виденным и пережитым, с глазами потухшими, но не безумными. И теперь, в шапочке, закутанный в плащ, он казался еще худее, чем был, и нос его заостренный еще более как-то заострился на покрытом черной щетиной лице.

— Маргарита! — сказал Воланд. Маргарита шевельнулась.

— Маргарита! — повторил Воланд.— Вы довольны тем, что получили?

— Довольна и ничего больше не хочу! — ответила Маргарита твердо.

Воланд приказал ей:

— Выйдите на минуту и оставьте меня с ним наедине.

Когда Маргарита, тихо ступая туфлями из лепестков, ушла, Воланд спросил:

— Ну, а вы?

Мастер ответил глухо:

— А мне ничего и не надо больше, кроме нее.

— Позвольте,— возразил Воланд,— так нельзя. А мечтания, вдохновение? Великие планы? Новые работы?

Мастер ответил так:

— Никаких мечтаний у меня нет, как нет и планов. Я ничего не ищу больше от этой жизни, и ничто меня в ней не интересует. Я ее презираю. Она права,— он кивнул на Маргариту,— мне нужно уйти в подвал. Мне скучно на улице, они меня сломали, я хочу в подвал.

— А чем же вы будете жить? Ведь вы будете нищенствовать?

— Охотно,— ответил мастер.

— Хорошо. Теперь я вас попрошу выйти, а она пусть войдет ко мне.

И Маргарита была теперь наедине с Воландом.

— Иногда лучший способ погубить человека — это предоставить ему самому выбрать судьбу,— начал Воланд,— вам предоставлялись широкие возможности, Маргарита Николаевна! Итак, человека за то, что он сочинил историю Понтия Пилата, вы отправляете в подвал в намерении его там убаюкать?

Маргарита испугалась и заговорила горячо:

— Я все сделала так, как хочет он… Я шепнула ему все самое соблазнительное… и он отказался…

— Слепая женщина! — сурово сказал Воланд.— Я прекрасно знаю то, о чем вы шептали ему. Но это не самое соблазнительное. Ну, во всяком случае, что сделано, то сделано. Претензий вы ко мне не имеете?

— О, что вы! Что вы!

— Так возьмите же это на память,— и Воланд подал Маргарите два темных платиновых кольца — мужское и женское.

— Прощайте,— тихо шепнула Маргарита.

— До свидания,— ответил Воланд, и Маргарита вышла.

В передней провожали все, кроме Воланда. На площадку вышли Маргарита и мастер, Наташа с чемоданом и Азазелло.

Маргарита сделала знак Азазелло глазами — «там, мол, агент»… Азазелло мрачно усмехнулся и кивнул — «ладно, мол».

Шелковые плащи зашумели, компания тронулась вниз. Тут Азазелло дунул в воздух, и, когда проходили мимо окна на следующей площадке лестницы, Маргарита увидела, что человека в сапогах там нету.

Тут что-то стукнуло по полу, никто не обратил на это внимания, спустились к выходной двери, возле которой опять-таки никого не оказалось. У крыльца стояла темная закрытая машина с потушенными фарами. Стали садиться в нее, и тут Наташа горестно вскрикнула:

— Ай! Коробочку потеряла…

— Подождите минутку,— сказал Азазелло и вышел обратно в парадное.

Дело же было так: за некоторое время до выхода Маргариты из квартиры, находящейся под квартирой Воланда, вышла на лестницу сухонькая женщина с бидоном и сумкой в руках. Это была та самая Аннушка, что пролила в среду постное масло. Чем вообще занималась эта женщина, мы не знаем. Известно о ней было, что видеть ее можно было, и всегда почему-то с бидоном, то на рынке, то в нефтелавке, то под воротами дома, то на лестнице, то в кухне квартиры № 48.

Кроме того, было известно, что где бы ни появлялась Аннушка, тотчас начинался скандал, а кроме этого еще, что вставала она удивительно рано, когда многие только ложились, часа в два утра.

