проследил его дальнейшие действия, они, несомненно, показались бы наблюдателю странными.
Арчибальд Арчибальдович отправился в кладовку, открыл ее своим ключом, закрылся, вынул из ларя со льдом осторожно, чтобы не запачкать манжет, два увесистых балыка, запаковал их тут же в газетную бумагу, и веревочкой перевязал, и в сторону отложил. Затем рядом в комнатке проверил, на месте ли его пальто на шелковой подкладке и шляпа, и лишь после этого действительно отправился в кухню, где повар уже получил повеление относительно филейчиков.
Нет, странного ничего не было в действиях Арчибальда Арчибальдовича. Просто он обладал очень хорошим чутьем, и оно ему говорило, что обед двух посетителей будет хоть и роскошен, но непродолжителен. И оно его не обмануло. В то время как Коровьев и Бегемот чокались второй рюмкой прекрасной холодной московской двойной очистки водки, появился на веранде потный, взволнованный хроникер Боба Кандалупский и подсел к Петраковым. Положив свой разбухший портфель на столик, Боба немедленно всунул свои губы в ухо Петракову-Суховею и зашептал в это ухо какие-то очень соблазнительные вещи. Мадам Петракова, изнывая от любопытства, и свое ухо подставила к пухлым масляным губам Бобы.
Воровски изредка оглядываясь, Боба шептал, и можно было слышать отдельные слова, вроде:
— Клянусь… на Садовой… не берут пули… пули… пули… да, говорю, пожар… пули…
— Вот этих бы врунов, которые распространяют слухи… Ну, ничего, их приведут в порядок,— сказала сурово Петракова,— какие враки!
— Пули… пожар… по воздуху…— шептал Кандалупский, и не подозревая, что те, о ком рассказывает, сидят рядом с ним.
Из внутреннего хода ресторана на веранду стремительно вышли трое мужчин, все в гимнастерках, с туго перетянутыми ремнями талиями, в крагах, с револьверами в руках. Передний крикнул звонко и страшно:
— Ни с места!
И все трое подняли револьверы в направлении Коровьева и Бегемота. Коровьев встал из-за стола, и тотчас загремели выстрелы.
Из примуса ударил столб огня, и мгновенно занялся тент над верандой. Коровьева и Бегемота не оказалось за столиком. Как бы зияющая пасть с черными краями появилась в тенте, и огонь поднялся до крыши грибоедовского дома. Лежащие на окне второго этажа папки с бумагами в комнате редакции вдруг вспыхнули, за ними схватило шторы, огонь пошел внутрь теткиного дома.
Выскакивая из-под пожираемого огнем тента, по асфальтовым дорожкам сада к чугунной решетке, откуда пришел в среду вечером первый вестник несчастья Иванушка, бежали недообедавшие писатели, официанты, Софья Павловна, Боба, Петракова и Петраков.
Через боковой ход, выводящий в переулок, не спеша, с двумя балыковыми бревнами в газетах, уходил Арчибальд Арчибальдович.
— Все это хорошо и мило,— говорил мастер, сидя на диване,— но дальше получается полнейшая чепуха… Ведь подумать только…
Разговор шел на закате солнца. Окошко подвала было открыто, и если бы кто-либо заглянул в него, очень удивился бы, настолько странно выглядели разговаривающие.
Маргарита была в черном плаще, надетом прямо на голое тело, а мастер в больничном белье. Происходило это оттого, что Маргарите нечего было надеть, все ее вещи остались в особняке в переулке у Сивцева Вражка, а мастер, у которого оба костюма находились в полном порядке в шкафу, как будто он никогда и не уезжал, одеваться не хотел. Настолько он был изумлен происшествиями предыдущей ночи. Правда, он был выбрит впервые за полтора года (в клинике ему бородку подстригали машинкой).
Вид средняя комната имела тоже странный. На круглом столе был накрыт обед, и среди закусок стояло несколько бутылок. Все это неизвестно откуда взялось.
Проспав до шести часов субботнего вечера, и мастер, и Маргарита почувствовали себя совершенно окрепшими, и только одно давало знать о вчерашних приключениях. У обоих немного ныл левый висок.
