тряпками.
Томление солдат и тайная их брань по адресу разбойников были понятны. Опасения прокуратора насчет беспорядков, которые могли произойти в ненавидимом им городе, по счастью, не оправдались.
Солнце к концу третьего часа казни сожгло толпу, и между двумя цепями сирийцев и Севастийской когортой не осталось, вопреки всем ожиданиям, ни одного человека.
За цепью пешей когорты оказались только две неизвестно как и зачем попавших на холм собаки. Но и их сморила жара, и они легли, высунув язык, тяжело дыша и не обращая никакого внимания на зеленоспинных ящериц, единственных существ, не боящихся солнца и шныряющих меж раскаленными камнями и какими-то вьющимися растениями с большими шипами.
Не произошло беспорядков, и разошлась толпа, ибо, действительно, ровно ничего интересного не было в этой казни, а там в городе уже шли приготовления к великому празднику Пасхи.
Севастийская пехота в оцеплении страдала еще больше кавалеристов. Кентурион Крысобой единственно что разрешил солдатам, это подложить под шлемы полотенца и их мочить водою, но держал их стоя с копьями в руках. Сам же даже и полотенца этого не подложил и ходил невдалеке от группы палачей, не сняв своего, правда легкого панциря с накладными серебряными изображениями львиных морд, не сняв поножей, меча и ножа. Солнце било в него, не причиняя ему никакого вреда, и на шлем его с гребнем из орлиных перьев нельзя было взглянуть, глаза выедал ослепительный блеск кипящего на меди солнца.
На изуродованном лице кентуриона не выражалось ни утомления, ни неудовольствия, и казалось, что великан кентурион в силах маячить так под столбами весь день, всю ночь и день еще, столько, сколько надо будет. Все так же маячить, наложив руки на тяжелый с бляхами пояс, все так же сурово поглядывать то на столбы, то на солдат в цепи, все так же равнодушно отбрасывая носком мохнатого сапога попадающиеся ему под ноги выбеленные человеческие кости или мелкие камни.
Еще один человек находился у столбов. Этот человек в плаще с капюшоном, спасавшем от солнца, поместился на самодельном трехногом табурете и сидел благодушно-неподвижно, прутиком от скуки расковыривая песок. Он не принадлежал к составу когорты, но, очевидно, имел какое-то отношение к казни.
То, что было сказано о том, что за цепью когорты не было ни одного человека, не совсем верно. Был именно один человек, но просто он поместился не на той стороне, по которой удобнее всего было подняться, чтобы видеть казнь с наилучшей позиции, а в стороне, там, где холм был не отлог и доступен, а неровен, как бы изрыт, где были и провалы и щели, где, уцепившись в расщелине за проклятую небом безводную землю, пыталось жить больное фиговое деревце.
Именно под этим деревцем, вовсе не дающим тени, и утвердился этот единственный зритель, а не участник казни, и сидел на камне с самого начала казни четвертый час. Для того, чтобы видеть казнь, он выбрал далеко не самую лучшую позицию. Но все-таки и с нее столбы были видны, виден был за цепью и гребень кентурионова шлема, а этого, по-видимому, для человека, явно желавшего остаться незамеченным, никем не тревоженным, было совершенно достаточно.
Но три с лишним часа назад, при начале казни, этот человек вел себя совершенно не так и очень мог быть замечен, отчего, вероятно, он и уединился теперь и переменил поведение. Он тяжело дышал, не шел, а бежал на холм, толкался, а увидев, что перед ним замкнулась цепь, сделал наивную попытку, притворившись, что не понимает окриков, проскочить между солдатами к месту казни.
За это он получил тяжкий удар тупым концом копья в грудь и отскочил от солдат, вскрикнув, но не от боли, а от отчаяния. Ударившего он оглядел мутными, равнодушными ко всему глазами, как человек, не чувствительный к физической боли.
И вот он ушел в сторону к расщелине, подальше. Видно было оттуда плоховато, и приходилось смотреть в спины казнимым, но здесь было спокойно, никто не мешал.
Теперь, сидя на камне, этот чернобородый, с гноящимися от солнца и бессонницы глазами, тосковал. Он то вздыхал, открывая свой истасканный в скитаниях таллиф, и обнажал ушибленную грудь, по которой стекал пот, то в муке поднимал глаза в небо, следя за тремя орлами-стервятниками, давно уже плававшими в вышине беззвучными большими кругами в предчувствии скорого пира, то вперял безнадежный взор в землю и видел на ней желтый собачий череп и безногую ящерку.
Мучения человека были настолько велики, что по временам он заговаривал сам с собою.
— О, я трус! — бормотал он, раскачиваясь на камне, от душевной боли царапая грязную грудь.— Глупец, неразумная женщина! Безмозглая падаль! Ах, ах…
Он умолкал, поникал головой, потом, напившись из деревянной фляги теплой воды, оживал вновь и хватался то за нож, спрятанный под таллифом на груди, то за табличку, положенную им в ямку под камень, чтобы не растаял на ней вовсе уже плывущий воск.
На таблице этой уже были выцарапаны записи:
«Второй час казни. Я— Левий Матвей, нахожусь на Горе. Смерти нет».
«Третий час, а смерти нет. Боже».
И теперь Левий безнадежно записал острой палочкой:
«Пятый час. Бог, за что гневаешься на него? Пошли ему смерть!»
Так записал он, а записав, бесслезно всхлипнул и опять ногтями изранил грудь.
Причина отчаяния Левия заключалась в той тяжкой ошибке, которую он совершил {216}.