А на сей раз что-то подняло ее совсем уже ни свет ни заря — в начале первого.

Высунув нос из-за двери, Аннушка затем высунулась и вся целиком, дверь за собою закрыла и уж собиралась тронуться куда-то, как наверху грохнула дверь, кто-то покатился вниз по лестнице и налетел на Аннушку так, что она ударилась головой об стенку.

— Куда ж тебя черт несет в одних подштанниках? — завизжала Аннушка.

Человек в одном белье, с чемоданом в руках и в кепке, с закрытыми глазами ответил ей сонным диким голосом:

— Во Владивосток! — шарахнулся дальше и вдруг вылетел в открытое окно во двор.

Аннушка ахнула, подбежала к окну, легла животом на подоконник и стала глядеть вниз, ожидая увидеть на асфальте двора чемодан и насмерть разбившегося человека.

Но ровно ничего на асфальте, освещенном дворовым фонарем и высоко плавающей луной, не было. Оставалось предположить только одно, что неодетая и спящая личность улетела, как птица, не оставив по себе никакого следа.

Аннушка покрестилась, поахала. К чести ее надо сказать, что любознательностью она отличалась очень большой. Свою экскурсию она решила отложить и подождать, не будет ли еще каких чудес.

Первым долгом она поднялась к двери проклятой квартиры № 50, припала ухом к ней и долго слушала. Несколько минут ничего не было слышно, а затем в квартире за дверями что-то стукнуло. Аннушка кинулась вниз и притаилась возле своей двери.

Сверху сбежал человек в пенсне, как показалось Аннушке, с не сколько поросячьим лицом и, подобно предыдущей личности, упорхнул в окно.

Это становилось так занятно, что Аннушка, конечно, забыла про свою основную цель и осталась на лестнице, сама с собою разговаривая, руками размахивая и крестясь.

Третий без портфеля, в толстовке вылетел через несколько минут. А еще через некоторое время сверху вышла целая компания. Аннушка ткнула ключ в скважину, нырнула в свою квартиру, но дверь не закрыла плотно, а оставила щель, в которой и замерцал ее исступленный глаз.

Какой-то больной не больной, а странный, бледный, обросший, в черной рясе, что ли? Плохо видно. А его ведет дамочка, извините, голая, только плащ накинут, и вторая такая же, только с чемоданом, и еще иностранец без шляпы с белой грудью. Все эти в окно не кидались, а прошли вниз, как люди ходят.

Прошумели их плащи.

«Ай да квартирка! Ай да квартирка!» — думала Аннушка, и тут что-то упало, звякнуло. Аннушка выскользнула, как змея, из-за двери, бидон поставила к стенке, пала животом на площадку и стала шарить по полу.

Через несколько мгновений в руках у нее была тяжелая металлическая коробочка. Аннушка кинулась поближе к окну, к луне.

— Золото! Ах, батюшки, золото!

Коробочка исчезла за пазухой, Аннушка бросилась к бидону, тут же соображая, как лучше сделать, вернуться ли в квартиру, никуда не ходить и… знать ничего не знаю… или идти по своему делу и то же самое — знать ничего не знаю…

Но ни так, ни этак ей сделать не удалось. Лишь только она ухватилась за ручку бидона, перед нею вырос тот самый с белой грудью, шут его знает как бесшумно надвинувшийся снизу.

Аннушка искусно сделала каменное лицо, подняла бидон, захлопнула дверь и собиралась тронуться вниз.

— Давай коробочку,— вяло сказал белогрудый, и Аннушке померещился в лестничной полутьме клык.

— Какую такую коробочку? Никакой коробочки я не знаю,— искусно ответила Аннушка.

Белогрудый твердыми, как поручни автобуса, и столь же холодными пальцами сжал Аннушкино горло, прекратив совершенно доступ воздуха в ее грудь. Бидон упал на пол.

Подержав несколько секунд Аннушку в таком положении, разбойник снял пальцы с ее шеи.

Хлебнув воздуху, Аннушка улыбнулась.

