с чуть-чуть поросячьими чертами лица. Иван Николаевич всегда застает этого обитателя особняка в одной и той же мечтательной позе, со взором, обращенным к луне. Ивану Николаевичу известно, что, полюбовавшись луной, сидящий непременно переведет глаза на окна фонаря и упрется в них, как бы ожидая, что сейчас они распахнутся и появится на подоконнике что-то необыкновенное.
Все дальнейшее Иван Николаевич знает наизусть. Тут надо непременно поглубже схорониться за решеткой, ибо вот сейчас сидящий начнет беспокойно вертеть головой, блуждающими глазами ловить что-то в воздухе, восторженно улыбаться, а затем он вдруг всплеснет руками в какой-то сладостной тоске, а затем уж и просто и довольно громко будет бормотать:
— Венера! Венера!.. Эх я, дурак!..
— Боги, боги! — начнет шептать Иван Николаевич, прячась за решеткой и не сводя разгорающихся глаз с таинственного неизвестного.— Вот еще одна жертва луны… Да, это еще одна жертва, вроде меня.
А сидящий будет продолжать свои речи:
— Эх я, дурак! Зачем, зачем я не улетел с нею? Чего я испугался, старый осел! Бумажку выправил! Эх, терпи теперь, старый кретин!
Так будет продолжаться до тех пор, пока не стукнет в темной части особняка окно, не появится в нем что-то беловатое и не раздастся неприятный женский голос:
— Николай Иванович, где вы? Что это за фантазии? Малярию хотите подцепить? Идите чай пить!
Тут, конечно, сидящий очнется и ответит голосом лживым:
— Воздухом, воздухом хотел подышать, душенька моя! Воздух уж очень хорош!
И тут он поднимется со скамейки, украдкой погрозит кулаком закрывающемуся внизу окну и поплетется в дом.
— Лжет он, лжет! О боги, как он лжет! — бормочет, уходя от решетки, Иван Николаевич.— Вовсе не воздух влечет его в сад, он что-то видит в это весеннее полнолуние на луне и в саду, в высоте. Ах, дорого бы я дал, чтобы проникнуть в его тайну, чтобы знать, какую такую Венеру он утратил и теперь бесплодно шарит руками в воздухе, ловит ее?
И возвращается домой профессор уже совсем больной. Его жена притворяется, что не замечает его состояния, и торопит его ложиться спать. Но сама она не ложится и сидит у лампы с книгой, смотрит горькими глазами на спящего. Она знает, что на рассвете Иван Николаевич проснется с мучительным криком, начнет плакать и метаться. Поэтому и лежит перед нею на скатерти под лампой заранее приготовленный шприц в спирту и ампула с жидкостью густого чайного цвета.
Бедная женщина, связанная с тяжко больным, теперь свободна и без опасений может заснуть. Иван Николаевич после укола будет спать до утра со счастливым лицом и видеть неизвестные ей, но какие-то возвышенные и счастливые сны.
Будит же ученого и доводит его до жалкого крика в ночь полнолуния одно и то же. Он видит неестественного безносого палача, который, подпрыгнув и как-то ухнув голосом, колет копьем в сердце привязанного к столбу и потерявшего разум Гестаса. Но не столько страшен палач, сколько неестественное освещение во сне, происходящее от какой-то тучи, которая кипит и наваливается на землю, как это бывает только во время мировых катастроф.
После укола все меняется перед спящим. От постели к окну протягивается широкая лунная дорога, и на эту дорогу поднимается человек в белом плаще с кровавым подбоем и начинает идти к луне. Рядом с ним идет какой-то молодой человек в разорванном хитоне и с обезображенным лицом. Идущие о чем-то разговаривают с жаром, спорят, хотят о чем-то договориться.
— Боги, боги! — говорит, обращая надменное лицо к своему спутнику, тот человек в плаще.— Какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи,— тут лицо из надменного превращается в умоляющее,— ведь ее не было! Молю тебя, скажи, не было?
— Ну, конечно, не было,— отвечает хриплым голосом спутник,— это тебе померещилось.
— И ты можешь поклясться в этом? — заискивающе просит человек в плаще.
— Клянусь! — отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются.
— Больше мне ничего не нужно! — сорванным голосом вскрикивает человек в плаще и поднимается все выше к луне, увлекая своего спутника. За ними идет спокойный и величественный гигантский остроухий пес.
Тогда лунный путь вскипает, из него начинает хлестать лунная река и разливается во все стороны. Луна властвует и играет, луна танцует и шалит. Тогда в потоке складывается непомерной красоты женщина и выводит к Ивану за руку пугливо озирающегося, обросшего бородой человека. Иван Николаевич сразу узнает его. Это — тот номер сто восемнадцатый, его ночной гость. Иван Николаевич во сне протягивает к нему руки и жадно спрашивает:
— Так, стало быть, этим и кончилось?
— Этим и кончилось, мой ученик,— отвечает номер сто восемнадцатый, а женщина подходит к Ивану и говорит:
— Конечно, этим. Все кончилось, и все кончается… И я вас поцелую в лоб, и все у вас будет так, как надо.
Она наклоняется к Ивану и целует его в лоб, и Иван тянется к ней и всматривается в ее глаза, но она отступает, отступает и уходит вместе со своим спутником к луне…
Тогда луна начинает неистовствовать, она обрушивает потоки света прямо на Ивана, она разбрызгивает свет во все стороны, в комнате начинается лунное наводнение, свет качается, поднимается выше, затопляет постель. Вот тогда и спит Иван Николаевич со счастливым лицом.
