praescientia semoiterna est, profecto in coelo et in terra omnia quaecumque voluit, non solum praeterita vel praessentia. sed etiam futura iam fecit (Ps. CIII, 3 bis) (De civ. Dei, 1. XXII, II, 2, 753, Mgn, t 41). Cp: Enchyr. 98.   Поэтому и существует пророчества idem quippe Deus utraque aetemam beatitudinem sanctorum et perpetua supplicia impiorum promisit, utraque ventura esse praedixit (ib, c. III).

(2)     В IX веке споры о предестинационизме сосредоточиваются около имени Готшалька, который представил Собору в Quierzy (843) след. исповедание. credo et profiteor Deum omnipotentem et incommutabilem praescisse et praedestinasse angelos sanctos et homines electos ad vitam gratis aeternam, et ipsum diabolum, caput ommum daemoniorum, cum omnibus

607

ствует собственно человеческое самоопределение от свободы (последняя, по крайней мере, исчерпывается первородным грехопадением, а после него прекращается)? Если иметь две соотносящиеся величины: абсолютное всемогущество и всеведение Божие на одной стороне и немощное, порабощение грехом человеческое естество на другой, то ясно, что последнее при всех условиях, положительно или отрицательно, определяется произволением Божиим. А это произволение в своей непостижности и сокрытости от человека является божественнымпроизволом. Августинизм и есть такая система божественного произвола, применяющего, в отношении одних, любовь и снисхождение, а в отношении других справедливость, хотя можно ли при наличии такого радикального детерминизма даже говорить о справедливости, которая предполагает вменение и, следов., вменяемость? По крайней мере, в уголовном праве справедливость опускает свой меч и отказывается судить тех, кто по состоянию своему признается невменяемым и безответным, а здесь беспощадному суду отдаются не только взрослые, но и новорожденные дета. Фактически получается, что вся ответственность за судьбы твари бл. Августином возлагается на Бога (1).

suis, propter praescita certissime ipsoram propria futura maila merita aeternis (B. Labaud, 1. c. 20906-7).

Потребовался ряд соборных постановлений, чтобы заткнуть эту догматическую дыру, и однако Тридентскому собору пришлось снова анафематствовать мнение, ut pote divina potestate praedestinatos ad malum. Gotteschaleus утверждал, что Христос пролил Свою кровь только за избранных. «Illos omnes impios et peccatores, pro quibus Filius Dei nec Corpus assumpsit, nec orationem, nec dico sanguinem fudit: neque pro eis crucifixus fuit» (Mg. S. L., t. 121, Hincmar, de praedestinatione, c. 366, C—D.).

Собор в Валенции 855 г., против Гинкмара и собора в Quierzy признает gemina praedestinatio (вслед за Готшалком и его последователями). 3-ий канон: Fidenter fatemur praedestinationem electorum ad vitam et praedestinationem impiorum ad mortem… in malis vero ipsorum malitiam praescivisse, quia ex ipsis est, non praedestinasse, quia ex illo non est…

У Ансельма Кентерберийского тоже находим двойную предестинацию (De concordia praedestinatiae Dei cum libero arbitrio, q. II, P. L., t. 158, 520 AB: Praedestinatio non solum bonorum est, sed et malorum dici potest quemadmodum Deus mala quae non facit dicitur facere, quia permittit. Nam dicitur hominem indurare cum non emollit, ac indicere in tentationem cum non liberat. Non est ergo inconveniens si hoc modo dicimus praedestinare malos, ut eorum mala opera, quando eos et eorum mala non corrigit. Тем не менее, предопределение сочетается co свободой воли (с. III)).

(1) Благодушное соединение предестинационизма, при котором вся ответственность за судьбы твари возлагается на Бога, с попыткой сохранить свободу и личную ответственность, встречаем мы у преосв.Феофана в его толковании послания к Римлянам, ч. I, 531-2: по поводу стт. 29-30, гл. VIII здесь говорится: «предопределение есть непостижимое действии предвечного Бога, но оно явно требуется гармонией Божеских свойств и совершенств… Он ведает и начало, и продолжение, и конец всего сущего и бывающего, —         ведает и последнее свое определение участи каждого, как и всего человеческого рода, — ведает, кого коснется Его последнее, приидите, и кого

608

Если бл. Августин формально и преодолел манихейство, борьба с которым, внешняя и внутренняя, была делом его юности, то в системе предестинационизма он принимает его внутрь и делает Бога ответственным за добро и зло, для чего в манихействе, с большей последовательностью, имелось два бога: белобог и чернобог. Сотериология здесь становится и эсхатологией. Бог в предвечном плане Своем, еще до рождения, предназначает одних ко спасению, других оставляет (т. е. отрицательно предназначает на погибель). Как это позднее со всею последовательностью выразит Кальвин, Бог создал часть человечества для ада, как и вообще ад, во славу Своего могущества, suverenitas, a бл. Августин саркастически называет оригенствующих «жалостниками», miserecordes. Здесь вопрос эсхатологии восходит уже к общему учению о Боге и основаниях творения мира: здесь расходятся пути христианства и… ислама. Следует еще отметить ту черту предестинационизма, что он есть антропоморфизм, именно без остатка включает Бога во временный процесс (конечно, как и кальвинизм). Хотя и там, и здесь говорится об а aeternum propositum, однако тут же неожиданно вводится временное prae: praescientia, praedestinatio. Дело представляется так, как будто Бог, прежде чем творить мир, подумал, предопределил, и затем сотворил мир по заранее решенному плану, который Им и выполняется (здесь есть сходство с деизмом, разница лишь в том, что в деизме все уже включено заранее в механизм мира, так что Бог в его жизнь уже не вмешивается, а здесь вмешательство осуществляется непрерывно). Такое представление (очевидно, навеянное заведомо антропоморфическим языком ап. Павла в Римл. VIII, 28-30), очевидно, недостаточно для выражения отношения Бога к миру, но мы не находим иного у бл. Августина (несмотря на то, что именно у него — в Confessiones —         мы встречаем наиболее сильное в патристике учение о времени

коснется отыдите. А как ведает, так и определяет тому быть. Но как ведая наперед, Он предведает, так и определяя наперед, предопределяет (?) И поелику ведение или предведение Божие истинно и верно, то и определение его неизменно. Но касаясь свободных тварей, оно не стесняет их свободы и не делает их невольными исполнениями своих определений. Свободные действия Бог предвидит, как свободные, видит все течение свободного лица и общий итог всех его действий. И видя то, определяет, как бы то было уже совершившимся. Ибо не просто предопределяет, но предопределяет предуведав (Феод.)… Предопределение Божие обнимает и временное и вечное». По отношению к этому нечувствию проблематики и антиномий является ценным реактивом едкая острота августинизма в его кальвинистической редакции, потому что она делает невозможным это притупление концов и беспечальное соединение предопределения и свободы, которое является простым чередованием обеих точек зрения. По отношению к такому эклектизму Августиновское отожествление силы Божьего, предопределения и предизбрания есть «путь превосходнейший».

609

в отношении к вечности). Пролог в небе у него содержит уже всю историческую драму и ее эпилог, и актеры суть лишь марионетки, приводимые в движение извне (здесь снова чувствуется отсутствие христологической антропологи, учения о Богочеловечестве у бл. Августина). Отношение между Богом и человеком определяется внешне, механически, человек есть вещь в руках Творца, для Него Самого онтологически безразличная. Оно определяется всемогуществом и произволом, вообще божественным абсолютизмом, в которой любовь занимает место лишь подчиненной частности, а внутренняя сообразность, — если можно так выразиться, — взаимная связь и антропологическая взаимообоснованность Бога и человека просто отсутствует. Человек является внешним для Бога объектом властвования.

Эти черты августинизма ярче всего проступают в его истолковании оснований предопределения, когда он чувствует себя призванным выступить в роли друзей Иова, адвокатом Бога. Естественно то противление, с которым встречается в незатемненном человеческом сознании апология произвола, хотя и Божественного (1). Такая теодицея — sic volo sic iubeo — может удовлетворить лишь заранее удовлетворенных и загипнотизированных в покорности. Зато у других она вызывает карамазовское: я не Бога не принимаю, но мира Его не принимаю. Бл. Августин, как мы видели, на все вопросы об основаниях божественного избрания одних и неизбрания других отвечает исповеданием своего незнания и ссылкой на неисследимость и неисповедимость путей Божиих. (Он здесь также применяет текст P. XI, не замечая, что у апостола это говорится именно в отношении ко всеобщему помилованию: «и всех заключил в неповиновение, чтобы всех помиловать», а у бл. Августина в прямо противоположном смысле). Постулат отрицательного богословия в данном случае, конечно, вполне уместен и не может быть оспариваем, однако для него должно быть определено место, чтобы иначе он не сделался прибежищем лукавства и уклончивости мысли. К сожалению, именно последнее мы имеем у бл. Августина. Он развивает чисто рациональную, логически связную теорию спасения одних и гибели других, причем это есть у него вместе с тем и теодицея, которая по замыслу должна удовлетворять запросы человеческой пытливости. И вот, при-

(1) В противоположность бл. Августину, Св. Иоанн Златоуст говорит «когда же говорит: яже предуготова в славу, то выражает этим, что не все происходит от одного Бога, п. ч., если бы это было так, то ничто не препятствовало бы спасаться всем.. И хотя большая часть принадлежит Богу, но однако и мы привносим нечто малое от себя». (Беседы на посл. к Римл. XVI, Р. п., т. IX, 2, 704-5).

610

ведя свою дедукцию в логический тупик безысходности, где человеческий ум вопрошает, будучи по необходимости приведен к этому вопрошанию, бл. Августин отвечает неведением и неисповедимостью путей Божиих. Этот отказ от ответа испытывается не как подвиг веры, смиряющейся пред неисповедимым, но уклончивый самообман. Того, лишенного всяческого основания, произвола в избрании и неизбрании, которому учит здесь бл. Августин, не может и не должна принять незатемненная человеческая совесть, даже пред лицом угрожающих запретов для мысли (что так вообще принято в вопросах эсхатологии). Его собственная теория предестинационизма, — она же теодицея и эсхатология, — его обязывает к ответу: если он утверждает одно, то должен признать и другое. Если он рационализирует силу и значение избрания, то должен указать и его основания. Иначе в самом основании доктрины оказывается дыра. Этим иррациональным разрывом ткани она вся разрывается сверху донизу. Рабство мысли не есть богословие. Здесь не антиномия и не законное неведение, но просто тупик.

В построениях бл. Августина вообще нет места тайне, напротив, здесь все рационализировано, все вопросы принципиально отвечены. Если великий апостол говорит о непостижимой глубине Премудрости Божией на путях всеобщего спасения, то здесь эта непостижимость применяется к тому, что сделано вполне постижимым, именно как произвол избрания, и в этой произвольности не остается ничего таинственного. Подлинно неисповедимы пути Божии, но правы стези Его. Здесь же, под предлогом неисповедимости, упраздняется и самая правда. Не может быть, под предлогом неведения, приписано Богу то, чего наша совесть и разум не могут принять, как истину и правду, усматривая здесь противоречие в Боге Самом. Это есть кощунство, а не смирение, — доктринёрство, а не docta ignorantia, или мудрое и благочестивое неведение. И нельзя успокоить совесть цитированием не относящихся к делу текстов.

Т. о., Августиновский предестинационизм внутренне разлагается, терпит катастрофу, хотя и остается незабываемым памятником человеческой мысли, до конца проходит известную ее тропу.