усталость, ложился в постель, и через два дня прекрасная неаполитанка была свободна, как ветер.
— До чего она вся зеленая! — шептала Маргарита.— И хромая. А зачем лента на шее? Блеклая шея?
— Прекрасная шея,— пел Коровьев, делая уже приветственные знаки спутнику Тофаны, улыбаясь во весь рот,— но у нее неприятность случилась. Хромает, потому что на нее испанский сапог надевали, а узнав, что около 500 неудачно выбранных мужей, попробовав ее воду, покинули и Палермо и Неаполь навсегда, сгоряча в тюрьме удавили. Я в восхищении,— заныл он.
— Госпожа Тофана! Бокал шампанского…— ласково говорила Маргарита, помогая хромой подняться с колена и в то же время всматриваясь в плаксиво улыбающегося ее спутника.
— Королева! — тихо восклицала Тофана.
— Как ваша нога? — участливо спрашивала Маргарита, восхищаясь своею властью легко говорить на всех языках мира, сама вслушиваясь в певучесть своей итальянской речи.
— О, добрейшая королева! Прекрасно! — искренно и благодарно глядя водяными зеленоватыми глазами в лицо Маргариты…
Молодой человек уже вкладывал в сухую ручку госпожи Тофаны бокал.
— Кто это с нею? — торопливо справилась Маргарита.— С богомерзкой рожей? Муж?
— Не знаю я этого сукина сына,— озабоченно шептал Коровьев,— кажется, какой-то неаполитанский аптекарь… У нее всегда была манера ронять себя и связываться со всякой сволочью. Ну, Азазелло пропустил… Все в порядке… Он должен по должности знать всех.
— Как рады мы, граф! {258} — вскричал он по-французски и, пока очень беспокойный какой-то фрачник целовал колени Маргариты, говорил ей:
— Не правда ли, светлейшая королева, граф Алессандро Феникс очень, очень поправился.
— Калиостро,— вдунул он в ухо Маргарите… Поцелуи теперь шли один за другим…
— С этой чуть нежней,— одним дыханием [подсказал Коровьев],— она мрачная. Неврастеничка. Обожает балы, носится с бредовой мыслью, что мессир ее увидит, насчет платка ему что-то хочет рассказать.
— Где? Где?
— Вон между двумя,— взглядом указывал Коровьев.
Маргарита поймала взглядом женщину лет двадцати необыкновенного по красоте сложения с дымными топазами на лбу и такими же дымными глазами.
— Какой платок? Не понимаю! — говорила Маргарита довольно громко под рев музыки, звон и начинающий уже нарастать гул голосов.
— Камеристка к ней приставлена,— пояснял Коровьев, в то же время пожимая руки какому-то арабу,— и тридцать лет кладет ей на ночь на столик носовой платок с каемочкой… Как проснется она, платок тут. Она сжигала его в печке, топила в реке, ничего не помогает.
— С синей каемочкой. Дело в том, что, когда она служила в кафе, хозяин ее как-то зазвал в кладовую, а через девять месяцев она родила мальчика. И унесла его в лес, и засунула ему в рот платок, а потом закопала мальчика в землю. На суде плакала, говорила, что кормить нечем ребенка. Ничего не понимает.
— А хозяин кафе где? — каким-то странным голосом [спросила Маргарита].— Где хозяин?
— Ваше величество,— заскрипел снизу кот,— позвольте вас спросить, при чем же здесь хозяин? Он платка младенцу не совал в рот!
Маргарита вдруг скрутила острыми ногтями ухо Бегемота в трубку и зашептала, в то же время улыбаясь кому-то:
— Если ты, сволочь, еще раз это скажешь…
Бегемот как-то не по-бальному пискнул и захрипел:
— Ваше… ухо вспухнет… зачем портить бал?., я говорил юридически… с юридической точки… Молчу, молчу! Как рыба молчу!
Маргарита выпустила ухо и глянула сверху вниз. Мрачные глаза взмолились ей, но рот шептал по-немецки:
— Я счастлива, королева, быть приглашенной на великий бал полнолуния или ста королей…
— А я,— отвечала по-немецки Маргарита,— рада вас видеть… Очень рада… Любите ли вы шампанское?