— Ах, коробочку? — заговорила она.— Сию минуту. Ваша коробочка? Смотрю, лежит! Я думала, она не ваша.

Получив коробочку, иностранец расшаркался, крепко пожал Аннушкину руку и горячо поблагодарил ее в таких выражениях:

— Я вам очень благодарен, мадам. Мне эта коробочка дорога как память,— он говорил с сильнейшим акцентом,— и позвольте мне вручить вам двести рублей,— и он вручил Аннушке пачку бумажек.

Отчаянно улыбаясь, Аннушка вскрикнула:

— Ах, покорнейше благодарю! Мерси!

И тут белогрудый в один мах проскользнул через целый марш вниз, но прежде чем смыться окончательно, крикнул снизу, но без акцента:

— Ты, старая ведьма, если когда-нибудь еще поднимешь чужую вещь, в милицию ее сдавай, а за пазухой не прячь!

Чувствуя в голове звон и суматоху от всех происшествий на лестнице, Аннушка продолжала выкрикивать: «Ах, мерси! Мерси!», а Азазелло уж давно не было.

Не было и машины во дворе. Она, светя фарами, летела по Садовому кольцу.

А через час в подвальной квартире в переулке на Арбате, в первой комнате, где все было по-прежнему, как будто никогда Могарыч и не бывал тут, спал тяжелым сном называющий себя мастером человек.

В комнатенке, которую ухитрился выгородить помимо ванной комнаты Могарыч, сидела бессонная Наташа и глядела, не отрываясь, на золотые футляр и коробочку, на золотой перстенек, который подарил ей повар, восхищенный ее красотой, на груду золотых монет, которыми наградили ее дамы, бегавшие умываться в ванную во время бала. Искры прыгали в глазах у Наташи, в воображении плавали ослепляющие манерами и костюмами фрачники, стенами стояли молочные розы, музыка ревела в ушах.

Так и сидела Наташа, так и заснула, и рыжеватые ее волосы упали на золотые монеты, а пальцы даже во сне сжимали коробочку и футляр.

Во сне она летела верхом на борове над московскими огнями. В большой же комнате в это время Маргарита сидела над рукописью романа.

Когда послышалось ровное дыхание заснувшего мастера и Наташа затихла в своей каморке, Маргарита Николаевна открыла чемодан и взялась за экземпляр.

Она перелистала рукопись и нашла то место, которое ее мучило полтора года, на котором прервалась ее жизнь.

Маргарита пошевелила вспухшими обветренными губами и прошептала:

— Гроза гнула и ломала гранатовые деревья, трепала розовые кусты…

Глава XXV Погребение

Громадный город исчез в кипящей мгле. Пропали висячие мосты у храма, ипподром, дворцы, как будто их и не было на свете.

Но время от времени, когда огонь зарождался и трепетал в небе, обрушившемся на Ершалаим и пожравшем его, вдруг из хаоса грозового светопреставления вырастала на холме многоярусная, как бы снежная глыба храма с золотой чешуйчатой головой. Но пламя исчезало в дымном черном брюхе, и храм уходил в бездну. И грохот катастрофы сопровождал его уход.

При втором трепетании пламени вылетал из бездны противостоящий храму на другом холме дворец Ирода Великого, и страшные безглазые золотые статуи простирали к черному вареву руки. И опять прятался огонь, и тяжкие удары загоняли золотых идолов в тьму.

Гроза переходила в ураган. У самой колоннады в саду переломило, как трость, гранатовое дерево. Вместе с водяной пылью на балкон под колонны забрасывало сорванные розы и листья, мелкие сучья деревьев и песок.

В это время под колоннами находился только один человек. Этот человек был прокуратор.

Он сидел в том самом кресле, в котором вел утром допрос. Рядом с креслом стоял низкий стол и на нем кувшин с вином, чаша и блюдо с куском хлеба. У ног прокуратора простиралась неубранная красная, как бы кровавая, лужа и валялись осколки другого, разбитого