что из липы над головами сидящих выпорхнул воробей.
— Ну, это уже положительно интересно,— заговорил немец, радостно сияя в полумраке глазом,— что это у вас ничего нет: Христа нету, дьявола нету, таксомоторов нету…
— Успокойтесь, успокойтесь, профессор, все будет,— забормотал Берлиоз.— Вы посидите минуточку с Бездомным здесь на скамейке, а я только сбегаю, звякну по телефону… А там мы вас проводим.
План у Берлиоза был таков: добраться до первого же телефона и сообщить в ГПУ, что приехавший из-за границы консультант бродит по Патриаршим прудам в состоянии ненормальном. Так вот чтобы приняли меры, а то получается неприятная история.
— Позвонить? Очень хорошо, но только умоляю вас на прощанье,— заговорил немец,— поверьте хоть в то, что дьявол существует! О большем я вас уж не прошу!
— Хорошо, хорошо,— фальшиво-ласково проговорил Берлиоз и, подмигнув Ивану, устремился по аллее к выходу.
Профессор тотчас как будто выздоровел.
— Михаил Александрович! — звучно крикнул он вдогонку басом.
— А?
— Не прикажете ли, я дам вашему дяде телеграмму в Харьков?
Берлиоз дрогнул и подумал: «Откуда он знает про дядю? Странно!..»
Но мысль о дяде тут же вылетела у него из головы. Со скамейки у самого выхода поднялся навстречу редактору в точности тот субъект, который еще совсем недавно соткался из жирного зноя. Только сейчас он был уже не знойный, а обыкновенный — плотский, так что Берлиоз отчетливо разглядел, что у него усишки, как куриные перышки, маленькие, иронические, как будто полупьяные глазки, жокейская шапочка, а брючки клетчатые и необыкновенно противно подтянутые.
Товарищ Берлиоз содрогнулся, попятился, но тут же утешил себя мыслью, что это глупое совпадение.
— Турникет ищете, гражданин? — тенором осведомился субъект.— А вот прямо, пожалуйста! С вас бы, гражданин, за указание на четверть литра… бывшему регенту…
Но Берлиоз не стал слушать назойливого попрошайку и быстро тронулся к турникету. Он уже повернул турникет и собрался шагнуть, но тут в темнеющем воздухе на него брызнул сверху слабый красный и белый свет. Над самой головой вспыхнула вывеска: «Берегись трамвая!»
Тотчас с Садовой на Бронную и вылетел этот трамвай. Выйдя на прямую, он внезапно радостно осветился, качнулся, взвыл и наддал.
Осторожный Берлиоз, хоть и стоял безопасно, решил вернуться за вертушку. Переступил, в ту же секунду нелепо выбросил одну ногу вверх, другая поехала по камню, рука соскочила с вертушки, и Берлиоза выбросило на рельсы.
Он упал лицом к небу, тотчас повернулся на левый бок и над собой увидел в ослепительно освещенных стеклах женскую голову в красном платочке. Лицо женщины было бело как смерть.
Он сделал попытку перевалиться на правый бок и увидел прямо над собой очень далеко белую звездочку, как пятнышко. И подумал: «Конец. Больше повернуться не успею». Он всхлипнул.
Вагон носом сел в землю, и стекла рухнули в нем с грохотом.
Тут из-под колеса выкатилась и запрыгала по булыжникам окровавленная голова, а затем выбросило кисть руки.
Страшного визга из вагона Берлиоз уже не слыхал.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Глава V Дело было в Грибоедове
Белый дом, двухэтажный, старинной постройки помещался в глубине небольшого садика на бульварном кольце и носил название дома Грибоедова. Говорили, что будто бы некогда он принадлежал тетке Грибоедова, хотя, сколько помнится, никакой тетки у Грибоедова не было. Так что надо полагать, что рассказы о том, как Грибоедов в этом самом доме, в этом самом зале с колоннами читал старухе «Горе от ума», представляют обыкновенные московские враки.
