частное дело»(?!). Вероятно, этим она хотела сказать, что она не виновата.
———
Воображаю, что она будет нести в Лебедяни, и не могу вообразить, что уже несет в письмах!
———
Ку! Нежно целую тебя за приглашение и заботы. Единственное радостное мечтание у меня — это повидать тебя, и для этого я все постараюсь сделать. Но удастся ли это сделать, не ручаюсь. Дело в том, Ку, что я стал плохо себя чувствовать и, если будет так, как, например, сегодня и вчера, то вряд ли состоится мой выезд. Я не хотел тебе об этом писать, но нельзя не писать. Но я надеюсь, что все-таки мне станет лучше, тогда попробую.
О том, чтобы Женя меня сопровождал, даже не толкуй. Это меня только утомит еще больше, а ты, очевидно, не представляешь себе, что тебе принесет ослепительное сочетание — Сережка, Санька и Женька, который, несомненно, застрянет в Лебедяни. Нет, уж ты себе отдых не срывай.
Остальное придумано мудро: обедать вместе с компанией — нет! нет! A с S. — даже речи быть не может. Пусть Азазелло с S. обедает!
———
Ах, чертова колонка! Но, конечно, и разговору не пойдет о том, чтобы я вызывал Горликова или вообще возился бы с какими-нибудь житейскими делами. Не могу ни с кем разговаривать.
———
Эх, Кука, тебе издалека не видно, что с твоим мужем сделал после страшной литературной жизни последний законченный роман.
Целую крепко!
Твой М. [21]
22.VI.38
Дорогая Люси!
Твои письма и открытки получены.
———
Купик дорогой! Первым долгом плюнь ты на эту колонку! Мне Настасья ничуть не поможет, если на мою голову приведет Горликова! Привести я его и сам могу, а разговаривать с ним не могу (колонку надо ставить новую, по-видимому).
———
Вообще, не думай, друг мой, что письмами издалека можно что-нибудь наладить. Ничего из этого не выйдет, поэтому не ломай головы над пустяками. Занимайся Жемчужниковым! [22]
———
О нездоровьи своем я написал лишь потому, чтобы объяснить тебе, что я, может быть, не в состоянии буду выехать в Лебедянь.
Но ради всего святого, не придумывай ты мне провожатых! Пощади! То был Евгений! Теперь — Лолли!! Ничего они мне не помогут, а только помешают этой поездке!
Сегодня вечером меня будет смотреть Марк Леопольдович. Тогда все станет пояснее.
———
S. (тревожно). Ну! Ну! Ну! Что ты нудишься?
Я. Ничего… болит…
S. (грозно). Ну! Ну! Ну! Ты не вздумай Люсе об этом написать!
Я. А почему?.. Не вздумай?
S. Ну, да! Ты напишешь, Люся моментально прилетит в Москву, а мы тогда что будем делать в Лебедяни! Нет, уж ты, пожалуйста, потерпи!
———
У меня сделалась какая-то постоянная боль в груди внизу. Может быть, это несерьезное что-нибудь.
———
Ты недоумеваешь, когда S. говорит правду? Могу тебе помочь в этом вопросе: она никогда не говорит правды.
В частном данном случае вранье заключается в письмах. Причем это вранье вроде рассказа Бегемота о съеденном тигре, то есть вранье от первого до последнего слова.
Причина: зная твое отношение к роману, она отнюдь не намерена испортить себе вдрызг отдых под яблоней в саду. Я же ей безопасен, поэтому горькая истина сама собою встанет в Москве.
К сожалению, лишен возможности привести такие перлы, из которых каждый стоит денег (и, боюсь, очень больших денег!).
———
Но довольно об этом! Один лишь дам тебе дружеский совет: если тебя интересует произведение, о котором идет речь (я уже на него смотрю с тихой грустью), сведи разговоры о нем к нулю. Бог с ними! Пусть эти разговоры S. заменит семейно-фальшивым хохотом, восторгами по поводу природы и всякой театральной чушью собачьей. Серьезно советую.
