значит «по»: Евангелие по Марку, по Луке, по Матфею, по Иоанну. Вы видите, как церковь предупреждает — не стенограмма, не протокол, не мемуары… Не результат чрезвычайной следственной исторической комиссии написан. Нет! Это поистине «по», то есть как апостолы пишут, исходя из своей психологии. Они записывали Евангелие как воспоминания. И в Евангелиях нет противоречий, а есть субъективное восприятие. Евангелие божественно по своему духу, а не по букве» (С. 37—38).
Есть много работ, авторы которых более убедительно, нежели А. И. Введенский, доказывают, что в Евангелиях нет противоречий (см., например, того же Фаррара). Однако по Булгакову получается, что в Евангелиях все-таки «путаница» есть, и продолжаться она будет, по его мнению, весьма продолжительное время. Если принимать всерьез «евангелие от Воланда» как попытку писателя ревизовать основы христианства, то можно констатировать отход Булгакова от евангельских повествований. Но если рассматривать «евангелие от Воланда» как автобиографические зарисовки писателя, то все получается логично. Общеизвестно, что политический сыск проявлял колоссальный интерес ко всему, что было написано Булгаковым или продиктовано (рассказано) им кому-либо. Дневники и некоторые рукописи писателя были изъяты органами ГПУ, а за ним самим «записывали» везде, где он только появлялся: на различных литературных чтениях («Никитинские субботники» и проч.) и кружках («Зеленая лампа» и др.), в «Гудке», в театре, на вечеринках и даже в собственной квартире. Вот только один пример (лояльно-профессорский) из многочисленных записей (от 14 марта 1936 г.):
«Статья в „Правде“ и последовавшее за ней снятие с репертуара пьесы М. А. Булгакова „Мольер“ особенно усилили как разговоры на эту тему, так и растерянность. Сам Булгаков сейчас находится в очень подавленном состоянии (у него вновь усилилась его боязнь ходить по улице одному), хотя внешне он старается ее скрыть. Кроме огорчения от того, что его пьеса, которая репетировалась четыре с половиной года, снята после семи представлений, его пугает его дальнейшая судьба как писателя… В разговорах о причинах снятия пьесы он все время спрашивает: „Неужели это действительно плохая пьеса?“ — и обсуждает отзывы о ней в газетах, совершенно не касаясь той идеи, какая в этой пьесе заключена (подавление поэта властью). Когда моя жена сказала ему, что на его счастье рецензенты обходят молчанием политический смысл его пьесы, он с притворной наивностью (намеренно) спросил: „А разве в «Мольере» есть политический смысл?“ — и дальше этой темы не развивал… В театре ему предлагали написать декларативное письмо, но это он сделать боится, видимо, считая, что это „уронит“ его как независимого писателя и поставит на одну плоскость с „кающимися“ и подхалимствующими. Возможно, что тактичный разговор в ЦК партии мог бы пробудить его сейчас отказаться от его постоянной темы — противопоставления свободного творчества писателя и насилия со стороны власти, темы, которой он в большой мере обязан своему провинциализму и оторванности от большого русла текущей жизни» («Я не шепотом в углу выражал эти мысли». С. 37—39).
«Записанное» — собиралось и систематизировалось в ОГПУ в «деле Булгакова». Туда же иногда попадали и «записи», которые имели совершенно другое предназначение. Например, там могли оказаться заметки П. С. Попова о Булгакове, поскольку Попов также находился «под колпаком». В архиве писателя сохранилась тетрадочка, в которой есть такая любопытная запись Н. Н. Лямина: «У меня есть чудный друг — Патя Попов, он мой старый знакомый и приятель… пишет разную галиматью (Макину биографию, например). Уже дошел до „самых корней“ его происхождения…» (ОР РГБ. Ф. 562. К. 17. Ед. хр. 19). Именно «корни» более всего и интересовали «специалистов» на Лубянке.
Пятнадцать лет (!) ходили за Булгаковым «добрые люди» и «записывали» каждое его слово, создавая своеобразное «евангелие от Булгакова», отрывки из которого появились в печати совсем недавно. Писатель прекрасно знал, что многие из окружения принимают участие (вольно или невольно) в создании его «евангелия», и боялся «искажений», «вранья» и «путаницы». Кстати, в последней редакции романа речь уже идет не о многих «тысячелетиях», в течение которых будет продолжаться «путаница», а лишь о «долгом времени». Эта поправка весьма симптоматична.
Добавим к сказанному, что многие факты свидетельствуют о том, что примерно в 1928 — начале 1929 гг. на Булгакова был написан донос, произведший на писателя сильнейшее впечатление (пока он не опубликован, но о его содержании можно судить по другим доносам этого страшного для писателя времени, в которых, например, были такие сведения: «О „Никитинских субботниках“ Булгаков высказал уверенность, что они — агентура ГПУ. Об Агранове Булгаков говорил, что он друг Пильняка, что он держит в руках „судьбы русских литераторов“, что писатели, близкие к Пильняку и верхушкам Федерации, всецело в поле зрения Агранова, причем ему даже не надо видеть писателя, чтобы знать его мысли»). С этого времени тема предательства и доносительства стала одной из главных в творчестве Булгакова.
Так что фразу Иешуа о «путанице» в записях «добрых людей» следует отнести не к древнейшим легендарным временам, а к временам сравнительно недавним, происходившим в «красном Ершалаиме».
