часов; а то кто поручится, что не разломятся небеса змеевидной шрапнельной ракетой, не заворчит опять даль. — Оставьте руку, Шервинский, — вяло говорила Елена полушепотом, — оставьте. Но Шервинский не отставал, пальцы его играли на кисти, потом пробирались к локтю, к плечу. Изредка он наклонялся к плечу, норовил гладкими бритыми губами поцеловать в плечо. — Ах, наглец, наглец, — шепотом говорила Елена. Гитара… трэнь… трэнь… Неопределенно… глухо… потому что, видите ли, ничего еще не известно… «Не было печали, — думал под зеленым абажуром Турбин, — от одной дряни избавились, и обязательно будет другая. Вот чертовы бабы… Никогда их к хорошему человеку не потянет. Он, правда, особенного ничего плохого не сделал, но ведь какой же он, к черту, муж? Врун, каких свет не производил, идейки никакой в голове. Только что голос. Но ведь голос можно и так слушать, не выходя замуж. Да… А, черт…» Турбин вставал, ходил, курил, дергал ртом, и все прогулки по комнате неизменно заканчивались одним и тем же: Турбин доставал из ящика письменного стола кабинетный портрет, откидывал папиросную бумагу и вглядывался в лицо женщины с черными бровями и светлыми волосами. Вздыхал, рот кривил. Говорил — «не пойду…». Стискивал зубы и немедленно уезжал. Глубокими вечерами сидел в пыльной, низкой, со старинным запахом комнате и бормотал, глядя то на эполеты сороковых годов, то в глаза Юлии Марковны: — Скажи мне, кого ты любишь? — Никого, — отвечала Юлия Марковна и глядела так, что сам черт не разобрал бы, правда ли это или нет. — Выходи за меня… выходи, — говорил Турбин, стискивая руку. Юлия Марковна отрицательно качала головой и улыбалась. Турбин хватал ее за горло, душил, шипел: — Скажи, чья это карточка стояла на столе, когда я раненый был у тебя?.. Черные баки… Лицо Юлии Марковны наливалось кровью, она начинала хрипеть. Жалко — пальцы разжимаются. — Это мой двою… троюродный брат. — Где он? — Уехал в Москву. — Большевик? — Нет, он инженер. — Зачем в Москву поехал? — Дело у него. Кровь отливала, и глаза Юлии Марковны становились хрустальными. Интересно, что можно прочитать в хрустале? Ничего нельзя. — Почему тебя муж оставил? — Я его оставила. — Почему? — Он — дрянь. — Ты дрянь и лгунья. Я тебя люблю, гадину. Юлия Марковна улыбалась. Так вечера и так ночи. Турбин уходил около полуночи через многоярусный сад, с искусанными губами. Смотрел на дырявый закостеневший переплет деревьев, что-то шептал. — Деньги нужны… И однажды напоролся на Николку. Николка, блестя воротничком и пуговицами шинели, шел, заломив голову и изучая звезды. Так и столкнулись нос к носу в нижнем ярусе сада у начала кирпичной дорожки, ведущей к мшистой калитке. Произошла пауза. — Ты, Никол? Ты где был? Гм… — Я к Най-Турсам ходил, — сообщил Николка, убирая глаза куда-то в сторону, — расписание поездов носил. — Разве они уезжают? — Нет, они нет, — ответил неожиданно навравший про расписание Николка и сам же испугался. Как это так уезжают? Кто уезжает? Даже жутко. — Нет, это, видишь ли, Алеша, старушка-хозяйка. — Ну, ладно. Не важно… Так они тут во флигеле? — Ей-Богу, — сказал Николка. — Ну, идем вместе. Братья заскрипели по снегу. Захлопнули калитку. — А ты, Алеша, здесь тоже был? — М-да, — послышалось в воротнике. — По делам или к больному? — К… угу, — ответил воротник. — Оригинальный сад, — начал занимать Николка брата разговором, — все ярусы, ярусы, флигеля. — Угу. ___________ Турбин дал себе слово не читать газет, тем более украинских. Сидел дома, смутно слышал о том, что творится в Городе; за вечерним чаем, лишь только начинался разговор о Петлюре, начинал речь о том, что это, конечно, миф и что продолжаться это долго не может. — А что же будет? — спросила Елена. — А будут, кажется, большевики, — ответил Турбин. — Господи, Боже мой, — сказала Елена. — Пожалуй, лучше будет, — неожиданно вставил Мышлаевский, — по крайней мере сразу поотвинчивают нам всем головы, и станет чисто и спокойно. Зато на русском языке. Заберут в эту, как их, че-ку, по матери обложат и выведут в расход. — Что ты гадости какие-то говоришь? — Извини, Леночка, но, кажется, что-то здорово с Москвы ветром потянуло. — Да, будьте любезны, — присоединился к разговору и Демон-Шервинский и выложил на стол газету — «Вести». — Вот сволочь, — ответил Турбин, — как же она уцелела? Действительно, эта бессмертная газета была единственной уцелевшей на русском языке. Полмесяца жила газета тем, что поносила покойного гетмана и говорила о том, что Петлюра имеет здоровые корни и что мобилизация идет у нас блестяще. Вторые полмесяца она печатала приказы таинственного Петлюры на двух языках — ломаном украинском и параллельном ломаном русском, а третьи — передовые о том, что большевики негодяи и покушаются на здоровую украинскую государственность, и еще какие-то таинственные и мутные сводки, из которых можно было при внимательном чтении узнать, что какая-то чепуха вновь закипает на Украине и где-то, оказывается, идет