Со стороны же психики изменения произошли величайшие, как убедился бы всякий, кто мог бы подслушать разговор в подвальной квартире. Но подслушивать его было некому. Дворик был пуст. Все сильнее зеленеющие липы и ветла за окном источали весенний запах, по полу медленно, но неуклонно полз последний, залетевший в подвал.
— Да,— говорил мастер,— подумать только…— Он сжал голову руками.— Нет, послушай: ты серьезно уверена, что мы вчера были у сатаны?
— Совершенно серьезно,— ответила Маргарита.
— Кончено,— горестно сказал мастер,— теперь налицо вместо одного сумасшедшего — двое. И муж, и жена!
Он приподнялся, возвел руки к небу и закричал:
— Черт знает что такое!
Вместо ответа Маргарита захохотала, болтая босыми ногами, потом закричала:
— Ты посмотри, на что ты похож. Ой, не могу!
Отхохотавшись, пока мастер стыдливо поддергивал больничные кальсоны, Маргарита стала серьезной.
— Ты сейчас сказал правду невольно,— заговорила она,— черт знает, что такое, и все устроит! — Глаза ее вдруг загорелись, она вскочила, затанцевала на месте и прокричала: — О, как я счастлива! О, как я счастлива! О дьявол! Милый Воланд!
После этого она кинулась к мастеру и, обхватив его руками за шею, стала целовать его в губы, в нос, в щеки. Вихры неприглаженных волос прыгали у того на лбу, и щеки загорались под поцелуями.
— Ты — ведьма! — сказал, отдышавшись, мастер.
— А я и не отрицаю,— ответила Маргарита,— я — ведьма и очень этим довольна.
— Марго! Умоляю тебя,— начал мастер,— поговорим серьезно.
— Ну, поговорим,— совершенно несерьезно ответила Маргарита, и закурила, и стала пускать дым в косой луч солнца.
— Ну хорошо,— говорил мастер,— меня украли из лечебницы… Допустим… Вернули сюда… Но ведь меня хватятся и, конечно, найдут… Этот Алоизий… И вообще, чем мы будем жить?.. Ведь я забочусь о тебе, пойми!
В этот момент в оконце оказались ботинки и нижняя часть брюк в жилочку. Затем эти брюки согнулись, и солнечный луч заслонили колени и увесистый зад.
— Алоизий! Ты дома? — спросили колени.
— Вот, начинается…— шепнул мастер.
— Алоизий? — обратилась Маргарита к коленям.— Его арестовали вчера. А кто его спрашивает? Как ваша фамилия?
В то же мгновение колени и зад пропали из окна, стукнула калитка. Все стихло. Маргарита повалилась на диван и захохотала так, что слезы покатились у нее из глаз.
Когда она утихла, она заговорила серьезно и, говоря, сползла с дивана, подползла к коленям мастера и, глядя ему в глаза, заговорила, обнимая колени:
— О, как ты страдал! Как ты страдал, мой бедный. Смотри, у тебя седые нити и вечная складка у губ. Не думай, не думай ни о чем! Я умоляю тебя! И я ручаюсь тебе, что все будет ослепительно хорошо! Все. Верь мне!
— Я ничего не боюсь, пойми,— ответил ей шепотом мастер,— потому что я все уже испытал. Меня ничем не могут напугать, но мне жалко тебя, моя Марго, вот почему я и говорю о том, что будет… Твоя жизнь… Ты разобьешь ее со мною, больным и нищим… Вернись к себе… Жалею тебя, потому это и говорю…
— Ах, ты, ты,— качая растрепанной головой, шептала Маргарита,— ах ты, несчастный маловер!.. Я из-за тебя нагая всю ночь тряслась, глядя на удавленных, зарезанных, я летала вчера, я полтора года сидела в темной каморке, читала только одно — про грозу над Ершалаимом, плакала полтора года, и вот, как собаку, когда пришло твое счастье, ты меня гонишь? Я уйду, но знай, что все равно я всю жизнь буду думать только о тебе и о Понтии Пилате… Жестокий ты человек.— Она говорила сурово, но в глазах ее было страдание.