Но как бы там ни было, в настоящее время дом принадлежал тому самому Миолиту, секретарем которого являлся до девяти часов этого вечера товарищ Берлиоз.
Верхний этаж был занят редакциями трех журналов и канцелярией Миолита, в зале, где тетка слушала знаменитого племянника, происходили конференции, а в первом этаже поместился писательский ресторан.
К половине одиннадцатого ночи в тесной комнате томилось человек десять народу, поджидавших товарища Берлиоза на заседание.
Народ этот поражал каждого свежего человека необыкновенным разнообразием своего одеяния.
Так, один был в хорошем из парижской материи костюме и крепкой желтой обуви — председатель секции драматургов Бескудников.
Другой, в белой рубахе, подпоясанный кавказским серебряным поясом, в ялтинской тюбетейке, в белых летних штанах с пятном от яичного желтка на левом колене,— помощник председателя той же секции Понырев.
Батальный беллетрист Абабков зашнуровал свои ноги до колен в пехотные иностранные сапоги на тройной подошве и имел при себе цейсовский бинокль в футляре.
Богатая некогда купеческая наследница Настасья Савишна Непременова, ставшая военно-морской романисткой и подписывавшаяся «Боцман Жорж», была в засаленной шелковой блузочке и черной кривой юбке. Поэтесса Силова Зигфрид, в джемпере-самовязе, лакированных туфлях и в беретике. Поэт Двубратский, в пиджаке поверх майки и в ночных туфлях.
Были и другие.
Вся компания курила отчаянно, томилась и корчилась на стульях. В открытое окно не проникала ни одна струя воздуха. Москва как налилась зноем за день, так он и застыл, и было ясно, что ночь не принесет никому облегчения.
— Однако вождь-то наш сильно запаздывает,— пошутил небритый Двубратский.
Настасья Савишна отозвалась густым баритоном:
— Хлопец на Клязьме застрял.
— Но, позвольте, ведь он же знает, что заседание в десять? — холодно заметил Бескудников и вынул плоские часики. Они показывали «11».
Сильнее закурили. Кто-то зевал. Человек во френче и фрачных брюках рассказал, чтобы развлечь публику, анекдот, начинающийся словами: «Приходит Карл Радек {166} в кабинет к…» Анекдоту посмеялись, но в границах приличия, ибо анекдот был несколько вольного содержания. Один лишь Бескудников даже не ухмыльнулся и глядел в окно такими отсутствующими глазами, что нельзя было поручиться, расслышал он этот анекдот или нет.
Рассказы про Радека, как известно, заразительны, и маленький подвижный скетчист Ахилл рассказал, в свою очередь, о другом каком-то приключении Радека, но происшедшем уже не в кабинете, а на вокзале. Однако этому рассказу посмеялись уж совсем мало и тут же начали звонить по телефону. Первоначально на квартиру. Результат получился странный: никто не отозвался, но зато послышался дальний мощный бас, который пропел: «Черные скалы — мой приют…» — и как бы свист.
Затем на Клязьму. Бились долго, соединились не с той дачей, наконец, с той, с какой нужно, и получили ответ, что товарища Берлиоза и вовсе не было сегодня на Клязьме. Тогда в отчаянии позвонили в Наркомпрос, в комнату № 918. Зря, конечно, ибо в половину двенадцатого в комнате № 918 никого не было и быть не могло.
После этого произошло, правда в известных границах, народное возмущение и Абабков заявил напрямик, что осуждает, несмотря на все свое уважение, товарища Берлиоза — мог бы он и позвонить, если что-то его задержало!
Но товарищ Берлиоз никому и никуда не мог позвонить. Далеко, далеко от дома Грибоедова, в громадном зале, под сильным светом прожекторов, на трех цинковых столах лежало то, что осталось от Берлиоза. На первом — окровавленное обнаженное тело, на втором — голова с выбитыми передними зубами и выдавленным глазом, а на третьем — груда окровавленного тряпья.
