о складывавшихся отношениях (заочных) между писателем и набирающим с каждым днем силу генеральным секретарем.
Трудно точно определить время, когда у Булгакова стало формироваться отношение к Сталину как к своему покровителю (в личных беседах и письмах писатель избегал этой темы, но в его художественных произведениях она становится одной из основных), однако можно предположить, что произошло это в течение 1927—1928 годов, о чем свидетельствуют следующие факты.
Булгаков не мог не знать, что «путевку в жизнь» «Дням Турбиных» дал именно Сталин, которому пьеса очень нравилась (по количеству посещений вождем спектакль «Дни Турбиных» уступал только «Любови Яровой» К. А. Тренева). Не заканчивались арестом и вызовы Булгакова на допросы в ОГПУ (политический сыск не решался на это без санкции «сверху»). И, наконец, Сталин открыто выступил в защиту «Дней Турбиных» в 1927 и 1928 годах, о чем следует сказать особо.
Напомним: «Дни Турбиных» были разрешены в постановке сроком на один год. По окончании сезона А. В. Луначарский, пунктуально выполняя решение Политбюро, снял пьесу со сцены Художественного театра. После настойчивых заявлений К. С. Станиславского в защиту пьесы вновь состоялось заседание Политбюро, на котором было принято новое решение о продлении срока постановки еще на год. Хотя Станиславский направлял свои письма К. Е. Ворошилову, А. П. Смирнову (секретарю ЦК), А. М. Лежаве (зампреду Совнаркома) и другим партийным и государственным деятелям, всем было ясно, что они действовали по указанию Сталина.
Осенью 1928 года Главрепертком настоял на том, чтобы спектакль был снят. Казалось, противники «Дней Турбиных» теперь-то добьются своего, поскольку Станиславский как раз находился на лечении за границей. Однако Сталин решительно и открыто выступил в защиту пьесы. Об этом сравнительно недавно стало известно из публикации письма А. В. Луначарского к Сталину от 2 февраля 1929 года (см.: Литературная газета. 1993. 25 апреля). В письме наркома просвещения говорилось: «В начале текущего сезона (то есть осенью 1928 года.— В. Л.) по предложению Главреперткома Коллегия НКПроса вновь постановила прекратить дальнейшие спектакли „Дней Турбинных“, но Вы, Иосиф Виссарионович, лично позвонили мне, предложив снять это запрещение, и даже сделали мне (правда, в мягкой форме) упрек, сказав, что НКПрос должен был предварительно справиться у Политбюро…» Весьма интересно и продолжение письма: «Если разного рода безответственные журналисты и демагогствующие молодые люди пытаются вешать собак на НКП за попустительство в отношении „Дней Турбинных“, то НКПрос отвечает на это молчанием и охотно несет во всей полноте ответственность за исполняемое им распоряжение Политбюро…»
Все это свидетельствует о поддержке Сталиным пьесы «Дни Турбиных». Следовательно, у Булгакова были все основания считать покровительство генсека (если не самому писателю, то пьесе) вполне реальным. В то же время Булгаков ощущал все нарастающее давление со стороны ОГПУ, Главреперткома, прессы. Невольно в его мыслях мог возникнуть четкий водораздел между вождем, с одной стороны, и органами политического сыска, Главреперткома, прессы — с другой.