Наутро он просыпается молчаливым, но совершенно спокойным и здоровым. Его исколотая память затихает, и до следующего полнолуния профессора не потревожит никто: ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат.
1929—1940
Общий комментарий (В. Лосев)
Черный маг Черновики романа. Тетрадь 1. 1928—1929 гг.
Из сохранившихся рукописей (автографов) романа эта — самая ранняя. Судя по количеству глав и их содержанию, можно предположить, что это первая черновая редакция произведения. Из подготовительных, которые несомненно были, практически ничего не сохранилось (если не считать нескольких авторских записей в самой тетради с текстом.
Значение этой редакции, даже в виде фрагментов и обрывков текста, трудно переоценить. К сожалению, некоторые части текста уничтожены полностью (как правило, наиболее важные в политическом отношении: например, допрос Иешуа у Каиафы). Когда и как были уничтожены рукописи романа (большая их часть) — остается тайной, ибо ни Л. Е. Белозерская, ни Е. С. Булгакова (вторая и третья жены писателя) ничего вразумительного по этому поводу в своих воспоминаниях и дневниках не сказали (скорее всего, писатель не посвятил их в эту тайну). В последних редакциях романа Булгаков довольно подробно описал эпизод с уничтожением рукописи произведения (и черновика, и беловика), а еще раньше, в письме к правительству 28 марта 1930 г., он перечислил произведения, которые бросил в печку: «…черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа „Театр“». Однако и авторские свидетельства нельзя полностью принимать на веру, поскольку несколько тетрадей черновика романа сохранилось, но большая часть листов внутри них оборвана (можно предположить, что писатель это сделал с двоякой целью: а) в случае изъятия этих рукописей политическим сыском прочитать текст было практически невозможно; б) сам же автор по этим обрывкам легко мог бы его восстановить). Можно констатировать один лишь неоспоримый факт: история создания и уничтожения первых редакций романа остается невыясненной, темной. И ее затемнению способствовали не только сам автор, но и те лица, которым был доступен архив писателя (трудно поверить, например, что сам Булгаков специально уничтожал листы с датами написания произведения или подрезал ножницами «под ноль» оставшиеся обрывки текста).
Из сохранившихся обрывков можно понять, что роман был пронизан политическими мотивами и что он был ответом Булгакова на ту травлю, которая осуществлялась против него в 1926—1928 гг. При этом писатель, верный испробованным им приемам аллегорического изображения современной ему действительности («Роковые яйца», «Собачье сердце» и др.), ярко раскрыл жизнь (главным образом ее теневые стороны и пороки) «красной столицы» под видом известных событий, происходивших в древнем Ершалаиме. Этот авторский первоначальный замысел всегда нужно иметь в виду, чтобы не впасть в соблазн неверного истолкования романа при прочтении последних его редакций. Первые черновые варианты романа выполняют функцию своеобразного путеводителя к более ясному пониманию его сущности. И в этом их несомненное значение.
Копыто инженера Черновики романа. Тетрадь 2. 1928—1929 гг.
Если черновики романа, содержащиеся в первой тетради, принять за первоначальный его текст, то вторая тетрадь (или несколько тетрадей) является второй его редакцией. Отличие второй тетради от первой состоит прежде всего в том, что она включает не все главы сочинения, а лишь часть. Продолжение текста романа было в другой (или других) тетради (сохранилось несколько кусочков текста из нее). По уцелевшим отрывкам из первой (первая редакция) и второй (вторая редакция) тетрадей (при их сопоставлении) ясно видно, что текст второй редакции более отработан автором и уже близок к беловику. Несмотря на то что во второй тетради сохранились лишь части двух глав (одну из них мы условно назовем «Евангелие от Воланда»; вторая имеет полное авторское название «Шестое доказательство»), ясно, что они уже несут в себе то содержание, которое затем, в последующих редакциях, преобразовалось в несколько самостоятельных глав, которые сам автор назвал «древними». В этом — исключительно важное значение сохранившихся текстов из второй редакции романа. Исследуя текстологию «древних глав» из последних редакций «закатного» романа, мы всегда можем обратиться к первоисточнику, который по счастью (а может быть, по мудрой авторской предусмотрительности и недосмотру последующих владельцев архива) уцелел и продолжает удивлять поклонников писателя своей оригинальностью, глубиной и смелостью.
Вечер страшной субботы Черновые наброски к роману. 1929—1931 гг.
Черновики 1929—1931 гг. написаны в разное время, но скорее всего уже после жесточайшей травли, обращения к правительству и телефонного разговора со Сталиным в апреле 1930 г. (возможно, несколько набросков сделано в 1929 г., а остальной текст написан в последующее время). По текстам видно, что Булгаков пытался «восстановить форму» и продолжить работу над романом, но у него уже не было для этого достаточных физических сил, времени и психологического настроя. В письме писателя к Сталину (май 1931 г.) об этом сказано предельно ясно и откровенно: «С конца 1930 года я хвораю тяжелой формой нейрастении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен… Во мне есть замыслы, но физических сил нет никаких… Причина моей болезни — многолетняя затравленность, а затем молчание… За последний год я сделал следующее (далее идет подробный перечень сделанной работы.— В. Л.)… А по ночам стал писать (речь идет, конечно, о попытках возобновить роман.— В. Л.)… Но надорвался… Я переутомлен… замыслы повиты черным… Привита психология заключенного».
Но при всем при том в черновиках, написанных в столь тяжелое для писателя время, содержится много
