то вскоре увидите меня бездыханным и станете причиною моей смерти. Итак, синьора, поскольку вы мною любимы — а я вас люблю и не могу не любить, — позвольте мне быть вашим рабом и располагайте мной и моим достоянием, сколь бы незначительно оно ни было, как полною своей собственностью. И для меня не может быть большей милости неба, как сделаться подвластным такой госпоже, уловившей меня в любовные сети, наподобие птички, пойманной при помощи птичьего клея[108 — Птичий клей приготовлялся из омелы, паразитирующей на коре дуба, груши и других деревьев. Клеем обмазывали ветви и ловили увязших в нем птиц.]». Эмеренцьяна, не пропустившая ни одного из этих сладостных и упоительных слов, как особа благоразумная, повела себя так, словно у нее заложило уши, и ничего не ответила. По окончании танца она направилась на свое место, а юноша Филеньо взял за руку другую важную даму и начал танцевать с нею; и едва он повел ее в танце, как обратился к ней с такой речью: «Разумеется, нет ни малейшей нужды, благороднейшая мадонна, чтобы я изобразил вам словами, сколь необъятна и сколь безгранична пламенная любовь, которую я к вам питаю и буду питать, пока мой жизненный дух будет властвовать над моими хрупкими членами и жалкими моими костьми. И я счел бы себя счастливым, более того, наверху блаженства в час, когда бы вы стали моей госпожой, а скорее всего — моею самодержавной владычицей. И поскольку вы любимы мною так, как я вас люблю, и я целиком ваш, в чем вы легко можете убедиться, снизойдите приблизить меня к себе смиреннейшим слугой вашим, ибо в вас и ни в чем больше все мое благо и вся моя жизнь». Молодая дама, которую звали Пантемьей, хотя и слышала решительно все, тем не менее ничего не ответила и, полная достоинства, продолжала танцевать как ни в чем не бывало. По окончании танца, чуть-чуть улыбаясь, она села среди всех прочих дам. Немного спустя влюбчивый Филеньо взял за руку третью даму — самую прелестную, самую стройную и самую красивую, какая в то время была в Болонье, и повел ее в танце, побудив расступиться всех тех, кто столпился, чтобы полюбоваться ею, и, прежде чем они успели закончить танец, сказал ей такие слова: «Досточтимая госпожа, быть может, я покажусь вам слишком самонадеянным, признавшись в сокровенной любви, которую я питал и питаю к вам; но браните за это не меня, а свою красоту, которая возносит вас над любой другой женщиной и делает меня вашим рабом. Обхожу молчанием ваши достохвальные нравы, выдающиеся и поразительные добродетели ваши; которые столь многочисленны и таковы, что способны заставить вышних богов спуститься с горнего неба. Итак, если ваша красота, созданная самою природой, а не ухищрениями рук человеческих, нравится бессмертным богам, то не удивительно, что она побуждает и меня пылать к вам любовью и лелеять ее в лоне моего сердца. Итак, молю вас, прелестная повелительница моя, единственная отрада жизни моей, оцените того, кто из-за вас тысячу раз на дню умирает. Если вы это сделаете, я буду считать, что обязан вам жизнью, вам, на чью милость я себя отдаю». Красавица, которая звалась Симфорозьей, отлично слышала обольстительные и сладостные слова, исходившие из пламенного сердца Филеньо, и не смогла подавить легкий вздох, но, памятуя о своей чести и о том, что она замужем, ничего в ответ не сказала и по окончании танца села на свое место. Когда все три дамы оказались рядом и составили как бы отдельный кружок, развлекаясь занятной беседой, Эмеренцьяна, жена мессера Ламберто, без всякого злого умысла, а просто шутя сказала своим приятельницам: «Милые мои дамы, не рассказать ли вам о забавной истории, приключившейся сегодня со мною?» — «О какой истории?» — спросили приятельницы. «Танцуя, — ответила Эмеренцьяна, — я обрела влюбленного, самого красивого, самого стройного и