Горькая нежность поднялась к сердцу мастера, и, неизвестно почему, он заплакал, уткнувшись в волосы Маргариты. И она, плача, шептала ему, и пальцы ее бродили по вискам мастера.
— Нити, нити! На моих глазах покрывается серебром голова, ах, моя, моя много страдавшая голова!.. Глаза, видевшие пустыню, плечи с бременем… Искалечили, искалечили.— Ее речь становилась бессвязной, она содрогалась от плача.
Луч ушел из комнаты, оба любовника, наплакавшись, замолчали. Потом мастер поднял с колен Маргариту, сам встал и сказал твердо:
— Довольно! Я никогда больше не вернусь к этому, будь спокойна. Я знаю, что мы оба жертвы своей душевной болезни или жертвы каких-то необыкновенных гипнотизеров. Но довольно, пусть будет что будет!
Маргарита приблизила губы к уху мастера и прошептала:
— Клянусь тебе жизнью твоею, клянусь тебе копьем сына звездочета, тобою найденного, тобою угаданного, твой заступник — Воланд! Все будет хорошо.
— Ну и ладно! — отозвался мастер, но все-таки добавил: — Конечно, когда люди так несчастны, как мы, они ищут спасения у трансцендентной силы…
— Да ну тебя с твоими учеными словами! — ответила Маргарита.— У меня с похмелья болит голова, и я хочу есть. Садись!
— И я хочу! — заражаясь ее весельем и беззаботностью, ответил мастер.
— Наташа! — крикнула Маргарита.
И из кухоньки появилась Наташа, терпеливо ожидавшая конца объяснений и плача любовников. Если Маргариту хоть немного делал пристойной плащ, про Наташу этого сказать нельзя было. На той не было ничего, кроме туфель.
— Да, действительно, уверуешь и в дьявола…— пробормотал мастер, косясь на садящуюся Наташу.
— А на какой хрен ей одеваться? — заметила Маргарита.— Она теперь вечно будет ходить так.
Наташа на это рассмеялась и бросилась целовать Маргариту, приговаривая:
— Королева, душенька моя, Марго!
Потом уселась, и все трое стали пить водку и жадно есть.
— Я вот смотрю на тебя,— заговорил мастер,— ты резко изменилась. Твой голос огрубел, в глазах решимость и воля… да и выражения тоже появились такие… Впрочем, я не могу сказать, чтобы это было плохо…
— Я много перевидала,— говорила Маргарита,— и теперь знаю, что все, что было… то есть Сивцев Вражек, вежливые выражения, Николай Иванович, одетая Наташа и прочее, все это — чушь собачья!
Наташа рассмеялась.
— Не надо ни о чем думать, не надо ничего бояться, и выражения тоже выбирать не нужно!
— Я потому голая,— заговорила Наташа,— что платья мои все в Сивцевом, а носу туда сунуть нельзя…
— Верно! — воскликнул мастер.— Потому что я убежден, что там уже дожидаются, чтобы арестовать вас. У меня такое предчувствие, что Воланд, и не он сам, а главным образом его компания натворила чего-то такого в городе…
— Будьте покойны,— воскликнула Наташа,— мне Азазелло уже вчера говорил: ты, говорит, не вздумай сунуться куда-нибудь из подвала. Сразу увидят, что ты ведьма.
— Не то что ведьма,— сказал мастер и подивился,— а просто голая… Позвольте, вы ходили в таком виде куда-нибудь?
— Плевала я на это,— ответила Наташа.
— Черт знает что такое! — воскликнул мастер.
В этот момент в дверях мелькнула какая-то тень, и гнусавый голос сказал:
— Мир вам!
Мастер вздрогнул, а привыкшая уже к необыкновенному Маргарита вскричала:
— Да это Азазелло. Ах, как это мило с вашей стороны!
А Наташа до того обрадовалась появлению Азазелло, что стала вся розовая.
Азазелло раскланивался в дверях, повторяя:
—