———
Вообще, я тут насмотрелся и наслушался.
———
Ку! Какая там авторская корректура в Лебедяни! Да и «Дон-Кихот» навряд ли. О машинке я и подумать не могу!
Если мне удастся приехать, то на короткий срок. Причем не только писать что-нибудь, но даже читать я ничего не способен. Мне нужен абсолютный покой (твое выражение, и оно мне понравилось). Да, вот именно абсолютный! Никакого «Дон-Кихота» я видеть сейчас не могу. […] [23]
Целую прекрасную, очаровательную Елену!
Твой М.
P. S. Вот роман! Сейчас стал рвать ненужную бумагу и, глядь, разорвал твое письмо!! Нежно склею. Целую. [24]
Комментарии
Письма правительству.
Опубликовано: Октябрь. 1987. № 6. Печатается по текстам машинописных копий и черновиков-автографов, хранящихся в архиве писателя (ОР ГБЛ, ф. 562, к. 19, ед. хр. 20, 30, 33).
О письме от 28 марта 1930 г. и о событиях, за ним последовавших, есть два свидетельства, во многом противоречащие друг другу. Л. Е. Белозерская в своих воспоминаниях, написанных в конце 60-х годов, утверждает, что «подлинное письмо, во-первых, было коротким. Во-вторых, — за границу он не просился. В-третьих, — в письме не было никаких выспренных выражений, никаких философских обобщений. Основная мысль булгаковского письма была очень проста: «Дайте писателю возможность писать. Объявив ему гражданскую смерть, вы толкаете его на самую крайнюю меру».
Вспомним хронику событий:
в 1925 году кончил самоубийством поэт Сергей Есенин;
в 1926 году — писатель Андрей Соболь;
в апреле 1930 года, когда обращение Булгакова, посланное в конце марта, было уже в руках Сталина, застрелился Владимир Маяковский. Ведь нехорошо бы получилось бы, если бы в том же году наложил на себя руки Михаил Булгаков? (…) Однажды, совершенно неожиданно, раздался телефонный звонок. Звонил из Центрального Комитета партии секретарь Сталина Товстуха. К телефону подошла я и позвала Михаила Афанасьевича, а сама занялась домашними делами. Михаил Афанасьевич взял трубку и вскоре так громко и нервно крикнул «Любаша!», что я опрометью бросилась к телефону (у нас были отводные от аппарата наушники).
На проводе был Сталин. Он говорил глуховатым голосом, с явным грузинским акцентом и себя называл в третьем лице. «Сталин получил, Сталин прочел…» (…) Он предложил Булгакову:
— Может быть, вы хотите уехать за границу?
(Незадолго перед этим по просьбе Горького был выпущен за границу писатель Евгений Замятин с женой.) Но Михаил Афанасьевич предпочел остаться в Союзе».
Е. С. Булгакова в 1956 г. занесла в дневник иную версию событий: «…Он написал письмо правительству. Сколько помню, разносили мы их (печатала ему эти письма я, несмотря на жестокое противодействие Шиловского) по семи адресам. Кажется, адресатами были: Сталин, Молотов, Каганович, Калинин, Ягода, Бубнов (нарком тогда просвещения) и Ф. Кон. Письмо в окончательной форме было написано 28, а разносили мы его 31 и 1 апреля». Прошло более двух недель, и вот «18 апреля, часов в 6—7 вечера, он прибежал, взволнованный, в нашу квартиру (с Шиловским) на Бол. Ржевском и рассказал следующее. Он лег после обеда, как всегда, спать, но тут же раздался телефонный звонок и Люба его подозвала, сказав, что из ЦК спрашивают. Михаил Афанасьевич не поверил, решил, что это розыгрыш (тогда это проделывалось), и, взъерошенный, раздраженный, взялся за трубку и услышал:
— Михаил Афанасьевич Булгаков?
