Если мальчик родится, то и ему часть будет полагаться. А если девочка родится, то и она будет в твоем распоряжении». И другой раз говорит юный брахман второй жене своего отца: «Почтенная! Все деньги и все добро, все серебро и все золото все это мое. Твоего тут ничего нет. Вручи мне, почтенная, отцовское наследство». И другой раз говорит брахманка юному брахману: «Подожди, милый, пока я не рожу. Если мальчик родится, то и ему часть будет полагаться. А если девочка родится, то и она будет в твоем распоряжении». И в третий раз говорит юный брахман второй жене своего отца: «Почтенная! Все деньги и добро, все серебро и золото — все это мое. Твоего тут ничего нет. Вручи мне, почтенная, отцовское наследство». И вот та брахманка вошла с мечом во внутреннюю комнату и разрезала себе живот: «Сейчас выясню, мальчик у меня или девочка». Так она и свою жизнь, и дитя, и свое богатство погубила, погибель свою, глупая и неразумная, нашла, ибо неправильно стремилась получить наследство. Вот точно так же и ты, князь, глупо и неразумно найдешь свою погибель, неправильно стремясь на тот свет, — так же как та брахманка, глупая и неразумная, нашла свою погибель, неправильно стремясь получить наследство. Добродетельные, следующие благой дхарме шраманы и брахманы, о князь, не торопят незрелый плод; умные люди дожидаются пока он созреет. Есть ведь смысл, о князь, в жизни добродетельных, следующих благой дхарме шра-манов и брахманов. Сколько живут, о князь, добродетельные, следующие благой дхарме шраманы и брахманы, столько и творят они многие блага, стараются ради пользы многих, ради счастья богам и людям. Так что и из такого соображения, князь, выходит, что есть тот свет, есть самородные существа, есть плоды и последствия дурных и добрых дел.
— Хоть почтенный Кашьяпа и говорит так, я продолжаю думать, что нет того света, нет самородных существ, нет плодов и последствий дурных и добрых дел.
— И у тебя есть какое-то соображение, князь?
— Есть, уважаемый Кашьяпа.
— И какое же оно, князь?
— Вот приводят ко мне, Кашьяпа, изобличенного разбойника: «Почтенный! Это — изобличенный разбойник. Определяй ему такую кару, какую захочешь». И я своим слугам велю: «Ну-ка, посадите этого человека живьем в горшок, закройте крышкой, обтяните его сверху сырой шкурой, обмажьте мокрой глиной и поставьте его на огонь». «Слушаемся», — говорят они, сажают этого человека живьем в горшок, закрывают его крышкой, обтягивают сверху сырой шкурой, обмазывают мокрой глиной и ставят его на огонь. Когда мы уверены, что человек уже умер, мы горшок снимаем, отвязываем шкуру, приоткрываем и тихонько смотрим: «Ну-ка, посмотрим сейчас, как его душа выходить будет». И не видим мы, как его душа выходит. Вот то соображение, уважаемый Кашьяпа, из которого у меня выходит, что нет того света, нет самородных существ, нет плодов и последствий дурных и добрых дел.
— Ты согласишься со мной, князь, что во время дневного отдыха видишь иной раз во сне прекрасные парки, прекрасные рощи, прекрасные местности, прекрасные пруды.
— Да, уважаемый Кашьяпа, я согласен с тобой: я во время дневного отдыха вижу иной раз во сне прекрасные парки, прекрасные рощи, прекрасные местности, прекрасные пруды.
— А охраняют тебя в это время горбуны, карлики, молодые девушки?
— Да, уважаемый Кашьяпа. Меня в это время охраняют горбуны, карлики, молодые девушки.
— И разве видят они, как твоя душа уходит, а потом возвращается?
— Нет, уважаемый Кашьяпа.
— Значит, твою живую душу другие живые люди увидеть не могут ни когда она уходит, ни когда возвращается. Где уж тогда тебе увидеть мертвую душу, когда она выходит? Так что и из этого соображения, князь, выходит, что есть тот свет, есть самородные существа, есть плоды и последствия дурных и добрых дел.
— Хоть почтенный Кашьяпа и говорит так, я продолжаю думать, что нет того света, нет самородных существ, нет плодов и последствий дурных и добрых дел.
— И у тебя есть какое-то соображение, князь?
— Есть, уважаемый Кашьяпа.
— И какое же оно, князь?
— Вот приводят ко мне, Кашьяпа, изобличенного разбойника: «Почтенный! Это — изобличенный разбойник. Определяй ему такую кару, какую захочешь». И я своим слугам велю: «Ну-ка: взвесьте этого человека живьем на весах, удавите его веревкой, а потом взвесьте еще раз». «Слушаемся», — они говорят, взвешивают этого человека живьем на весах, удавливают его веревкой и взвешивают еще раз. Оказывается, что когда он жив, он и легче, и мягче, и податливее, а когда он мертв, тогда он и тяжелее, и тверже, и неподатливее. — Вот то соображение, уважаемый Кашьяпа, из которого у меня выходит, что нет того света, нет самородных существ, нет плодов и последствий дурных и добрых дел.
— Так я тебе, князь, сравнение приведу. Через сравнение некоторые сообразительные люди понимают смысл сказанного. Представь, князь, что некто взвесил на весах железный шар, который нагревали целый день, раскаленный, пышущий жаром, излучающий сияние; а потом взвесил его же, когда он остыл и охладился. Когда же этот шар окажется легче, мягче и податливее: тогда ли, когда он раскален, пышет жаром и излучает сияние или когда он остыл и охладился?