Когда осужденных повели к месту их казни, Левий Матвей бежал рядом с цепью в толпе любопытных, стараясь какими-нибудь незаметными знаками дать знать Иешуа, что он, Матвей, здесь, с ним, что он не бросил его на его последнем пути, что он молится о том, чтобы смерть Иешуа посетила как можно скорее. Но Иешуа его не видел. Матвея толкали, солдаты колыхались между ним и обреченными, Матвей терял голову Иешуа из виду.
И тут Матвея осенила гениальная мысль, и, по своей горячности, он проклял себя тотчас же за то, что она не пришла ему раньше. Солдаты шли не тесною цепью. Между ними были промежутки. При большой ловкости, при точном расчете можно было, согнувшись, проскочить между двумя и дорваться до Иешуа. И тогда он спасен от мучений. Одного-двух мгновений достаточно, чтобы ударить Иешуа ножом в грудь ли, в спину ли, куда попало, крикнув ему: «Иешуа! Я спасаю тебя и ухожу вместе с тобою! Я, Матвей, твой верный и единственный ученик!»
При большой удаче, если бы ошеломление сковало солдат на два лишних мгновения, и самому можно было бы успеть заколоться, избежав смерти на столбе. Впрочем, последнее мало интересовало Левия Матвея, бывшего сборщика податей. Ему было безразлично, как погибать. Он хотел одного, чтобы Иешуа, не сделавший никому в жизни ни малейшего зла, избежал истязаний.
План был очень хорош, но дело заключалось в том, что Левий нож с собою не взял. Не было у него ни одной монеты денег.
Левий выбрался из толпы и побежал обратно в город. Было это на середине расстояния между Ершалаимом и Черепом, до которого от города было около двух верст.
Левий бежал, и в горящей его голове прыгала только одна горячечная мысль о том, как сейчас же, каким угодно способом достать нож и успеть догнать процессию.
Он добежал до городских западных ворот, вбежал на улицу и увидел по левую руку у себя раскрытую дверь лавчонки, где продавался хлеб. Тяжело дыша после бега по раскаленной дороге, Левий степенно вошел в лавчонку, приветствовал хозяина, стоявшего перед прилавком, воровски оглядел прилавок, молча взял с него то, чего лучше и быть не могло,— широкий, отточенный, как бритва, нож, повернулся и кинулся бежать. Придя в себя, хозяин взвизгнул:
— Лия! Лия!
Выскочил из лавчонки и ударился преследовать грабителя. Хозяин, путаясь в полах таллифа, бежал к воротам, выкрикивая проклятия и созывая на помощь добрых людей. Но у ворот было совершенно пусто, весь народ из домов и лавок, за небольшими исключениями, ушел с процессией.
Отчаянные крики хлеботорговца вызвали лишь одного мужчину и женщину на улицу.
Женщина хлопала себя по бедрам и кричала бессмысленно: «Держи, держи его!», а мужчина, сам не зная зачем, присоединился к преследователю. Левию бежать было очень трудно, силы его иссякали. Тогда он догадался сделать самое лучшее, что нужно делать в таких случаях: остановился, повернулся лицом к преследующим, выразительно потряс ножом и крикнул, задыхаясь:
— Подойдите, подойдите…
Торговец и человек моментально остановились и переглянулись в недоумении.
Левий повернулся и побежал как мог рысцой, глотая раскаленный воздух, пыхтя, как мех в кузнице.
Еще раз он обернулся; увидел, что преследователи что-то кричат друг другу, размахивая руками. Отбежав еще, обернулся и убедился, что его никто более не преследует. Тогда он повалился прямо в пыль, чтобы отдышаться, и лежал на пустынной дороге, слушая, как колотится его сердце, и не только в голове, но и в животе и в ушах.
Когда ему стало легче, он напился из фляги, поднялся, нож спрятал за пазуху и, придерживая его рукою, побежал.
Дорога пошла под уклон, и тогда он увидел пылящую вдали процессию, она была уже у подножия Черепа.
— О, Бог…— простонал Левий, чувствуя, что опаздывает. И действительно, он опоздал.
Шел уже пятый час пополудни, и тут мучения Левия достигли наивысшей степени, и он впал в ярость. Он поднялся с камня, швырнул на землю бесполезно, как он думал, украденный нож, швырнул и флягу, раздавил ее ногою, сбросил с головы кефи, вцепился в жидкие волосы и стал проклинать себя.
Он проклинал себя, выкликая бессмысленные слова, рычал и плевался, проклинал своего отца и мать, породивших на свет глупца.
Видя, что клятвы его не действуют и ничто на солнцепеке не меняется, он сжал сухие кулаки, зажмурившись, вознес их к небу, на котором солнце сползало все ниже, удлиняя тени, уходя вниз, чтобы упасть в Средиземное море, и потребовал у Бога немедленного чуда. Он потребовал, чтобы Бог тотчас же послал Иешуа смерть.
Открыв глаза, он убедился в том, что на холме все без изменений, за исключением того, что шлем кентуриона потух. Солнце посылало лучи в спину казнимых, обращенных лицами к Ершалаиму.
Тогда Левий закричал:
— Проклинаю тебя, Бог!
Осипшим звериным голосом он кричал о том, что убедился в несправедливости Бога и верить ему более не будет.
— Бог, ты глух! — рычал Левий Матвей.— А если ты не глух, услышь меня и убей тут же! Ну, убей!
И, жмурясь, Левий ждал огня, который упадет на него с неба. Этого не случилось, и бывший сборщик податей в остервенении и затемнении ума решил продолжать бой с Богом.
По-прежнему не разжимая век, не видя окружающего, он кричал язвительные и обидные речи небу. Он кричал о полном своем разочаровании и о том,