— Да, да.
— Сейчас с Вами товарищ Сталин будет говорить.
И тут же услышал голос с явно грузинским акцентом:
— Да, с Вами Сталин говорит. Здравствуйте, товарищ Булгаков (или Михаил Афанасьевич — не помню точно).
— Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.
— Мы Ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь… А может быть, правда — Вы проситесь за границу? Что, мы Вам очень надоели?
(Михаил Афанасьевич сказал, что он настолько не ожидал подобного вопроса (да он и звонка вообще не ожидал) — что растерялся и не сразу ответил):
— Я очень много думал в последнее время — может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может.
— Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?
— Да, я хотел. Но я говорил об этом, и мне отказали.
— А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с Вами.
— Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с Вами поговорить.
— Да, нужно найти время и встретиться, обязательно. А теперь желаю Вам всего хорошего». (ОР ГБЛ, ф. 562, к. 29, ед. хр. 12). Позднее, в интервью, данном в 1967 г. радиостанции «Родина», Е. С. Булгакова несколько иначе изложила ход разговора Сталин — Булгаков: «… Сталин сказал: «Мы получили с товарищами Ваше письмо, и вы будете иметь по нему благоприятный результат. — Потом, помолчав, секунду, добавил: — Что, может быть, Вас правда отпустить за границу, мы Вам очень надоели?»
Это был неожиданный вопрос. Но Михаил Афанасьевич быстро ответил: «Я очень много думал над этим, и я понял, что русский писатель вне родины существовать не может». Сталин сказал: «Я тоже так думаю. Ну, что же тогда, поступите в театр? — «Да, я хотел бы». — «В какой же?» — «В Художественный. Но меня не принимают там». Сталин сказал: «Вы подайте еще раз заявление. Я думаю, что Вас примут». Через полчаса, наверное, раздался звонок из Художественного театра. Михаила Афанасьевича пригласили на работу».
Отметим, что в интервью, в отличие от дневниковой записи, Булгаков в разговоре не выглядит растерянным и на неожиданный вопрос собеседника отвечает быстро. Нет и предложения о встрече. Вообще, эта версия разговора, переданная Е. С. Булгаковой, оказывается гораздо ближе к рассказу Л. Е. Белозерской, не противоречит этому рассказу ни в каких существенных деталях. Что же касается вопроса о том, было ли отослано Сталину публикуемое здесь письмо от 28 марта 1930 г. или какой-то иной текст, ответить с уверенностью мы пока не можем. В нашем распоряжении имеется лишь авторизованная машинописная копия письма (или оригинал, в случае, если оно все же не было отправлено), подписанный Булгаковым первый экземпляр машинописи. Ни у одного из адресатов, указанных Е. С. Булгаковой, экземпляры булгаковского письма до сих пор не обнаружены. Это позволяет предположить, что письмо было отослано лишь в одном экземпляре — Сталину. Но что какое-то письмо правительству в марте 1930 г. было Булгаковым отправлено, не подлежит сомнению, поскольку в письме К. С. Станиславскому от 6 августа 1930 г. драматург отмечает: «И в письме моем к Правительству написано было так: «я прошусь в лучшую школу, возглавляемую мастерами К. С. Станиславским и В. И. Немировичем-Данченко». Мое письмо было принято во внимание, и мне была дана возможность подать заявление в Художественный Театр и быть зачисленным в него» (ОР ГБЛ, ф. 562, к. 29, ед. хр. 34). Было ли письмо таким, каким мы его знаем сейчас, или, как утверждает Л. Е. Белозерская, гораздо более коротким, но в нем действительно содержалась просьба помочь в устройстве на работу в Художественный театр. Е. С. Булгакова настаивала, что известное нам письмо печаталось ею. Однако против этого говорит содержащаяся в тексте
