же дать в ухо собеседнику, но русский человек не только нагловат, но и трусоват.
— Да, да, да, нечего пялить,— продолжал Воланд,— и трепаться, братишка, нечего было,— закричал он сердито, переходя абсолютно непонятным способом с немецкого на акцент черноморский,— трепло, братишка. Тоже богоборец, антибожник. Как же ты мужикам будешь проповедовать?! Мужик любит пропаганду резкую — раз, и в два счета чтобы! Какой ты пропагандист! Интеллигент! У, глаза бы мои не смотрели!
Все что угодно мог вынести Иванушка, за исключением последнего. Ярость заиграла на его лице.
— Я интеллигент?! — обеими руками он трахнул себя в грудь.— Я — интеллигент,— захрипел он с таким видом, словно Воланд обозвал его, по меньшей мере, сукиным сыном.— Так смотри же!! — Иванушка метнулся к изображению.
— Стойте!! — громовым голосом воскликнул консультант.— Стойте!
Иванушка застыл на месте.
— После моего евангелия, после того, что я рассказал о Иешуа, вы, Владимир Миронович, неужто вы не остановите юного безумца?! А вы,— и инженер обратился к небу,— вы слышали, что я честно рассказал?! Да! — и острый палец инженера вонзился в небо.— Остановите его! Остановите!! Вы — старший!
— Это так глупо все!! — в свою очередь закричал Берлиоз.— Что у меня уже в голове мутится! Ни поощрять его, ни останавливать я, конечно, не стану!
И Иванушкин сапог вновь взвился, послышался топот, и Христос разлетелся по ветру серой пылью.
И был час девятый.
— Вот! — вскричал Иванушка злобно.
— Ах! — кокетливо прикрыв глаза ладонью, воскликнул Воланд, а затем, сделавшись необыкновенно деловитым, успокоенно добавил: — Ну, вот, все в порядке, и дочь ночи Мойра допряла свою нить {39}.
— До свидания, доктор,— сказал Владимир Миронович,— мне пора.
Мысленно в это время он вспоминал телефоны РКИ…
— Всего добренького, гражданин Берлиоз,— ответил Воланд и вежливо раскланялся.— Кланяйтесь там! — Он неопределенно помахал рукой.— Да, кстати, Владимир Миронович, ваша матушка почтенная…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«…Странно, странно все-таки,— подумал Берлиоз,— откуда он это знает… Дикий разговор… Акцент то появится, то пропадет. Ну, словом, прежде всего, телефон… Все это мы разъясним…»
Дико взглянув еще раз на сумасшедшего, Берлиоз стал уходить.
— Может быть, прикажете, я ей телеграммку дам? — вдогонку крикнул инженер.— Здесь телеграф на Садовой, поблизости. Я бы сбегал?! А?
Владимир Миронович на ходу обернулся и крикнул Иванушке:
— Иван! На заседание не опаздывай! В девять с половиной ровно!
— Ладно, я еще домой забегу,— откликнулся Иванушка.
— Послушайте! Эй! — прокричал, сложив руки рупором, Воланд.— Я забыл вам сказать, что есть еще шестое доказательство, и оно сейчас будет вам предъявлено!..
Над Патриаршими же закат уже сладостно распускал свои паруса с золотыми крыльями, и вороны купались над липами перед сном. Пруд стал загадочен, в тенях. Псы во главе с Бимкой вереницей вдруг снялись и побежали не спеша следом за Владимиром Мироновичем. Бимка неожиданно обогнал Берлиоза, заскочил впереди него и, отступая задом, пролаял несколько раз. Видно было, как Владимир Миронович замахнулся на него угрожающе, как Бимка брызнул в сторону, хвост зажал между ногами и провыл скорбно.
— Даже богам невозможно милого им человека избавить!..— разразился вдруг какими-то стихами сумасшедший, приняв торжественную позу и руки воздев к небу.
— Ну, мне надо торопиться,— сказал Иванушка,— а то я на заседание опоздаю.