самого прелестного, какого только можно найти, и он сказал, что так пленен моей красотой, что ни днем, ни ночью не находит себе покоя». И она дословно пересказала все то, что наговорил ей Филеньо. Услышав это, Пантемья и Симфорозья в один голос воскликнули, что точно такое приключилось и с ними. И они не покинули празднества, пока легко не установили, что любезничавший со всеми тремя — один и тот же юноша. И тут они ясно поняли, что слова влюбленного были порождены не искренним любовным порывом, а безрассудной и надуманной страстью и что этим словам следует верить не больше, чем сновиденьям больных или бредням романов[109 — Очевидно, имеются в виду рыцарские романы, над которыми подтрунивали многие писатели Возрождения и которые так жестоко осмеял Сервантес.]. И они расстались не прежде, чем связали себя, с общего согласия, уговором, что каждая из них, действуя самостоятельно, сыграет с влюбленным шутку, и к тому же такого рода, чтобы он твердо и раз навсегда запомнил, что и женщины также умеют шутить. Филеньо между тем продолжал любезничать то с одною из них, то с другою и, видя, что каждая как будто благосклонна к нему, задался целью, если будет возможно, добиться от всех трех завершающего плода любви. Но ему не довелось вкусить то, о чем он мечтал и что являлось предметом его желаний, ибо все его замыслы потерпели крушение. Эмеренцьяна, которой было невмоготу выносить притворную влюбленность незадачливого студента, позвала свою молоденькую служанку, миленькую и прехорошенькую, и поручила ей при первом удобном случае поговорить с Филеньо и поведать ему о любви, якобы питаемой к нему ее госпожой, и о том, что та, если ему угодно, готова принять его ночью у себя дома. Услышав это, Филеньо обрадовался и сказал служанке: «Возвращайся домой и расхвали меня своей госпоже и передай ей от моего имени, чтобы она ждала меня этим вечером, как только муж ее уйдет из дому». Эмеренцьяна, не мешкая, распорядилась приготовить несколько связок колючих прутьев, сунула их под ложе, на котором спала по ночам, и стала дожидаться прихода возлюбленного. Настала ночь, и Филеньо, взяв шпагу, направился один-одинешенек к дому своего тайного недруга, и, по поданному им условному знаку, его сразу впустили. Проведя некоторое время в беседе и за роскошным ужином, они оба перешли в спальную комнату и, едва Филеньо разделся и собрался лечь в постель, как неожиданно явился мессер Ламберто, муж Эмеренцьяны. Узнав об этом, она прикинулась перепуганной насмерть и, ломая голову, куда бы спрятать своего возлюбленного, повелела ему залезть под ее ложе. Хорошо понимая, в какой опасности оказались и он и его дама, Филеньо, ничего на себя не накинув, в одной рубашке, сунулся под ложе и так искололся, что на всем его теле, с головы до ног, не осталось места, из которого не сочилась бы кровь. И чем больше старался он в этой кромешной тьме оберечься от шипов и колючек, тем сильнее они вонзались в него, а он и пикнуть не смел из боязни, как бы его не услышал мессер Ламберто и не убил. Предоставляю судить вам самим, каково пришлось этой ночью бедняге; и самой малости недостало, чтобы он не расстался со своим кончиком совершенно так же, как остался было без языка. Наступил день, муж ушел наконец из дому, и горемычный студент, облачившись как мог в свое платье, весь окровавленный, воротился к себе, причем его жизнь внушала немалые опасения. Однако, выхоженный искусным врачом, он пришел в себя, и к нему вернулось былое здоровье. Миновало несколько дней, как Филеньо вновь охватило любовное беспокойство, и он принялся обхаживать двух других, то есть Пантемью и Симфорозью, и настолько в этом преуспел, что изыскал способ побеседовать как-то вечером наедине с Пантемьей и, поведав ей о своих долгих мучениях и непрестанной пытке, кончил тем,
