Но не унывать! И, главное, полюбить. Среди гостей будут различные, но никакого никому преимущества… Ни-ни-ни! Если кто-нибудь не понравится, не только, конечно, нельзя подумать об этом… Заметит, заметит в то же мгновенье! Но необходимо изгнать эту мысль и заменить ее другою — что вот этот-то и нравится больше всех… Сторицей будет вознаграждена хозяйка бала! Никого не пропустить… Никого! Хоть улыбочку, если не будет времени бросить слово, хоть поворот головы! Невнимание не прощает никто! Это главное… Да, еще,— Коровьев шепнул,— языки,— дунул Маргарите в лоб.— Ну, пора!

И из ванной Коровьев, Маргарита и Бегемот выбежали в темноту.

— Я! Я! — шептал кот.— Я дам сигнал.

— Давай! — послышался в темноте голос Коровьева.

— Бал! — пронзительно визгнул кот {252}, и тотчас Маргарита вскрикнула и закрыла на секунду глаза. Коровьев подхватил ее под руку.

На Маргариту упал поток света и вместе с ним звука, а вместе — и запаха. Испытывая кружение головы, уносимая под руку Коровьевым, Маргарита увидела себя в тропическом лесу. Красногрудые зеленохвостые попугаи цеплялись за лианы и оглушительно трещали: «Аншанте!..» [19] Банная духота сменилась тотчас прохладой необъятного бального зала, окаймленного колоннами из какого-то желтоватого искрящегося самоцвета. Зал был пуст совершенно, и лишь у колонн стояли неподвижно в серебряных тюрбанах голые негры. Лица их от волнения стали грязно-бурыми, когда в зале показалась Маргарита со свитой, в которую тут включился и Азазелло.

Тут Коровьев выпустил руку Маргариты, шепнул: «Прямо на тюльпаны…» Невысокая стена белых тюльпанов выросла перед Маргаритой, а за нею она увидела бесчисленные огни в колпачках и перед ними белые груди и черные плечи фрачников. Оглушительный рев труб придавил Маргариту, а вырвавшийся из-под этого рева змеиный взмыв скрипок потек по ее телу. Оркестр человек в полтораста играл полонез. Человек во фраке, стоявший выше всего оркестра, увидев Маргариту, побледнел и заулыбался и вдруг рывком поднял весь оркестр. Ни на мгновенье не прерывая музыки, оркестр стоя окатывал Маргариту, как волнами.

Человек над оркестром отвернулся от него и поклонился низко, широко разбросав руки, и Маргарита, улыбаясь, потрясла рукой.

— Нет, мало, мало,— зашептал Коровьев,— что вы, он не будет спать всю ночь! Крикните ему что-нибудь приятное! Например: «Приветствую вас, король вальсов!»

Маргарита крикнула и подивилась, что голос ее, полный, как колокола, был услышан сквозь вой оркестра.

Человек от счастья вздрогнул, руку прижал к крахмальной груди.

— Мало, мало,— шептал Коровьев,— глядите на первые скрипки и кивните так, чтобы каждый думал, что вы его узнали отдельно… Так, так… Вьетан за первым пультом! {253} Рядом с ним Шпор, Массар, Оль Булль! Крейцер, Виотти! Вот, хорошо! Дальше! Дальше! Спешите!

— Кто дирижер? — на лету спросила Маргарита.

— Иоганн Штраус! {254} — ответил кот.— И пусть меня повесят сегодня вечером, если где-нибудь еще есть такой оркестр. А приглашал я!

В следующем зале не было видно колонн. Их закрывала стена из роз, красных, как венозная кровь, розовых, молочно-белых, [которая] возникла на левой руке, а на правой — стена японских махровых камелий.

Между стенами уже били, шипя, фонтаны, и шампанское вскипало пузырями в трех бассейнах, из которых первый был прозрачный фиолетовый, второй — рубиново-красный, третий — хрустальный.

В этом зале метались негры в алых повязках, с серебряными черпаками, наливая из бассейнов опаловые чаши.

Хрустальные столики были завалены зернами жареного миндаля.

В розовой стене был пролом, и там на эстраде метался во фраке с ласточкиным хвостом человек. Перед ним гремел, квакал, трещал джаз. Музыканты в красных куртках остервенело вскочили при появлении Маргариты и ударили сумасшедшую дробь ногами. Дирижер их согнулся вдвое, так что руками коснулся эстрады, затем выпрямился и, наливаясь кровью, пронзительно прокричал:

— Аллилуйя!