— Что вы делаете, королева?! — на ухо беззвучно взревел Коровьев.— Затор получится!
— Я люблю,— моляще говорила женщина.
— Так вот вы…
— Фрида {259}, Фрида, Фрида,— жадно глядя на Маргариту, шептала женщина,— меня зовут Фрида, о королева!
— Так вот, напейтесь сегодня пьяной, Фрида,— сказала Маргарита,— и ни о чем не думайте!
Фрида, казалось, хотела войти в глаза Маргарите, тянулась к ней, но кот уже помогал ей подняться и увлекал в сторону.
Затор действительно мог получиться. Теперь уже на каждой ступеньке было по два человека. Снизу из бездны на Маргариту по склону, как будто штурмуя гору, подымался народ.
Из швейцарской снизу уже послышалось жужжание голосов. Прислуги там прибавилось… Там была толчея.
Маргарита теперь уже не имела времени для того, чтобы произносить что-либо, кроме слов:
— Я рада вас видеть…
— Герцог! — подсказывал Коровьев и пел теперь за двух на всех языках.
Голые женские тела, вкрапленные меж фрачных мужчин, надвигались снизу, как стеной. Шли смуглые, и белотелые, и цвета кофейного зерна, и вовсе черные и сверкающие, как будто смазанные маслом. В волосах рыжих, черных, каштановых, светлых, как лен,— в ливне света играли снопами, рассыпали искры драгоценные камни. И как будто кто-то окропил штурмующую колонну мужчин — брызгали светом с грудей бриллиантовые капли запонок.
Маргарита теперь ежесекундно ощущала прикосновение губ к колену, ежесекундно вытягивала вперед руку для поцелуя, лицо ее стянуло в вечную улыбающуюся маску привета.
— Но разнообразьте глаза… глаза,— теперь уже в громе музыки и жужжанье и с лестницы, и сзади, в реве труб и грохоте, не стесняясь, говорил Коровьев,— ничего не говорите, не поспеете, только делайте вид, что каждого знаете… Я восхищен!.. Маркиза де Бренвиллье… Отравила отца, двух братьев и двух сестер и завладела наследством… Господин де Годен {260}, вас ли мы видим? В карты играют в том зале через площадку! Минкина {261}. Ах, хороша! Не правда ли, королева, она красива… Излишне нервна… зачем же было жечь лицо горничной щипцами и вырывать мясо… Впрочем… Настасья Федоровна! Бокал шампанского… Маленькая пауза… пауза… Ему несколько слов… Что-нибудь о его чудесах на баске…
— Кто? Кто?
— Паганини… играет сегодня у нас…
Горящие, как уголья, глаза, изжеванное страстью лицо склонилось перед Маргаритой…
— Я счастлива услышать дивные звуки…
— Барон Паганини! — Коровьев кричал и тряс руки Паганини.— Все мы будем счастливы услышать ваши флажолеты после этой ужасной трескотни, которую устроил профан Бегемот… Как, ни одного стакана шампанского?.. Ну, после концерта, я надеюсь… Не беспокойтесь. Ваш Страдивари уже в зале… он под охраной… Ни одно существо в мире не прикоснется к нему… За это я вам ручаюсь!..
Лица плыли, качались, и казалось, что одна огромная, как солнце, улыбка разлилась по ним всем…
— Все одинаковы во фраках… но вот и император Рудольф… {262}
— У которого безумные глаза?
— Он, он… Алхимик и сошел с ума… Еще алхимик, тоже неудачник, повешен. Еще алхимик, опять-таки неудача, нищета… Рад видеть вас, господин Сендзивей! Вот эта… чудесный публичный дом держала в Страсбурге, идеальная чистота, порядок… Он? Ударил по лицу друга, а на другой день на дуэли его же заколол… Кровосмеситель…
— Этот лысый — господин Руфо, идеальный сводник… Бегемот, пора! Давай своих медведей, которыми ты так хвастался. Видишь, в зале у первого буфета скопился народ. Отсасывай их своими медведями, а то на площадке нельзя будет повернуться. Господин Казанова, королева рада вас видеть. Московская портниха, приятнейшая женщина, мы все ее любим за неистощимую фантазию. Держала ателье и придумала страшно смешную штуку — провертела круглые дыры в стене той комнаты, где дамы примеривали туалеты. Бокал шампанского! Я в восхищении!