— Не торопитесь, милейший,— внезапно, резко и окончательно меняясь, мощным голосом молвил инженер,— клянусь подолом старой сводни, заседание не состоится, а вечер чудесный. Из помоек тянет тухлым, чувствуете жизненную вонь гнилой капусты? Горожане варят бигос… Посидите со мной…
И он сделал попытку обнять Иванушку за талию.
— Да ну вас, ей-богу! — нетерпеливо отозвался Иванушка и даже локоть выставил, спасаясь от назойливой ласки инженера. Он быстро двинулся и пошел.
Долгий нарастающий звук возник в воздухе, и тотчас из-за угла дома с Садовой на Бронную вылетел вагон трамвая. Он летел и качался, как пьяный, вертел задом и приседал, стекла в нем дребезжали, а над дугой хлестали зеленые молнии.
У турникета, выводящего на Бронную, внезапно осветилась тревожным светом таблица, и на ней выскочили слова «Берегись трамвая!».
— Вздор! — сказал Воланд.— Ненужное приспособление, Иван Николаевич, случая еще не было, чтобы уберегся от трамвая тот, кому под трамвай необходимо попасть!
Трамвай проехал по Бронной. На задней площадке стоял Пилат, в плаще и сандалиях, держал в руках портфель.
«Симпатяга этот Пилат,— подумал Иванушка,— псевдоним Варлаам Собакин»… {40}
Иванушка заломил картузик на затылок, выпустил рубаху, как сапожками топнул, двинул мехи баяна, вздохнул семисотрублевый баян и грянул:
Как поехал наш Пилат
На работу в Наркомат.
Ты-гар-га, маты-гарга!
— Трр!..— отозвался свисток. Суровый голос послышался:
— Гражданин! Петь под пальмами не полагается. Не для того сажали их.
— В самом деле. Не видал я пальм, что ли,— сказал Иванушка,— да ну их к лысому бесу. Мне бы у Василия Блаженного на паперти сидеть…
И точно, учинился Иванушка на паперти. И сидел Иванушка, погромыхивая веригами, а из храма выходил страшный грешный человек: исполу — царь, исполу — монах {41}. В трясущейся руке держал посох, острым концом его раздирал плиты. Били колокола. Таяло.
— Студные дела твои, царь,— сурово сказал ему Иванушка,— лют и бесчеловечен, пьешь губительные обещанные диаволом чаши, вселукавый мних. Ну а дай мне денежку, царь Иванушка, помолюся ужо за тебя.
Отвечал ему царь, заплакавши:
— Почто пужаешь царя, Иванушка. На тебе денежку, Иванушка-верижник, Божий человек, помолись за меня!
И звякнули медяки в деревянной чашке.
Завертелось все в голове у Иванушки, и ушел под землю Василий Блаженный. Очнулся Иван на траве в сумерках на Патриарших прудах, и пропали пальмы, а на месте их беспокойные коммуны уже липы посадили.
— Ай! — жалобно сказал Иванушка.— Я, кажется, с ума сошел! Ой, конец…
Он заплакал, потом вдруг вскочил на ноги.
— Где он? — дико вскричал Иванушка.— Держите его, люди! Злодей! Злодей! Куси, куси, куси, Банга, Банга!
Но Банга исчез.
На углу Ермолаевского неожиданно вспыхнул фонарь и залил улицу, и в свете его Иванушка увидел уходящего Воланда.
— Стой! — прокричал Иванушка и одним взмахом перебросился через ограду и кинулся догонять.
Весьма отчетливо он видел, как Воланд повернулся и показал ему фигу. Иванушка наддал и внезапно очутился у Мясницких ворот, у почтамта. Золотые огненные часы показали Иванушке половину десятого. Лицо Воланда в ту же секунду высунулось в окне телеграфа. Завыв, Иванушка бросился в двери, завертелся в зеркальной вертушке и через нее выбежал в Савельевский переулок, что на Остоженке, и в нем увидел Воланда — тот, раскланявшись с какой-то дамой, вошел в подъезд. Иванушка — за ним, двинул в дверь, вошел в вестибюль. Швейцар вышел из-под лестницы и сказал:
— Зря приехали, граф Николай Николаевич к Боре в шахматы ушли играть. С вашей милости на чаек… Каждую среду будут ходить.
И фуражку снял с галуном.
