ли как будто неуместным нагромождением это соединение образов города, «приготовленного как невеста, украшенная для мужа своего» (XXI, 2)? Принадлежит ли это нагромождение восточному стилю апокалиптики, или же здесь выражена великая и последняя тайна о Христе и Церкви, а далее о Христе и Матери-Приснодеве, Невесте Неневестной, в откровении о последнем свершении и славе мира? Но разве не есть весь мир в человечестве своем царство любви, которое объемлет мир природный и человеческий? В нем каждый находит себя со всем и во всех, в творении и истории, в царстве благодати и славы, в теле Христовом и храме Духа Святого. Мы имеем здесь самое обобщенное и исчерпывающее откровение о Церкви, как человечестве в Богочеловечестве. А если так, то не есть ли это личное возглавление Церкви, личное человечество Богочеловечества, сама Пречистая Матерь Божия во славе Своей? Не Она ли есть и Небесный Иерусалим, который возвращается на землю из небесного Своего жилища, в парусии Бого-
559
матери, чтобы стать здесь одуховленной скинией Бога с человеками? Не Она ли есть сама София, хотя и тварная, но до конца обоженная, вершина всего творения, честнейшая херувим и славнейшая без сравнения серафим? Не Она ли есть слава и радость спасенных народов на брачной вечере Агнца? Не Она ли есть то совершенное соединение Божеского и человеческого, о которой радуется всякая тварь, Ангельский собор и человеческий род? Она, Духоносица, естьДух и Невеста, в самом своем бытии являющая образ ипостасного Духа Божия, и о Ней сказано в последнем слове Нового Завета:
«и Дух и Невеста говорят: прииди.
И слышавший да скажет: прииди!
Ей, гряди, Господи Иисусе!»
14/27. X. 1938.
560
Addenda
(стр. 561-586 пропущены)
К вопросу об апокатастасисе падших духов. (в связи с учением св. Григория Нисского).
Существует некоторый онтологический постулат, хотя длительного и многоступенного, но окончательного изживания сатанизма, именно в силу его тварности. Духовный мир не имеет своей собственной природы. Он существует причастностью (1) природе божественной. Однако, будучи сотворен, он имеет в себе и начало тварности. Ангельская «бесплотность» (которая есть и синоним безмирмости) все-таки соединяется с некоей тварной душевностью. Духовность ангелов исходит от Бога и постольку является в них началом не-тварным, которым, однако, полагается основание их тварно ограниченному, индивидуальному бытию. Человек состоит из трех начал: духа, исходящего от Бога, и души с телом, сотворенных «из ничего». Ангелы же имеют их два: от Бога исшедший дух и сотворенную также «из ничего», хотя и безмирную душу, как форму или оболочку для личного ангельского духа, в которой и совершаются явления ангельские. (Ей же подобна в человеке душа, как оболочка духа, присущая ему и по смерти, неотделимая от него). Чрез этот тварный образ ангелы жизненно ведают свою тварность, хотя и иначе, нежели человеки. Бесплотность ангелов дает им сознание как бы большей духовности в сравнении с человеком. Однако ома же лишает их сознания онтологической самобытности, в обладании собственным миром, которое свойственно человеку (Ср. Евр. 2, 5-8). Из этой относительной простоты ангельского естества проистекает их бессмертие вместе со свободой от телесных потребностей, в частности, в пище, хотя они и не свободны от потребности в пище духовной, «хлебе ангельском» (Пс. 77, 24-25; Прем. Сол. 16,
(1) См. Лествица Иаковля, passim.
561
20), в духовном причащении (1). Чрез то дается та особая духовная легкость, которая свойственна ангельскому существу сравнительно с облеченным дебельством плоти человечеством. Бесплотность дает особое, нечеловеческое чувство свободы от плоти, и бытие души, отрешенной от тела, совершенно иначе переживается, нежели человеческой отелесненной души. (Состояние человеческой души в отделении от тела после смерти в известном смысле приближается к бесплотности ангельской, но и существенно отличается от нее чувством ущербности, которая проистекает от болезненного, противоестественного для человека разрыва с телом в смерти). Можно сказать, что в состоянии гармонии и богопослушности оболочка души является совершенно прозрачна у ангельского духа для причастности божественного естества, и в этом смысле св. ангелы суть тварные боги, «Бог ста посреде богов, среди богов соверши суд» (Пс. 81, 1; ср. также 96, 7 по рус. пер.), притом вином смысле, нежели человеки. Последние, конечно, являются богами в полноте богочеловечества своего, даже полнее, однако же, и иначе, нежели ангелы. Тварная душевность дает ангельским духам чувство своей реальности, именно тварности, почему сознание ее есть источник особой радости бытия, как она и изливается в славословии разных образов тварного бытия, начиная именно с ангельского (Пс. 148, 2-12, Дан. 3, 55-88).
Однако эго совсем не так в мире падших духов с Денницей во главе. Последний потерял духовное равновесие, не вынесши той последней высоты «помазанного херувима», «сына зари», на которую был вознесен Творцом (Ис. 14, 9-15; Иез. 28, 12-15). Он ею соблазнился и, будучи на первом месте «в сонме богов», восхотел стать «подобен Всевышнему», в действительности, оставаясь в тварности своей, вместе с последовавшими за ним и соблазненными духами (об образе этого падения их откровение умалчивает). Для них открывались два пути искушения. Первый вел к противоестественному внедрению в плотскую жизнь человеков (начиная с предпотопного смешения «сынов Божиих» с дочерьми человеческими, как бы ни истолковывать этого события: Быт. 6, 1-4). Падшие духи стали «бесами», внедряющимися в жизнь человеческую прямым насилием (Лк. 13, 16) или искушением. Извергнутые с неба (об этом нам поведало Откровение, 12, 7-11, в таинственном рассказе о «войне на небе» между Михаилом и Ангелами его и «драконом и аггелами его», окончившейся низвержением на землю последних), они стали «духами злобы поднебесной» и «миропра-
(1) Ib., 147 – 8.