У столов стояли: седобородый профессор судебной медицины, молодой прозектор в кожаном халате и резиновых перчатках и четыре человека в защитной форме, с малиновыми нашивками на воротниках и с маленькими браунингами на желтых поясах.
Все тихо совещались, обсуждая предложение профессора струнами пришить голову к туловищу, на глаза надеть черную повязку, а лицо загримировать, чтобы те, кто придет поклониться праху погибшего секретаря Миолита, не содрогались бы.
Да, он не мог позвонить, товарищ Берлиоз! И без четверти двенадцать опустела комната, и заседание не состоялось, как и предсказал незнакомец на Патриарших прудах. Оно не могло состояться без председателя Берлиоза, а председательствовать не может человек, пиджак и документы которого до полной неразборчивости залиты кровью, а голова лежит отдельно.
Большинство из собравшихся заседать спустилось вниз в ресторан. Мест на веранде, выходящей в сад, уже не было и им пришлось разместиться во внутреннем помещении.
Ровно в полночь, как гром, ударил рояль, потом послышались как бы предсмертные петушиные крики на тонких клавишах и теткин дом дрогнул от пляса.
От музыки засветились лица, показалось, что заиграли на потолке яркие ассирийские лошади, кто-то спел «Аллилуйя!», где-то покатился и разбился бокал, кто-то кому-то посулил дать в рожу, а следом за подвалом заплясала и веранда. Плясали все. Плясал беллетрист Износков с девицей-архитектором Сладкой, плясал знаменитый Жукопов. Плясали Драгунский, Чапчачи, Яшкин, Водопоев, Глухарев. Боцман Жорж, охваченная за талию каким-то рослым по фамилии Коротяк, плясал самородок Иоанн поэт Кронштадтский, какой-то Куфтик из Ростова, плясали неизвестные молодые люди в стрижке полубоксом, какой-то с бородой с пером зеленого луку в бороде, девчонка с испитым, порочным лицом. Словом, стал ад.
И было тут же в полночь видение: вышел на веранду черноглазый красавец, с черной острой бородой, стал под тентом и царственным взглядом окинул пляшущих своих гостей.
И утверждал беллетрист Избердей, известнейший мистик и лгун, что этот красавец не носил раньше фрака, а легкую блузу с широким кожаным поясом, за которым засунуты были пистолеты, а воронова крыла волосы его были повязаны алым шелком, и плавал он в Караибском море, и шел его бриг под гробовым флагом — черным с адамовой головой.
Но лжет, ах, лжет Избердей, и нет никаких Караибских морей на свете, и не плывут отчаянные флибустьеры, не гонятся за ними английские корветы с грозным пушечным буханьем. Нет, ничего этого нет! И плавится лед в стеклянной вазе, и налиты кровью глаза Избердея, и страшно мне!
Не успел отзвучать на московских часах последний удар полуночи, как фокстрот прекратился внезапно, будто нож кто-то всадил пианисту в сердце, и тотчас фамилия «Берлиоз» послышалась за всеми столами. И вскакивали и вскрикивали: «Не может быть!»
Не обошлось и без некоторой чепухи, объясняемой, конечно, смятением. Так, кто-то предложил спеть «Вечную память» тут же. Уняли. Кто-то возбужденно восклицал, что нужно ехать, сейчас же, немедленно, но куда — никто не понял. Кто-то предложил послать коллективную телеграмму, но куда и зачем ее посылать? И на что нужна телеграмма тому, чью изорванную шею колет кривыми иглами, струнит прозектор?
Тут же змейкой порхнула сплетня. Первая — неудачная любовь к акушерке Кандалаки, аборт и, увы, самоубийство; словом, не попал под трамвай, а бросился (автор сплетни — старая стерва Боцман Жорж). Вторая: никакой Кандалаки и вообще
