приниженности, вовнебожественной человечности его. Бог и человек сопоставляются у бл. Августина как две противолежащие и, хотя и взаимоотносящиеся, но и взаимно чуждые, непроницаемые величины, причем уже самое их сопоставление возбуждает основное недоразумение: Бог есть бесконечная величина, человек — конечная, которая обращается в нуль перед бесконечной. Спрашивается, в каком же смысле могут сопоставляться и сравниваться эти величины? Для самого этого сопоставления отсутствует ternum comparationis — основание для сравнения, каковым является только идея Богочеловечества, Божественной и тварной Софии. Из этой основной трудности и неверности проистекают и производные, также как и колебания мысли бл. Августина.

Прежде всего, его учение о человеческой свободе, благодаря от-

(1).. gemina est praedestmatio, sive electorum ad requiem, sive reproborum ad mortem (P. L., t. 121, c. 868).По суждению Гефеле, и сам Кальвин не выразился бы сильнее: Leclereq, t IV, р. 146-7. Ср. историю вопроса у В. Labaud: Praedestination L’Affaire de Gottschalt (D. de th. cat. dogm, fasc. 110-11)

(2) Даже y Фомы Акв., наряду с официальным отвержением reprobatio, можно встретить и такое суждение: sicut praedestinatio includit voluntatem conferendi gratiam et gloriam; ita reprobatio includit voluntatem permittendi aliquem cadere in culpam et inferendi damnations poenam pro culpa. S Th. la, qu. 23.

(3)       Что же иное, как не прямую доктрину августинизма содержит can. 17 si quis iustificationis gratiam non nisi praedestinatis ad vitam contingere dixerit, reliquosvere omnes, qui vocantur, vocari quidem, sed gratiam non accipere, utpote divina potestate praedestinatos ad malum. Кан. 6 анафематствует (августиновский) детерминизм, иллюстрируемый на судьбах ап. Павла и Иуды Предателя, именно оба эта примера встречаются у бл. Августина.

603

сутствию антропологической установки, отличается полной неясностью относительно того, что же означает она в точном смысле. Она предстает в трех разных модусах: 1) свобода до грехопадения, характеризуемая способностью выбора между добром и злом; 2) свобода после падения, которая не имеет этого выбора и есть рабство греху; 3) свобода облагодатствованная, которая получает способность также без выбора определяться, но уже к добру. В чем же состоит то объединяющее начало, которое позволяет говорить именно о свободе, одинаково в отношении ко всем этим трем, взаимно друг друга исключающим, ее определениям? И есть ли эта свобода нечто самоочевидное, не нуждающееся или не допускающее само-определения? Очевидно, нет. Остается понимать ее в каком-тоформальном смысле, известной aseitas, действия живого существа в отличие от мертвого, но тогда отличается ли она и от спонтанности животного мира? Совершенно очевидно, что бл. Августин не мог отказаться от свободы по мотивам сотериологическим и пастырским: только к свободе может быть обращено «correptio», и всякое увещание, требование, угроза и призыв. Но не является ли противоречием обращаться с призывом к свободе несвободной, детерминированной, порабощенной? Вся проблематика свободы воли в отношении детерминированности ее встает здесь и требует рассмотрения, или хотя бы устранения, но для бл. Августина эти трудности как бы не существуют. Его учение о свободе воли, лишенное всякого антропологического основания, остается бессодержательным и может быть обращаемо в разные стороны, что мы и видим: католичество берет свободу воли в первом модусе, соединяя его с третьим, протестантство же во втором, но тоже соединяя с третьим, и оба они правы в отношении к августинизму, по существу безответному. Если понимать свободу воли, как liberum arbitrium indifferentiae, т. е. как она существовала до грехопадения, то это означает, что она является трансцендентной, ибо жизнь мира и в нем падшего человечества не знает этой свободы выбора, но имеет дело лишь с двумя видами детерминированности: рабства греху, в состоянии естественном, и своеобразного рабства благодати для избранных. В том и другом случае бл. Августин учит не о свободе, а о несвободе воли, и возникает вопрос, как же может быть понят этот трансценз от свободы к несвободе? Бл Августин его не замечает, как и вообще истолкование первородного греха, играющего столь существенную роль во веем его построении, у него отсутствует есть ли это лишь наследственная болезнь, но тогда почему же она вменяется, как грех, за который даже умершие без крещения младенцы долж-

604

ны быть наказаны вечными муками? Если же это есть действительно личный грех, то когда и как он совершен и, главное, где та свобода, силою которой он только и может быть совершаем, раз она утеряна уже в грехопадении Адама? Все учение о свободе у бл. Августина отличается поэтому механичностью и многосмысленностью (1).

Следует отметить одну непоследовательность бл. Августина относительно свободы до грехопадения и после него. Он считает, как мы видели, действие благодати после грехопадения большим, нежели до него, поскольку последнее дает избраннымневозможность грешить, первое же лишь возможность не грешить. Почему такая разница? Разве человеческая свобода до грехопадения не является полнее и, так сказать, неомраченней, нежели после него? И даже можно себя спросить: как при наличии действия благодати вообще возможно было грехопадение? Конечно, у бл. Августина может быть на это готовый ответ в ссылке на непостижимость путей Божиих. Однако в доктрине благодати, которую развивает бл. Августин, несмотря на эту ссылку, ее несогласованность чувствуется, как противоречие, или же как deus ex machina, который действует в одном случае так, a в другом иначе, в зависимости от немотивированного произволения. Это еще в большей степени по существу упраздняет свободу, делая ее извне до конца детерминированной. Поэтому остается признать, что ответа на вопрос, как возможен первородный грех, у бл. Августина мы не находим, а между тем факт этого греха есть ключевая позиция, определяющая всю его дальнейшую антропологию.

Но самая трудная, а вместе и важная сторона этой доктрины есть соотношение между человеческой свободой и Божественным воздействием, — благодатью и всемогуществом. Очевидно, здесь и не

(1)       В этом отношении характерно суждение бл. Августина в Retractiones, I, XV, где он должен защищаться от собственных мнений, высказанных в полемике с манихеями (de duab. anim.). Он должен объяснить причину зла в новорожденных детях, неспособных проявить свободу самоопределения. «Отвечаю, что они являются виновными (reos) по происхождению (от Адама)… Адам согрешил волею, и по причине этого грех вошел в мир,.. (п. 5) propterea non perturbat de parvulis questio, quia ex illius origine rei tenentur, qui voluntate peccavit, quando libero et ad faciendum et non faiciendum motu animi non carebat, eique ab opera malo abstinendi summa potestas erat (n. 6).

T. o., первородный «грех», по бл. Августину, есть грех только для одного Адама, но является фактом дурной наследственности для его потомков. Между тем, именно он имеет решающее значение для порабощенности воли греху, вследствие которой природный человек причисляется к massa perditionis. Мрачный фатализм августинизма выступает здесь еще яснее.

605

может быть никакого «взаимодействия», в смысле соотношения двух сополагающихся начал, принадлежащих к одной и той же онтологической плоскости (хотя бы как взаимодействие человека с человеком). Здесь не может быть взаимодействия, но только действие, односторонний акт Бога над человеком или в человеке, deus ex machina. Это мы и имеем, последовательно постулируемое, в учении о неотвратимом и неодолимом характер благодатного воздействия на человека. Оно осуществляется силою неотразимого услаждения, как бы внутреннего убеждения. Это — важная, глубокая и плодотворная мысль бл. Августина, однако же, здесь мы должны отметить покоряющее действие благодати относительно человеческой свободы, вполне аналогичное покоряющему действию греха в состоянии несвободы падшего человека. И в том, и в другом случае мы имеем один и тот же итог, — сплошную детерминированность человеческой воли, ее несвободу. Отсюда очевидно, что та или иная форма детерминизма уже заранее постулируется этим мировоззрением: то или иное определение извне, как «предопределение», властно над несвободной волей человека, неизбежно являвшегося марионеткой в руках судьбы. Августиновское учение о несвободе воли есть, конечно, система, хотя и непоследовательного, фатализма. Пелагий и его последователи пытались, хотя, может быть, и неумело, защищать антропологический принцип, — самоопределение человека. Бл. Августин в полемическом увлечении, вместо человека поставил под механизированного робота, с девизом: fata ѵоlentem ducunt, nolentem trahunt.

Пробным камнем для доктрины бл. Августина является его христология, в частности, тот аргумент, который он извлекает из факта боговоплощения в пользу своей доктрины. Чуждый антропологии, как общему учению о человечестве, бл. Августин понимает боговоплощение, как сплошное deus ex machina, действие благодати по предустановлению. Христос рождается Духом Святым, и Духом же Святым, т. е. силою благодати, проходит Свое служение. Поэтому, боговоплощение всецело есть действие Бога над человеком. Такая христология, очевидно, наклоняется в сторону евтихианства и монофелитства, поскольку в ней не находится места ни для собственной жизни человеческого естества во Христе, ни для человеческой воли, и вообще является существенно не-халкидонской. В ней нет места ни участию в боговоплощении предков Спасителя, с Пречистою во главе, ни Его собственному спасительному, богочеловеческому подвигу, борению и истощанию, так что почти забывается собственная жизнь ипостасного Логоса, соединившего Свое божественное естество с человеческим. Он есть, в стилизации

606

бл. Августина, скорее объект всемогущества Божия (1), нежели субъект, Богочеловеческое лицо. Это неблагополучие в христологии является симптоматическим для уклона всей августиновской доктрины в сторону божественного детерминизма, для которого человек есть лишь объект воздействия, а его свобода… некая вещь. Связующим началом для всей доктрины августинизма является praedestinatio, которую он отожествляет с praescientia. Так, как вопрос ставится в августинизме, он есть, несомненно, система двоякого предопределения или фатализма, как в этом совершенно справедливо упрекали бл. Августина его пелагианствующие оппоненты. Является простою непоследовательностью и уклончивостью со стороны бл. Августина, что он не хочет признать reprobatio, как одну из возможностей общей praedestinatio. После первородного греха весь человеческий род обречен на гибель, есть massa perditionis. Из этой массы избираются некоторые, которые предопределяются к спасению и получают для этого соответствующие благодатные средства; остальные оставляются своей собственной участи. Без всякого преувеличения можно сравнить такое положение с больницей, в которой содержатся безнадежные, умирающие больные: врач, который имеет целебное средство, дает его по своему произволу только избранным, оставляя прочих умирать. Неужели же это бездействие врача не является также и действием не менее, нежели его прямая помощь избранным? И кого же может удовлетворить эта словесная, терминологическая разница междуpraedestinatio и praescientia, тем более, что сам бл. Августин утверждает тожество того и другого (« противоположность их различавшим пелегианам)? Естественно, что именно около этого пункта сосредоточиваются наибольшие разноречия, а уклончивость самого бл. Августина в вопросе о reprobatio смущает многих (2). Каким же образом может быть иначе. если в системе августинизма отсут-

(1)       Civ. XII, 27. Quis tamen impie decipiat, ut dicam Deum malas hominum voluntates, quas voluerit, quando voluent, ubi voluerit in bonum non Posse convertere? Sed cum facit, per misericordiam facit: cum autem non facit, per iudicium non facit. Quoniam cuius vult miseretur et quem vult abdurat. Secundum illam vero voluntatem suam, quae cum eius