562
вителями века сего» (Еф. 6, 12), в качестве бесов их знает и св. Евангелие. Второе же и главное искушение для сатаны и воинств его было от собственного их самообожения с восстанием против Бога.
Но бесы, вместе с князем мира сего будут изгнаны вон из мира, как от земли, так и «из области злобы поднебесной», и окажутся в собственной пустоте и плену своей субъективности. Какова же может быть жизнь и судьба падших духов в состоянии этого изгнания? Знание тварности своей ненавистно Деннице, и он хочет угасить его в себе своим притязанием стать равным Богу или даже превыше Его. Безумие этого притязания, очевидно, не мирится с тем сознанием в себе тварной душевности, которое со всей ясностью говорит ему ты не Бог, ибо ты сотворен, а, следов., должен поклониться своему Творцу. Это исполняет бешенства бессильной гордости и злобы изгнанного из своего царства, лишенного мнимого трона «князя этого мира». Но в то же время это же самое сознание вносит невыносимое, раздирающеепротиворечие в самую глубину сатанинского бытия, вселяет в него непобедимую тревогу и борьбу с самим собой, создает необходимость непрестанного самозаверения в том, во что нет и не может быть веры, вопреки свидетельству самоочевидности. Изживание этой противоречивости и является единственным и исчерпывающим содержанием жизни князя мира сего в его изгнании из этого мира Может ли стать бесконечной (и в этом смысле «вечной»), дурной бесконечностью, эта борьба с самим собой, или же, в ней обессиленный, он должен некогда в изнеможении сложить свое оружие? Неисчерпаемы ли его силы для этой безнадежной и бесконечной борьбы с самоочевидностью, так что она может собою наполнять века веков, или даже такое допущение невозможно, потому что сатана на самом-то деле есть творение и только творение, почему и силы его и возможности его ограничены? Его может спасти в данном положении именно эта самая его тварность, которая есть для него невольная, как превышающая меру его тварной свободы действительность. Он может изнемочь в этой неравной борьбе, вернее, не может не изнемочь в ней, капитулировав пред действительностью, признав своего творца не в себе самом, но в Боге, а это значит: падши поклониться Ему. То будет онтологическое принуждение со стороны действительности, сила факта.
Но эта сила факта содержит в себе тайну бытия всего сущего, которую таит сам от себя сатана, ее однако в глубине своей ведая. Эта тайна в том, что все сущее существует силою любви божественной, есть любовь: «и ничего в природе нет, что бы любо-
563
вью не дышало». И силой божественной любви существует и сам сатана, некогда верховный архангел, помазанный херувим. Он, конечно, никогда не может утратить этого однажды уведанного знания, хотя и хотел бы его забыть, затоптать, уничтожить в ненависти своей, в которую претворяется зависть в отношении к непреложной действительности. Однако однажды опознанную любовь нельзя не любить ответной любовью, она оказывается некоторым роком и для сатаны, который, как и все творение, сотворен любовью Божией, имеет божественную тему в основании своего бытия, в этом смысле, софиен, хотя и софиеборец. Он и сам знает эту свою софийность, которая и есть причастность божественной любви. И вот что значит это откровение о бесах, поведанное тайновидцем св. Исааком Сириным: муки ада суть мучения любви, любви сатаны к своему Творцу. И эта любовь есть ревнивая и завидующая, безотвязно сосредоточенная на своем предмете. Это она еще в Ветхом Завете ревниво озирает все дела любви Божией к творению. Говорит сатана Богу: «я ходил по земле и обошел ее» (Тов. 1, 7; II, 2) и испрашивает позволения у Творца искушать праведника в верности и бескорыстии его любви к Богу. И это не только по злобе сатанинской, по крайней мере, этого прямо не сказано в книге Иова, да и трудно в таком смысле понять разрешение Божие на искушение Иова, которое дано сатане еще в том его образе, когда он допускается к престолу Божию вместе с другими сынами Божиими. Сатане разрешается совершить испытание любви, проверку добра, которая нужна не только для Иова, но и для самого искусителя, да угасится в нем его мучительное сомнение. Но испытующая любовь — ибо это есть все-таки еще любовь, хотя и насквозь уже отравленная сомнением — от прообраза восходит к Первообразу, от искушения Иова — к искушению самого Сына Божия, сначала в пустыне, а затем в Гефсимании и на Голгофе. В рассказе об искушении в пустыне есть двое участвующих: искуситель и Искушаемый, который отвергает искусителя, — «отойди от Меня, сатана» (Лк. 4, 8), преодолевая искушение. Но искушение и здесь относится не только к Искушаемому, пред лицом которого оно облачается в бессилии; a и прежде всего к самому искусителю, — в продолжение его же искушения относительно Иова. Для того, чтобы понять, что происходит здесь с сатаной, нужно принять это не только in malam partem в отношении к сатанинской лжи и злобе, — но и in bonam partem, как искушение для самого сатаны. Сатана, искушая, испытывал, и не
