Не смейте оскорблять меня! За что мне это, за что? Нет справедливости ни на небе, ни на земле! Весь мир лежит во эле!..
Вдали послышалась военная похоронная музыка и конский топот.
И счастья нет, спасенья нет и нет надежды! Клянусь, что все, что я сказал здесь, правда! Я вам ее сказал и повторять не буду, я молчу! И знайте, что и мои страданья были столь безмерны, что больше жить я не хочу!
Люсьен поворачивается, чтобы уйти. Наружная дверь открывается и входит Кельвейнгштейн в походной форме, а за ним пономарь.
Шантавуан (Люсьену). Нет, подождите!
Кельвейнгштейн. Я вас прерву, кюре, но не надолго. Сейчас опустят в могилу маркиза Эйрика. Извольте приказать, чтоб в церкви зазвучал орган, затем — чтоб колокол ударил!
Шантавуан. Я вам охотно повинуюсь. (Пономарю, отдавая ключ.) Скорее к органисту! И возвращайтесь, чтоб звонить.
Кельвейнгштейн. Я объявляю вам, кюре, что мир сегодня заключен. Наш полк из Франции уходит.
Шантавуан. Благословляю мир, пусть будет мир для всех.
Кельвейнгштейн. Победоносный мир! (Проходя.) Так вот он, вход в тайник, который вас едва не погубил! Как интересно!
Шантавуан (открывая дверь тайника) Угодно поглядеть?
Кельвейнгштейн. Я не просил вас открывать, кюре!
Прощайте! (Уходит.)
Люсьен. Кюре…
Шантавуан. Погодите!
Вдали послышались залпы, а потом кавалерийский марш.
Пономарь (Входит.)
Шантавуан. Они уходят! Звоните, Пьер, звоните!
На колокольне внезапно ударил колокол.
О, как она неосторожна! Бегите, Пьер, наверх, звоните!
Пономарь убегает в тайник, а из тайника появляется Рашель.
Люсьен. О сердце, ты меня не обмануло! Рашель! Моя Рашель!
Рашель. О, мой Люсьен, я верила, я знала, что ты придешь за мной, придешь! О, как, Люсьен, я тосковала! Под колоколом вечность пролетела надо мной! О, как тебя я вспоминала! И ты пришел! И ты со мной!
Люсьен. Рашель! Моя Рашель! Отчаянье меня гнало сюда, но верил я, но верил я!.. И все сбылось, и ты со мной! Не отпущу тебя! Рашель моя, навек моя!
Колокол мерно звонит. За сценой слышится нарастающий шум и обрывки Марсельезы: «Вперед, сыны своей родной земли!..»
(Шантавуану.) О, как мне вас благодарить? Какие мне найти слова?
Рашель. О, смерть! Смерть! Ты меня не догнала!.. Они уходят, я жива!
Люсьен. Они уходят! Ты жива!
Шантавуан. Свободна бедная земля! Моя порабощенная земля, свободна ты!
Рашель. О, верь мне, я его убила за то, что он нанес нам оскорбленье! Я совершила преступленье, но я ему за всех нас мстила!
Шантавуан. Покончил Эйрик путь земной, уходит он на суд иной. И ни его, ни вас, о, дочь моя, мы более не судим! Забудет ваше преступленье мир, и мы его забудем! Забудем ночи той предсмертное томленье и окровавленный ваш нож! Услышат небеса мое моленье, простят убийство вам, меня простят за ложь! Вас любит этот человек. Покиньте прежний путь и будьте счастливы навек!
Ближе послышался шум толпы и обрывки Марсельезы: «Свободна родина моя…»
Открывая дверь, Шантавуан выходит наружу.
«Свободна родина моя!..»
Рашель. Свободен ты! Свободна я!
Люсьен. О, повтори эти слова! О, повтори в минуту счастья!
Рашель. О, солнце светлое, гори! Гони с земли моей ненастье! Над нами небо голубое! Люсьен, навеки я с тобою!
Люсьен. Рашель, навеки я с тобой!
26 марта 1939 г.