193
…перерезать, уж наверно, может лишь тот, кто подвесил.— Это один из ключевых эпизодов не только данной главы, но и всего романа. Он, конечно, многозначен. Но нельзя не обратить внимания еще на один фрагмент из «евангелия от Пилата», который непосредственно связан с мыслью о волоске, на котором подвешена жизнь героя:
«Юноша,— сказал я,— доселе просил я тебя, теперь слушай моих приказаний. Спокойствие вверенной мне провинции требует этого; умеряй свои слова. Берегись преступить мое приказание, понимаешь меня, иди и будь счастлив!»
«Наместник Римский! — сказал он.— Что приношу я народам, не есть война, но любовь и милосердие. Я родился в тот день, когда кесарь Август даровал покой римскому миру, из-за меня война не произойдет, напротив, ее произведут другие, а когда приблизится страдание, удаляться от него не буду, покорюсь ему из послушания воли Отца моего, Который указал мне путь. Твой практический совет не осмыслен! Не в твоей силе удержать жертву, которая идет на алтарь» (Последние дни жизни Пилата… С. 20). Пилат в данном случае рассказывает о своей беседе с Иисусом Христом, состоявшейся до трагических событий.
А вот свидетельство из Евангелия от Иоанна уже о времени событий: «[не знаешь ли, что] я имею власть распять Тебя и власть имею отпустить Тебя? И Иисус отвечал: ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было тебе дано свыше…» (19:10—11).
194
— Ты думаешь, несчастный, что римский прокуратор может отпустить человека, говорившего то, что говорил ты? Безумец! — Это вопрос, который был одним из определяющих для писателя и с точки зрения правды «исторической», и с точки зрения современной действительности. По общему свидетельству евангелистов (в том числе и апокрифического евангелия Никодима), Пилат не сомневался в невинности Подсудимого и утверждал, что «предали его из зависти». Он же неоднократно обращался к иудеям с предложением отпустить Узника. И лишь после того, как он услышал угрозы послать жалобу кесарю на его действия, Пилат резко изменился и фактически немотивированно предал на смерть невинного.
Но для Булгакова нужны были более аргументированные причины «трусости» Пилата. И он их нашел в ряде источников. Сошлемся хотя бы на книгу того же Маккавейского. По поводу «трусости» Пилата в ней сказано: «Кесарь в эпоху греко-римского государства сосредотачивал в своих руках все должности и почести, которые прежде были распределены между главными сановниками и представителями государства. Он был президентом законодательного собрания; он был постоянным главою национальной религии, несменяемым pontifex maximus. Его личность была священною и неприкосновенною… Он стал постоянным консулом, или верховным сановником, над всем римским миром. Наконец, кесарь сделался и императором, или военным главою, которому присягал каждый солдат в легионе. Таким образом, в этом одном человеке сосредотачивалось теперь все государство; потому измена ему была равна измене против государства; „противник кесарю“ должно было звучать как „противник величеству римского государства“. Пилат был amicus Caesaris, который, соединяясь с высшими должностями — легата, префекта, проконсула и др., указывал на близкие отношения к императору. Перестать быть „другом кесаря“, в чем обвиняла его толпа, значило сделаться изменником императору, а вместе с тем и целому государству.
Легко понять после этого, как могли подействовать на Пилата немногие, но страшные слова, так смело брошенные ему в лицо…» (С. 157—158).
Не менее сильно об этом же сказано у Фаррара:
«Пилат задрожал при страшном имени кесаря. Это было заклятое имя, и оно было выше всего. Он вспомнил о страшном обвинении в оскорблении величества… обвинении, при котором бледнели все прочие, которое приводило к конфискации имения, к пытке и было причиною страшных кровопролитий на улицах Рима… Пораженный страхом, неправедный судья, подчиняясь собственным своим опасностям, сознательно предал неповинную жертву на муки смерти» (С. 455). И еще: «Пилату представлялся великолепный случай показать величие кесарского правления и объявить Иисуса невинным, совершенно освободить Его. Но в этом-то он и начал колебаться и медлить… Он стал действовать нерешительно, чтобы только не возбуждать опасных фанатиков. Чтобы явно не высказать, что считает все их обвинения пустыми, он решил наказать публично Иисуса бичеванием, чтобы таким образом обесславить Его, опорочив в глазах народа, и сделать Его притязания смешными, а потом уже отпустить Его на свободу… Но над Пилатом тяготело сознание прежнего преступления; это сознание рождало трусость, а трусость уже есть слабость…» (С. 448). Именно это место в сочинении Фаррара более всего привлекало Булгакова, ибо оно, как на ладони, раскрывало ситуацию, сложившуюся вокруг писателя в 1929—1930 гг.
195
…настал теперь мой час… Полетит весть… самому императору…— Из многих легенд, сложившихся о Пилате, особый интерес представляют так называемые «Письма Пилата» императору Тиверию (в нескольких вариантах). Мы приведем одно из них, напечатанное в книге Н. Маккавейского «Археология истории страданий Господа Иисуса Христа» (Киев, 1991. С. 163).
«Понтий Пилат Клавдию. Недавно случилось, чему я сам свидетель, что иудеи через свою зависть жестоко наказали себя и своих потомков. Именно,— как имели отцы их обещание, что Бог их пошлет им с неба Святого своего, который по достоинству будет называться их царем, и Он обещал, что пошлет Его на землю через Деву: так в мое наместничество, когда Бог евреев послал Того в Иудею и увидели, что Он слепым дает зрение, прокаженных очищает, расслабленных исцеляет, демонов изгоняет из людей, даже мертвых воскрешает, повелевает ветрам, сухими ногами путешествует по волнам моря и делает многое другое, когда весь народ иудейский уверовал, что Он Сын Божий,— начальники иудейские воспылали завистью к Нему и схватили Его и передали мне, и многое лжесвидетельствовали мне о Нем, говоря, что Он волшебник и