— И они не знали?
— Все до единой знали. Я в восхищении! Этот двадцатилетний мальчуган всегда отличался дикими фантазиями. Мечтатель и чудак. Его полюбила одна девушка, красавица, и он продал ее в публичный дом. Рядом с ним отцеубийца. За ним госпожа Калиостро, с нею высокий, обрюзгший — князь Потемкин. Да, тот самый, ее любовник.
По лестнице текла снизу вверх людская река, чинно, медленно и ровно. Шорох лакированных туфель стоял непрерывный, монотонный. И главное, что конца этой реке не было видно. Источник ее, громадный камин, продолжал питать ее.
Так прошел час и прошел второй час.
Тогда Маргарита стала замечать, что силы ее истощаются. Цепь стала ненавистна ей, ей казалось, что с каждой минутой в ней прибавляется веса, что она впивается углами в шею. Механически она поднимала правую руку для поцелуя и, подняв ее более тысячи раз, почувствовала, что она тяжела и что поднимать ее просто трудно.
Интересные замечания Коровьева перестали занимать Маргариту. И раскосые монгольские лица, и лица белые и черные сделались безразличны, сливались по временам в глазах, и воздух почему-то начинал дрожать и струиться.
Несколько, но ненадолго, оживили Маргариту обещанные Бегемотом медведи. Стена рядом с площадкой распалась, и тайна «светит месяц» разъяснилась. Возник ледяной зал, в котором синеватые глыбы были освещены изнутри и пятьдесят белых медведей грянули на гармониках. Один из них — вожак и дирижер, надев на голову картуз, плясал перед ними.
— Глупо до ужаса,— бормотал Коровьев,— но цели достигло. Туда потянулись, здесь стало просторнее… Я в восхищении!
Маргарита не выдержала и, стиснув зубы, положила локоть на тумбу.
Какой-то шорох, как бы крыльев по стенам, теперь доносился из зала сзади, и было понятно, что там танцуют неслыханные полчища, и даже показалось, будто массивные мраморные, мозаичные, хрустальные полы в этом диковинном здании ритмично пульсируют.
Ни Гай Цезарь Калигула {263}, ни Чингисхан, прошедшие в потоке людей, ни Мессалина {264} уже не заинтересовали Маргариту. Как не интересовали ни десятки королей, герцогов, кавалеров, самоубийц, отравительниц, висельников, сводниц, тюремщиков, убийц, шулеров, палачей, доносчиков, изменников, куртизанок, безумцев, сыщиков, растлителей, мошенников, названных Коровьевым. Все их имена спутались в голове, лица стерлись в лепешку, из которых назойливо лезло в память только одно, окаймленное действительно огненной бородой, лицо Малюты Скуратова. Маргарита чувствовала только то, что поясницу ее нестерпимо ломит, что нога подгибается.
Она попросила пить, и ей подали чашу с лимонадом. Наихудшие страдания ей причиняло колено, которое целовали. Оно распухло, кожа посинела, несмотря на то, что несколько раз рука Наташи появлялась возле этого колена с губкой, чем-то душистым и смягчающим смачивала измученное тело.
В начале третьего часа Маргарита глянула безнадежными глазами в бездну и несколько ожила: поток редел, явно редел.
— Законы бального съезда одинаковы, королева Маргарита,— заговорил Коровьев,— я мог бы вычертить кривую его. Она всегда одинакова. Сейчас волна начнет спадать, и, клянусь этими идиотскими медведями, мы терпим последние минуты. Я восхищен!
Медведи доиграли рязанские страдания и пропали вместе со льдом.
Маргарита стала дышать легче. Лестница пустела. Было похоже на начало съезда.
— Последние, последние,— шептал Коровьев,— вот группа наших брокенских гуляк.
Он еще побормотал несколько времени: эмпузы, мормолика {265}, два вампира. Все.
Но на пустой лестнице еще оказались двое пожилых людей.
Коровьев прищурился, узнал, мигнул подручным и сказал Маргарите:
— А, вот они…
— У них почтенный вид,— говорила, щурясь, Маргарита.
— Имею честь рекомендовать вам,