Воланд по внешности, приемам, манере поведения, да и по некоторым поступкам (искушает Иванушку разметать изображенный на песке образ Спасителя) напоминает «лукавого». Но по существу, по самой своей сути, он — явление сугубо положительное, ибо по ходу действия романа выявляет и наказывает людей, творящих зло. Само его появление в «красной столице» связано с тем, что город этот перенасыщен злыми делами и помыслами. И главной задачей Воланда (в ранних редакциях романа) было уничтожение Москвы (путем сожжения) как средоточия человеческой мерзости. И хотя в последующих редакциях Булгаков смягчает, по цензурным соображениям, свой первоначальный замысел (полное уничтожение города заменяется сначала сильным пожаром, а затем поджогами отдельных зданий), в отношении отдельных персонажей романа писатель даже ужесточает свою позицию: Воланд жестоко казнит руководителя Союза писателей богоборца Берлиоза, шпиона-осведомителя барона Майгеля. То есть казнит тех, на кого, по традиционной логике (в случае если бы Воланд выполнял свойственные ему функции), он должен был бы опираться и действия кого должен был приветствовать. И наказывает Воланд, опять-таки, именно тех, кто действует в этом мире по законам «лукавого»: председателя жилтоварищества взяточника Босого, пьяницу и развратника Степу Лиходеева, лгуна и хама Варенуху, буфетчика-воришку Сокова, авантюриста Поплавского, доносчика Алоизия Могарыча и т. п. А помощники Воланда наделяют Маргариту сверхъестественными способностями, чтобы она с их помощью смогла устроить погром в жилищах писателей и критиков, ранее беспощадно травивших ее возлюбленного… Словом, Воланд и его «шайка» осуществляют в Москве те действия, которые желательны были… автору романа.
Важно также подчеркнуть, что Воланд высказывает (в разных редакциях романа) такие мысли и соображения, которым можно только удивляться, ибо они указывают на высокие нравственные критерии, по которым «консультант» мерит мир земной. И дело не только в его высказываниях по поводу отдельных отрицательных явлений и персонажей («Рассказывают, что у вас суд классовый?»; «Я вообще не люблю хамов…»; «…достаточно одного взгляда на лицо Хустова, чтобы сразу увидеть, что он сволочь, склочник, приспособленец и подхалим»), но и в обобщающих оценках «московского народонаселения». Частично они содержатся в ответе Воланда на вопрос Берлиоза о правдивости евангельских свидетельств по поводу криков иудеев «Распни его!» в одной из ранних редакций романа. «Такой вопрос в устах машинистки из ВСНХ был бы уместен, конечно, но в ваших!.. Помилуйте! Желал бы я видеть, как какая-нибудь толпа могла вмешаться в суд, чинимый прокуратором, да еще таким, как Пилат! Поясню, наконец, сравнением. Идет суд в ревтрибунале на Пречистенском бульваре, и вообразите, публика начинает завывать: „Расстреляй, расстреляй его!“ Моментально ее удаляют из зала суда, только и делов. Да и зачем она станет завывать? Решительно ей все равно, повесят ли кого или расстреляют. Толпа, Владимир Миронович, во все времена толпа — чернь…» Но вот в беседе с буфетчиком-мошенником Воланд задает несколько «интересных» вопросов, среди которых и такой «наивный»: «Скажите, в Москве есть мошенники?» И когда буфетчик на это «криво и горько улыбнулся», Воланд вскричал: «Ах, сволочь-народ в Москве!» И затем в сеансе черной магии (в ранних редакциях — белой магии!) «незнакомец» задает присутствующим в зале главный свой вопрос: «Изменились ли эти горожане внутренне, э?» И чуть позже, когда над «горожанами» уже проведены соответствующие опыты, сам и отвечает на этот сакраментальный вопрос: «Алчны, как и прежде, но милосердие не вытравлено вовсе из их сердец. И то хорошо». Следует заметить, что ответ этот в различных редакциях романа звучит по-разному, смягчаясь последовательно от редакции к редакции, но первоначальный смысл его все-таки сохраняется: «московское народонаселение» нравственно не улучшилось. И об этом же свидетельствует неожиданно проникновенная реплика Воланда после услышанной им просьбы Маргариты вернуть ей ее возлюбленного: «Я никак не ожидал, чтобы в этом городе могла существовать истинная любовь…» Более уничтожающей характеристики главному городу страны и его обитателям вряд ли можно придумать.
Итак, Воланд фактически выступает в романе обличителем пороков, искоренителем зла и защитником нравственности. Можно ли после этого удивляться следующему диалогу между «Неизвестным» и Берлиозом:
«— Должен вам сказать,— заговорил Владимир Миронович,— что у вас недурные знания богословские. Только непонятно мне, откуда вы все это взяли.