Краткие комментарии
В Отделе рукописей РГБ хранится автограф первой и второй редакции либретто для оперы (по новелле Г. де Мопассана «Мадемуазель Фифи»). Начал работу над либретто 23 сентября, закончил в декабре 1938 года. Над третьей редакцией либретто работал с 8 января по 26 марта 1939 г.
Публикуется расклейка либретто из книги: Булгаков М. А. Кабала святош. М., Современник, 1991, сверенная с машинописью третьей редакции с сокращениями, хранящейся в ОР РГБ, ф. 562, к. 16, ед. хр. 15.
Музыку оперы Большой театр поручил писать популярному в то время И. Дунаевскому, который в одном из интервью определил замысел как «гимн патриотизму народных масс, неугасимому и неукротимому народному духу и величию» (Ленинградская правда, 26 декабря 1938 года).
«Как драматическое произведение «Рашель» выстроена на развитии патриотической идеи, — писала Ю. В. Бабичева, — хотя и не совсем так, как обещал в интервью «Ленинградской правде» соавтор-композитор («гимн патриотизму народных масс»). Это психологическая драма, содержанием которой стало движение, развитие, апофеоз возвышающего и очищающего душу чувства любви к своему отечеству». В основу конфликта заложен своего рода парадокс: взрыв благородных чувств, вылившийся в благородный поступок, происходит в душе, казалось бы, совсем погашенной цинизмом профессии. Закономерность этого «парадокса» драматург-либреттист в отличие от новеллиста Мопассана тщательно обосновывает и предшествующей картиной в доме мадам Телье, и последующей сценой в доме Шантавуана. Здесь Рашель гневно обличает благородного аббата за бездействие и за колебания, которые он испытывает, сомневаясь, можно ли оказать помощь патриотке со столь безнравственным родом занятий. Она грозит священнику: «Они меня повесят! И я качнуся, как язык на колокольне, — ударю в медь и прокричу о том, что я — одна, ничтожное, порочное созданье, одна вступилась за поруганную честь моей страны! Потом затихну, и вы увидите висящий неподвижно груз!…» (См.: межвузовский сборник научных трудов «Время и творческая индивидуальность писателя». Вологда, 1990, с. 102).
Исследователи творчества Булгакова относят «Рашель» к «самым совершенным оперным либретто» (Н. Шафер), «более других опытов Булгакова-либреттиста и законченна в своих жанровых формах», может рассматриваться «как существенное явление в истории отечественного оперного либретто» (Ю. В. Бабичева).
Но судьба и этого либретто М. А. Булгакова неутешительная: по переписке Булгакова и Дунаевского, по записям в дневнике Е. С. Булгаковой можно проследить творческую историю этого произведения.
23 сентября 1938 года М. А. Булгаков приступил к работе над «Рашелью», а накануне Яков Леонтьевич Леонтьев, замечательный и преданный друг последних лет, от имени Большого театра предложил М. А. делать либретто по «Мадемуазель Фифи» с Дунаевским: «…М. А. попросил достать из библиотеки Мопассана в подлиннике.» 25 сентября: «М. А. — за «Фифи». 26 сентября: «Вечером — «Фифи». Читал мне первую картину». 3 октября: «Днем М.А. рассказывал Самосуду в театре содержание «Рашели» («Фифи»). Тому понравилось, но он сейчас же, по своему обыкновению, стал делать предложения каких-то изменений.
М. А. грустен, но ничего поделать нельзя. Приходится работать и подчиняться указаниям, делать исправления. Выхода никакого нет». 7 октября: «Вчера приехали: Яков Л., Дунаевский Исаак, еще — какой-то приятель его… Либретто «Рашели» им чрезвычайно понравилось. Дунаевский, вообще экспансивная натура, зажегся, играл, импровизировал польку, взяв за основу несколько тактов, которые М. А. выдумал в шутку, сочиняя слова польки. Дунаевский возбужденно говорил:
— Тут надо будет брать у Бизе, у Пуччини! Что-нибудь такое страстное, эмоциональное! Вот послушайте, это ария Рашели!