После чего музыканты ударили сильнее, а дирижер хлопнул себя по коленам раз, потом накрест — два, потом сорвал тарелку у крайнего музыканта, ударил ею по колонне.

В спину тек страшной, мощной рекой под ударами бесчисленных смычков полонез, а этот джаз уже врезался в него сбоку, и в ушах бурлила какофония.

— Кивок и дальше! — крикнул Коровьев.

Откуда-то грянули развязные гармоники и «светит месяцем», залихватским, страшным, залили джаз.

Улетая, Маргарита, оглянувшись, видела только, что виртуоз-джазбандист, борясь с полонезом и «светит месяцем», бьет по головам тарелкой джазбандистов и те, приседая в комическом ужасе, дуют в свои дудки.

Вылетели наконец на площадку и остановились. Маргарита увидела себя над лестницей, крытой красным ковром. Внизу она видела, как бы держа перед глазами бинокль обратным способом, швейцарскую темного дуба с двумя каминами — маленьким, в котором был огонь, и громадным, в темную холодную пасть которого мог легко въехать пятитонный грузовик. Раззолоченная прислуга строем человек в тридцать стояла лицом к холодному отверстию, не спуская с него глаз. Лестница пылала белым заревом, потому что на стене по счету ступенек висели налитые электрическим светом виноградные гроздья.

Маргарита чувствовала, что ее глушит новая какая-то музыка, но уже не пропавший где-то в тылу «светит месяц», а другая — медная, мощная.

Маргариту устанавливали на место. Под рукой левой у нее оказалась срезанная аметистовая колонка.

— Руку можно положить будет, если очень станет трудно,— шептал Коровьев.

Кто-то чернокожий нырнул под ноги, подкинул мягкую скамеечку, и на нее Маргарита, повинуясь чьим-то рукам, поставила правую ногу, немного согнув ее в колене.

Кто-то поправил сзади волосы на затылке. Маргарита, став, огляделась. Азазелло и Коровьев стояли возле нее в парадных позах, в одной линии с ними выстроились два молодых человека, смутно чем-то напоминающих Абадонну и тоже с затененными глазами. Сзади били и шипели струи; покосившись, Маргарита увидела, что и там шампанский буфет. Из бледно-розовой стены шампанское лилось по трем трубкам в ледяной бассейн. Шеренга негров уже стояла с подносами, уставленными плоскими, широкими, покрытыми инеем чашами. Двое держали на подносах горки миндаля.

Музыка обрушивалась сверху и сбоку из зала, освещенного интимно; там горели лампы настольные, прикрытые цветным шелком. Трубы доносились с хор.

Осмотревшись, Маргарита почувствовала теплое и мохнатое у левой ноги. Это был Бегемот. Он волновался и в нетерпении потирал лапы.

— Ой, ой,— восторженно говорил Бегемот,— ой, сейчас, сейчас. Как ударит и пойдет!

— Да уж, ударит,— бормотал Коровьев, так же как и все, глядя вниз,— я предпочел бы рубить дрова… По-моему, это легче.

— Я предпочел бы,— с жаром отвечал кот,— служить кондуктором в трамвае, а уж хуже этого нет работы на свете!

Волнение кота заразило и Маргариту, и она шепнула Коровьеву:

— Но ведь никого нет, а музыка гремит…

Коровьев усмехнулся и тихо ответил:

— Ну, за народом дело не станет…

— Музыка гремит,— почтительно сказал кот, обращая к Маргарите сверкающие усы,— я извиняюсь, правильно. Ничего не может быть хуже, чем когда гость мыкается, не зная точно, что делать, куда идти и зачем, и сморкается. Такие балы надо выбрасывать на помойку, королева!

— Первым приехавшим очень трудно,— объяснял Коровьев.

— Пилят очень после бала мужей. «Зачем спешили?.. Видишь, никого нету! Это унизительно…» — писклявым голосом изображал пилящих жен неугомонный кот и вдруг остановился и переменил интонации.— Раз, два… десять секунд до полуночи! Смотрите, что сейчас будет!