— Ну, так ведь…— неопределенно ответил инженер, шевельнув бровями.
— И вы любите его, как я вижу,— сказал Владимир Миронович, прищурившись.
— Кого?
— Иисуса?
— Я? — спросил неизвестный и покашлял: — Кх… кх,— но ничего не ответил».
Вот такого «лукавого», любящего Христа (!), создал Михаил Булгаков. И конечно, такому важному и в высшей степени своеобразному персонажу можно было вложить в уста самые сокровенные свои мысли.
Кстати, и другие герои романа (даже второстепенные) тоже неоднократно высказывают авторские мысли, чаще всего обличительные. Вот идет допрос председателя жилтоварищества Поротого (Босого), уличенного во взяточничестве. Но при этом из показаний Поротого выясняется важная деталь: коммунист-то он липовый, вступивший в партию «из корыстолюбия»… Вездесущий и всезнающий Коровьев, как бы продолжая эту щепетильную тему, дает и другому коммунисту, Степе Лиходееву, удручающую характеристику: «Пять раз женился, пьянствует и лжет начальству». А вот представитель переродившегося духовенства, отец Аркадий Элладов, призывая заключенных добровольно сдавать валюту государству, обосновывает это тем, что всякая власть дается народу от Бога и что Божие — Богу, но кесарево принадлежит кесарю (то есть валюта принадлежит действующей власти). При этом Аркадий Элладов приравнял советскую власть к кесарю, что даже у дремуче темного Никанора Босого вызвало глухое негодование из-за неуместности сравнения. Подобные нравоучительные сценки разбросаны по всему тексту романа, и они, к нашему удивлению, оказываются чрезвычайно актуальными и в наше время (взять хотя бы сцену с фальшивыми деньгами во время сеанса черной магии). Но иногда автор прибегал и к грустно-озорной тайнописи. Так, повествуя о приключениях некоей мадам де Фужере — она «решила поправить свои нервы и для этого съездить на два месяца в Париж к сестре… с которой не виделась четырнадцать лет»,— Булгаков в деталях рассказывает о своих попытках выехать в 1934 году в отпуск за границу, чтобы «поправить свои нервы» и повидаться с братьями (проживавшими в Париже), с которыми он не виделся четырнадцать лет. Разумеется, и попытки «мадам де Фужере» окончились полным провалом.
Воланд, как фигура многофункциональная, вытворяет массу антихристианских вещей, делая все наоборот. Писатель, выбрав временем действия предпасхальные дни, тем самым предоставил Воланду широчайшие возможности для проявления своей «дьявольской» сути перевертыша в антихристианской ритуалистике, что особенно хорошо просматривается на великом бале у сатаны.
Но все это придумано, как мы уже отмечали, опять-таки для «похожести» — чтобы Воланд хотя бы в чем-то походил на дьявола, хотя, надо заметить, и в этой части Булгаков весьма вольно и своеобразно толкует демоническую ритуалистику, поскольку не она для него главное. Главная задача Воланда, по мысли писателя,— борьба со злом, хотя бы и в рамках формулы: «Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».
Разумеется, такая идея (гениальная и сомнительная в одно и то же время) могла возникнуть у писателя только в состоянии, близком к отчаянию. И это подтверждается множеством фактов, которые мы уже приводили (травля, слежка, доносы, допросы). И сам писатель не скрывал своего состояния. Обратим внимание на концовку процитированного письма к М. Горькому: «…мне не к кому обратиться…» Чуть позже Булгаков писал своему брату Николаю: «Защиты и помощи у меня нет».
Так где же искать защиту и помощь? Ответ вроде бы дан в романе: «Конечно, когда люди так несчастны, как мы, они ищут спасения у трансцедентной силы…» То есть у выдуманного «спасителя» Воланда… Между тем писатель понимал и ощущал каждый день, что сотворенный им защитник несчастных, вроде бы дьявол, не может победить дьявола подлинного, установившего в России свои порядки. Но отнять у