— Когда в этом железном шаре есть зной и ветер, уважаемый Кашьяпа, и он раскален, пышет жаром и излучает сияние, — тогда он и легче, и мягче, и податливее. Когда же в этом шаре нет зноя и нет ветра, и он остыл и охладился, — тогда он тяжелее, и тверже, и неподатливее.
— Вот точно так же, князь, когда в этом теле есть жизненная сила, есть тепло, есть сознание — тогда оно и легче, и мягче, и податливее. Когда же в этом теле нет ни жизненной силы, ни тепла, ни сознания, тогда оно и тяжелее, и тверже, и неподатливее. — Так что и из этого соображения, князь, выходит, что есть тот свет, есть самородные существа, есть плоды дурных и добрых дел.
— Хоть почтенный Кашьяпа и говорит так, я продолжаю думать, что нет того света, нет самородных существ, нет плодов и последствий дурных и добрых дел.
— И у тебя есть какое-то соображение, князь?
— Есть, уважаемый Кашьяпа.
— И какое же оно, князь?
— Вот приводят ко мне, Кашьяпа, изобличенного разбойника: «Почтенный! Это — изобличенный разбойник. Определяй ему такую кару, какую захочешь». И я своим слугам велю: «Умертвите его, не нарушив целости ни кожи, ни мышц, ни жил, ни костей, ни костного мозга». «Слушаемся», — говорят они и начинают его умерщвлять, не нарушая целости ни кожи, ни мышц, ни жил, ни костей, ни костного мозга. Когда он уже наполовину мертв, я им велю: «Ну-ка, положите этого человека навзничь, посмотрим сейчас, как из него душа выходить будет». Кладут они его навзничь, но не видим мы, как душа из него выходит. Тогда я им велю: «Ну-ка, положите этого человека ничком… а теперь — на бок… а теперь — на другой бок… а теперь — поставьте его на ноги… а теперь — поставьте его на голову… а теперь — ударяйте его рукой… а теперь — ударяйте его комом земли… а теперь трясите его… сильнее трясите… еще сильнее трясите — посмотрим сейчас, как из него душа выходить будет». Они все делают, как я велю, но не видим мы, чтобы душа из него выходила вон. Глаза у него все те же, зримые образы те же, но он их не воспринимает; уши у него те же, звуки — те же, но он их не воспринимает; обоняние у него то же, запахи — те же, но он их не воспринимает, язык у него тот же, вкусы — те же, но он их не воспринимает; тело у него — то же, осязаемые на ощупь предметы — те же, но он их не воспринимает. Вот то соображение, уважаемый Кашьяпа, из которого у меня выходит, что нет того света, нет самородных существ, нет плодов и последствий дурных и добрых дел.
— Так я тебе, князь, сравнение приведу. Через сравнение некоторые сообразительные люди понимают смысл сказанного. Когда-то, князь, некий трубач в раковину отправился со своей раковиной в захолустную местность. Пришел он в какую-то деревню, придя, остановился посреди деревни, трижды протрубил в раковину, положил ее наземь, а сам рядом сел. И вот, князь, жителям захолустья подумалось: «Что же это за звук такой зовущий, такой влекущий, такой чарующий, такой душу бередящий, такой голову кружащий?» Собрались они и спрашивают трубача: «Скажи нам, что за звук такой зовущий, такой влекущий, такой чарующий, такой душу бередящий, такой голову кружащий?» — «А вот раковина, это ее звук такой зовущий, такой влекущий, такой чарующий, такой душу бередящий, такой голову кружащий». Положили они раковину на землю: «Труби, раковина, труби, раковина!» Раковина молчит. Они ее перевернули… на бок положили,.. на другой бок положили… на попа поставили,.. перевернув, поставили,.. рукой ударили,.. потрясли,.. сильнее потрясли,.. еще сильнее потрясли: «Труби, раковина, труби, раковина!» А раковина все молчит. И тут, князь, трубачу подумалось: «До чего же глуп народ в захолустье! Как же неправильно добиваются они звука от раковины!» Взял он у них на глазах раковину, трижды протрубил в нее и ушел с раковиной. И тогда, князь, жителям того захолустья так подумалось: «Пока при раковине есть человек, есть (его) усилие, есть дуновение — до тех пор она трубит. А когда при этой раковине нет человека, нет его усилия, нет дуновения — тогда она не трубит». Вот точно так же, князь, пока в этом теле есть жизненная сила, есть тепло, есть сознание, — до тех пор оно ходит туда и сюда, и стоит, и сидит, и ложится, и глазами видит образы, и ушами слышит звуки, и обонянием чует запахи, и языком вкушает вкусы, и телом ощущает осязаемые предметы, и умом сознает дхармы. Когда же в этом теле нет жизненной силы, нет тепла, нет сознания, тогда оно и не ходит туда и сюда, и не стоит, и не сидит, и не ложится, и не видит глазами образов, не слышит ушами звуков, не чует обонянием запахов, не вкушает языком вкусов, не осознает умом дхарм. Так что и из этого соображения, князь, выходит, что есть тот свет, есть самородные существа, есть плоды и последствия дурных и добрых дел.
— Хоть почтенный Кашьяпа и говорит так, я продолжаю думать, что нет того света, нет самородных существ, нет плодов и