Тут же начинал делать парафразы из упомянутых композиторов, блестел глазам, вертелся, как вьюн, подпрыгивал на табуретке.
Рассказал — очень умело — несколько остроумных анекдотов. Объяснялся М. А. в любви. Словом, стояло полное веселье. Как вдруг Яков сказал мне отдельно, что Самосуд заявил:
— Булгаков поднял вещь до трагедии, ему нужен другой композитор!
Ну и предатель этот Самосуд. Продаст человека ни за грош. Это ему нипочем». 8 октября: «Дунаевский прислал громадную корзину цветов мне». 9 октября: «… подсел Самосуд, разговор был о «Рашели». Он стоит на своем: только Кабалевский может сделать эту музыку». 14 октября: «М. А. рассказывал содержание «Рашели». Мелику понравилось очень. Хотя тут же возник вопрос — как же показывать в опере кюре! Но если его заменят кем-нибудь другим — все пропадет. Будет нехудожественно, а сейчас так хорошо.
Дунаевский играл свои вальсы и песенки…»
22 декабря: «Миша прочитал Дунаевскому первую картину и часть второй. Дунаевский (потом) — после обеда — импровизировал — и очень в духе вещи.
Вообще (боюсь ужасно ошибиться!) Дунаевский производит на меня впечатление человека художественной складки, темпераментного, загорающегося и принципиального — а это много значит!
Он хотел, чтобы Миша просто отдал бы ему «Рашель», не связываясь с Большим. Но Миша не может, он должен по своему контракту с Большим, сдать либретто в театр.
Решили, что Дунаевский будет говорить с Самосудом и твердо заявит, что делать «Рашель» будет он…» (с. 232)
А вот несколько фактов из переписки Булгакова и Дунаевского.
1 декабря 1938 года Булгаков писал Дунаевскому: «…Я отделываю «Рашель» и надеюсь, что на днях она будет готова. Очень хочется с Вами повидаться… И «Рашель», и я соскучились по Вас…» В ответ Дунаевский 4 декабря 1938 года сообщает: «…Я счастлив, что Вы подходите к концу работы, и не сомневаюсь, что дадите мне много подлинного вдохновения блестящей талантливостью Вашего либретто… Я днем и ночью думаю о нашей чудесной «Рашели». 18 января 1939 года Дунаевский писал Булгакову: «…Считаю первый акт нашей оперы с текстуальной и драматургической сторон шедевром. Надо и мне теперь подтягиваться к Вам. Я получил письмо Якова Леонтьевича — очень хорошее, и правильное письмо. Я умоляю Вас не обращать никакого внимания на мою кажущуюся незаинтересованность. Пусть отсутствие музыки не мешает Вашему прекрасному вдохновению. Дело в том, что я всегда долго собираюсь в творческий путь…»
Булгаков призывал Дунаевского ковать железо, пока горячо, писать, писать музыку, но Дунаевский почувствовал, что писать музыку на либретто Булгакова — это зря марать бумагу и «терять время».
Наконец 7 апреля 1939 года Булгаков написал Дунаевскому: «Посылаю при этом 4 и 5 картины «Рашели». Привет!»
А Е. С. Булгакова приписала в том же письме: «Миша мне поручил отправить Вам письмо, и я пользуюсь случаем, чтобы вложить мою записку. Неужели и «Рашель» будет лишней рукописью, погребенной в красной шифоньерке! Неужели и Вы будете очередной фигурой, исчезнувшей, как тень, из нашей жизни? У нас было уже много таких случаев. Но почему-то в Вас я поверила. Я ошиблась?» (Письма, с. 460–462).
В дневнике Е. С. Булгакова рассказывает о том, как еще в феврале 1939 года Булгаков и Дунаевский работали над оперой, в марте она перепечатала готовый текст и сдала в театр.
На этом творческая история «Рашели» завершилась.
В 1943 году композитор Глиэр и М. Алигер подготовили оперу, учитывая ее патриотическое звучание, ее разрешили к постановке. «К сожалению, никаких свидетельств того, что «Рашель» увидела свет, найти не удалось», — писал Н. Павловский (Театр, 1981, № 5).