Но десять секунд пробежали, и ничего ровно не произошло. Маргарита, капризно оттопырив губу, презрительно щипнула за ухо кота, но тот мигнул и ответил:

— Ничего, ничего, ничего. Еще запроситесь отсюда с поста!

И еще десять секунд протащились медленно, как будто муха тащилась по блюдечку с вареньем.

И вдруг золотая прислуга внизу шевельнулась и устремилась к камину, и из него выскочила женская фигура в черной мантии, а за нею мужчина в цилиндре и черном плаще. Мантия улетела куда-то в руках лакеев, мужчина сбросил на руки им свой плащ, и пара — нагая женщина в черных туфельках, черных по локоть перчатках, с черными перьями в прическе, с черной сумочкой на руке и мужчина с бородой, во фраке стали подниматься по лестнице.

— Первые! — восторженно шепнул кот.

— Господин Жак Ле-Кёр с супругой {255},— сквозь зубы у уха Маргариты зашептал Коровьев,— интереснейший и милейший человек. Убежденный фальшивомонетчик, государственный изменник и недурной алхимик. В 1450-м году прославился тем, что ухитрился отравить королевскую любовницу.

— Мы так хохотали, когда узнали,— шепнул кот и вдруг взвыл: — Аншанте!

Ле-Кёр с женой были уже вверху, когда из камина внизу появились две новые фигуры в плащах, а следом за ними третья.

Жена Ле-Кёра оказалась перед Маргаритой, и та улыбнулась ей так ясно и широко, что самой ей стало приятно. Госпожа Ле-Кёр согнула колени, наклонилась и поцеловала колено Маргариты холодными губами.

— Вотр Мажесте [20],— пробормотала госпожа Ле-Кёр…

— Вотр Мажесте,— повторил Ле-Кёр, и опять холодное прикосновение губ к колену поразило Маргариту…

— Вотр Мажесте, же лоннёр… [21]— воскликнул Коровьев и, даже не сочтя нужным продолжать, затрещал: — Эн верр… [22]

— Милль мерси! — крикнул в ответ Ле-Кёр…

— Аншанте! — воскликнул Азазелло.

Молодые люди уже теснили мадам Ле-Кёр к подносу с шампанским, и Коровьев уже шептал:

— Граф Роберт Лейчестер… {256} По-прежнему интересен… Здесь история несколько иная. Этот был сам любовником королевы, но не французской, а английской, и отравил свою жену.

— Граф! Мы рады! — вскричал Коровьев.

Красавец блондин в изумительном по покрою фраке уже целовал колено.

— Я в восхищении,— говорила Маргарита.

— Я в восхищении,— орал кот, варварски выговаривая по-английски.

— Бокал шампанского,— шептали траурные молодые люди,— мы рады… Графа давно не видно…

Из камина тем временем одни за другими появлялись черные цилиндры, плащи, мантии. Прислуга уж не стояла строем, а шевелилась, цилиндры летели из рук в руки и исчезали где-то, где, вероятно, была вешалка.

Дамы иногда задерживались внизу у зеркала, поворачиваясь и пальцами касаясь волос, потом вдевали руку в руку кавалера и легко начинали подниматься на лестницу.

— Почтенная и очень уважаемая особа,— пел Коровьев в ухо Маргарите и в то же время маша рукою графу Лейчестеру, пившему шампанское,— госпожа Тофана {257}.

Дама с монашески опущенными глазами, худенькая, скромная, поднималась по лестнице, опираясь на руку какого-то черненького человека небольшого роста.

Дама, по-видимому, любила зеленый цвет. На лбу у нее поблескивали изумруды, на шее была зеленая лента с бантом, и сумочка зеленая, и туфли из зеленого листа водяной лилии. Дама прихрамывала.

— Была чрезвычайно популярна,— рассказывал Коровьев,— среди очаровательных неаполитанок, а ранее жительниц Палермо, и именно тех, которым надоели их мужья. Тофана продавала таким… Ведь может же в конце концов осточертеть муж?

— О, да,— смеясь, ответила Коровьеву Маргарита.

— Продавала,— продолжал Коровьев,— какую-то водичку в баночках, которая прямо чудесно помогала от всех болезней… Жена вливала эту водичку в суп, муж его съедал и чувствовал себя прекрасно, только вдруг начинал хотеть пить, затем жаловался на