драка с поляками, где-то идет драка с большевиками, причем… — Позвольте… позвольте… Р-раз… и нарушил Турбин свое честное слово. Впился в газету… …врачам и фельдшерам явиться на регистрацию… под угрозой тягчайшей ответственности… — Начальник санитарного управления у этого босяка Петлюры доктор Курицкий… — Ты смотри, Алексей, лучше зарегистрируйся, — насторожился Мышлаевский, — а то влипнешь как пить дать. Ты на комиссию подай. — Покорнейше благодарю, — Турбин указал на плечо, — а они меня разденут и спросят, кто вам это украшение посадил? Дырки-то свежие. И влипнешь еще хуже. Вот что придется сделать. Ты, Никол, снеси за меня эту идиотскую анкету, сообщишь, что я немного нездоров. А там видно будет. — А они тебя катанут в полк, — сказал Мышлаевский, — раз ты здоровым себя покажешь. Турбин сложил кукиш и показал его туда, где можно было предполагать мифического и безликого Петлюру. — В ту же минуту на нелегальное положение, и буду сидеть, пока этого проходимца не вышибут из Города. — Уберут, — сказал уверенно Карась. — Кто? — Об этом товарищ Троцкий позаботится, можешь быть уверен, — пояснил мрачный Мышлаевский. ___________ — Пожалуйте, — сказал Турбин [8] . С кресла поднялся худенький и желтоватый молодой человек в сереньком френче. Глаза его были мутны и сосредоточенны. Турбин в белом халате посторонился и пропустил его в кабинет. — Садитесь, пожалуйста. Чем могу служить? — У меня сифилис, — хрипловатым голосом сказал посетитель и посмотрел на Турбина и прямо и мрачно. — Лечились уже? — Лечился, но плохо и неаккуратно. Лечение мало помогало. — Кто направил вас ко мне? — Настоятель церкви Николая Доброго отец Александр. — Как? — Отец Александр. — Вы что же, знакомы с ним? — Я у него исповедался, и беседа святого старика принесла мне душевное облегчение, — объяснил посетитель, глядя в небо. — Мне не следовало лечиться… Я так полагал. Нужно было бы терпеливо снести испытание, ниспосланное мне Богом за мой страшный грех, но настоятель внушил мне, что это я рассуждаю неправильно. И я подчинился ему. Турбин внимательнейшим образом вгляделся в зрачки [9] пациенту и первым долгом стал исследовать рефлексы. Но зрачки у владельца козьего меха оказались обыкновенные, только полные одной печальной чернотой. — Вот что, — сказал Турбин, отбрасывая молоток, — вы человек, по-видимому, религиозный? — Да, я день и ночь думаю о Боге и молюсь Ему. Единственному прибежищу и утешителю. — Это, конечно, очень хорошо, — отозвался Турбин [10] , не спуская глаз с его глаз, — и я отношусь к этому с уважением, но вот что я вам посоветую: на время лечения вы уж откажитесь от вашей упорной мысли о Боге. Дело в том, что она у вас начинает смахивать на идею фикс. А в вашем состоянии это вредно [11] . Вам нужен воздух, движение и сон. — По ночам я молюсь. — Нет, это придется изменить. Часы молитвы придется сократить. Они вас будут утомлять, а вам необходим покой. Больной покорно опустил глаза. Он стоял перед Турбиным обнаженным и подчинялся осмотру. — Кокаин нюхали? — В числе мерзостей и пороков, которым я предавался, был и этот. Теперь нет. «Черт его знает… а вдруг жулик… притворяется; надо будет посмотреть, чтобы в передней шубы не пропали». Турбин нарисовал ручкой молотка на груди у больного большой знак вопроса. Белый знак превратился в красный. — Вы перестаньте увлекаться [12] религиозными вопросами. Вообще поменьше предавайтесь всяким тягостным размышлениям. Одевайтесь. С завтрашнего дня начну вам впрыскивать ртуть, а через неделю первое вливание. — Хорошо, доктор. — Кокаин нельзя. Пить нельзя. Женщины тоже… — Я удалился от женщин и ядов. Удалился и от злых людей, — говорил больной, застегивая рубашку, — злой гений моей жизни, предтеча антихриста, уехал в город дьявола. — Батюшка, нельзя так, — застонал Турбин, — ведь вы же в психиатрическую лечебницу попадете. Про какого антихриста вы говорите? — Я говорю про его предтечу Михаила Семеновича Шполянского, человека с глазами змеи и с черными баками [13] . Он уехал в царство антихриста, в Москву, чтобы подать сигнал и полчища аггелов вести на этот Город в наказание за грехи его обитателей. Как некогда Содом и Гоморра… — Это вы большевиков аггелами? Согласен. Но все-таки так нельзя [14] … Вы бром будете пить. По столовой ложке три раза в день… Какой он из себя… этот ваш предтеча [15] ? — Он молод. Но мерзости в нем, как в тысячелетнем диаволе. Жен он склоняет на разврат, юношей на порок, и трубят уже, трубят боевые трубы грешных полчищ, и виден над полями лик сатаны и идущего за ним [16] . — Троцкого?! — Да, это имя его, которое он принял. А настоящее его имя по-еврейски Аваддон, а по-гречески Аполлион, что значит губитель. — Серьезно вам говорю [17] : если вы не прекратите это, вы смотрите… у вас мания развивается… — Нет, доктор, я нормален. Сколько, доктор, вы берете [18] за ваш святой труд? — Помилуйте, что у вас на каждом шагу слово «святой»? Ничего особенно святого я