— Застрелю! — завыл Иванушка.— С дороги, арамей!
Он взлетел во второй этаж и рассыпным звонком наполнил всю квартиру. Дверь тотчас открыл самостоятельный ребенок лет пяти. Иванушка вбежал в переднюю, увидел в ней бобровую шапку на вешалке, подивился — зачем летом бобровая шапка, ринулся в коридор, крюк в ванной на двери оборвал, увидел в ванне совершенно голую даму с золотым крестом на груди и с мочалкой в руке. Дама так удивилась, что не закричала даже, а сказала:
— Оставьте это, Петрусь, мы не одни в квартире, и Павел Димитриевич сейчас вернется.
— Каналья, каналья,— ответил ей Иванушка и выбежал на Каланчевскую площадь.
Воланд нырнул в подъезд оригинального дома.
«Так его не поймаешь»,— сообразил Иванушка, нахватал из кучи камней и стал садить ими в подъезд. Через минуту он забился трепетно в руках дворника сатанинского вида.
— Ах ты, буржуазное рыло,— сказал дворник, давя Иванушкины ребра,— здесь кооперация, пролетарские дома. Окна зеркальные, медные ручки, штучный паркет,— и начал бить Иванушку, не спеша и сладко.
— Бей, бей! — сказал Иванушка.— Бей, но помни! Не по буржуазному рылу лупишь, по пролетарскому. Я ловлю инженера, в ГПУ его доставлю.
При слове «ГПУ» дворник выпустил Иванушку, на колени стал и сказал:
— Прости, Христа ради, распятого же за нас при Понтийском Пилате. Запутались мы на Каланчевской, кого не надо лупим…
Надрав из его бороды волосьев, Иванушка скакнул и выскочил на набережной храма Христа Спасителя. Приятная вонь поднималась с Москвы-реки вместе с туманом. Иванушка увидел несколько человек мужчин. Они снимали с себя штаны, сидя на камушках. За компанию снял и Иванушка башмаки, носки, рубаху и штаны. Снявши, посидел и поплакал, а мимо него в это время бросались в воду люди и плавали, от удовольствия фыркая. Наплакавшись, Иванушка поднялся и увидел, что нет его носков, башмаков, штанов и рубахи.
«Украли,— подумал Иванушка,— и быстро, и незаметно»…
Над Храмом в это время зажглась звезда {42}, и побрел Иванушка в одном белье по набережной, запел громко:
В моем саду растет малина…
А я влюбилась в сукиного сына!
В Москве в это время во всех переулках играли балалайки и гармоники, изредка свистали в свистки, окна были раскрыты и в них горели оранжевые абажуры…
— Готов,— сказал чей-то бас.
Мания фурибунда
Писательский ресторан, помещавшийся в городе Москве на бульваре, как раз насупротив памятника знаменитому поэту Александру Ивановичу Житомирскому, отравившемуся в 1933 году осетриной, носил дикое название «Шалаш Грибоедова».
«Шалашом» его почему-то прозвал известный всей Москве необузданный лгун Козобоев — театральный рецензент, в день открытия ресторана напившийся в нем до положения риз.
Всегда у нас так бывает, что глупое слово точно прилипнет к человеку или вещи, как ярлык. Черт знает, почему «шалаш»?! Возможно, что сыграли здесь роль давившие на алкоголические полушария проклятого Козобоева низкие сводчатые потолки ресторана. Неизвестно. Известно, что вся Москва стала называть ресторан «Шалашом».
А не будь Козобоева, дом, в коем помещался ресторан, носил бы свое официальное и законное название «Дом Грибоедова», вследствие того, что, если опять-таки не лжет Козобоев, дом этот не то принадлежал тетке Грибоедова, не то в нем проживала племянница знаменитого драматурга. Впрочем, кажется, никакой тетки у Грибоедова не было, равно так же как и племянницы. Но это и не суть важно. Народный комиссариат просвещения, терзаемый вопросом об устройстве дел и жизни советских писателей, количество коих к тридцатым годам поднялось до угрожающей цифры 4500 человек, из них 3494 проживали в городе Москве, а шесть человек в Ленинграде . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . .
