два шага». Я босиком вскочил с постели и отошел. «Ну, как теперь?» — спросила пасть.
— Очень плохо,— ответил я, чувствуя, как стынут босые ноги на холодном полу.
«Запятая и Азербайджан»,— сказала пасть.
— Что вам надо?! — спросил я жалобно.
«Это я, Калуга,— отозвалась пасть,— запятая, и с большой буквы. Полиция стреляла в воздух, запятая, а демонстранты, запятая…»
Я стукнул кулаком по рычажку, и пасть смолкла.
15 числа.
Днем явился вежливый человек и сказал:
— Я контролер. Давно ли у вас эта штука?
— Два дня,— ответил я, предчувствуя недоброе.
— Вы, стало быть, радиозаяц, да еще с громкоговорителем,— ответил контролер,— вам придется заплатить двадцать четыре рубля штрафу и взять разрешение.
— Это не я радиозаяц, а Петя радиомерзавец,— ответил я,— он меня ни о чем не предупредил и, кроме того, испортил всю комнату и отношения с окружающими. Вот двадцать четыре рубля, и еще шесть рублей я дам тому, кто исправит эту штуку.
— Мы вам пришлем специалиста,— ответил контролер и выдал мне квитанцию на двадцать четыре рубля.
16 числа.
Петя исчез и больше не являлся…
Станция… пьет всем коллективом, начиная от стрелочника до ДСП : #c_139 включительно, за малым исключением.
Из газеты «Гудок»
Скорый поезд подходил с грозным свистом. При самом входе на стрелку мощный паровоз его вдруг вздрогнул, затем подпрыгнул, потом стал качаться, как бы раздумывая, на какую сторону ему свалиться. Машинист в ужасе визгнул и дал тормоз так, что в первом вагоне в уборной лопнуло стекло, а в ресторане пять пассажиров обварились горячим чаем. Поезд стал. И машинист с искаженным лицом высунулся в окошко.
На балкончике стрелочного здания стоял растерзанный человек в одном белье, с багровым лицом. В левой руке у него был зеленый грязный флаг, а в правой бутерброд с копченой колбасой.
— Ты что ж, сдурел?! — завопил машинист, размахивая руками.
Из всех окон высунулись бледные пассажиры.
Человек на балкончике икнул и улыбнулся благодушно.
— Прошибся маленько,— ответил он и продолжал: — поставил стрелку, а… потом гляжу… тебя нечистая сила в тупик несет! Я и стал передвигать. Натыкали этих стрелок, шут их знает зачем! Запутаишьсси. Главное, что ежели б я спец был…
— Ты пьян, каналья,— сказал машинист, вздрагивая от пережитого страха,— пьян на посту?! Ты ж народ мог погубить!!
— Нич…чего мудреного,— согласился человек с колбасой,— главное, что если б я стрелочник был со специальным образованием… А то ведь я портной…
— Что ты несешь?! — спросил машинист.
— Ничего я не несу,— сказал человек,— кум я стрелочников. На свадьбе был. Сам-то стрелочник не годен стал к употреблению, лежит. А мне супруга ихняя говорит: иди, говорит, Пафнутьич, переставь стрелку скорому поезду…
— Это ужас!! Кош-мар!! Под суд их!! — кричали пассажиры.
— Ну уж и под суд,— вяло сказал человек с колбасой,— главное, если б вы свалились, ну, тогда так… А то ведь пронесло благополучно. Ну, и слава богу!!
— Ну, дай только мне до платформы доехать,— сквозь зубы сказал машинист,— там мы тебе такой протокол составим.
— Доезжай, доезжай,— хихикнул человек с колбасой,— там, брат, такое происходит… не до протоколу таперича. У нас помощник начальника серебряную свадьбу справляет!
Машинист засвистел, тронул рычаг и, осторожно выглядывая в окошко, пополз к платформе. Вагоны дрогнули и остановились. Из всех окон глядели пораженные пассажиры. Главный кондуктор засвистел и вылез.
Фигура в красной фуражке, в расстегнутом кителе, багровая и радостная, растопырила руки и закричала:
— Ба! Неожиданная встреча! К-каво я вижу? Если меня не обманывает зрение… ик… Это Сусков, главный кондуктор, с которым я так дружил на станции Ржев-Пассажирский?! Братцы, радость, Сусков приехал со скорым поездом!
В ответ на крик багровые физиономии высунулись из окон станции и закричали:
— Ура! Сусков, давай его к нам!
Заиграла гармоника.
— Да, Сусков…— ответил ошеломленный обер, задыхаясь от спиртового запаху,— будьте добры нам протокол и потом жезл. Мы спешим…
— Ну вот… Пять лет с человеком не видался, и вот на тебе! Он спешит! Может быть, тебе скипетр еще дать? Свинья ты, Сусков, а не обер-кондуктор!.. Пойми, у меня радостный день. И не пущу… И не проси!.. Семафор на запор, и никаких! Раздавим по банке, вспомним старину… Проведемте, друзья, эту ночь веселей!..
— Товарищ десепе… что вы?.. Вы, извините, пьяны. Нам в Москву надо!
— Чудак, что ты там забыл, в Москве? Плюнь: жарища, пыль… Завтра приедешь… Мы рады живому человеку. Живем здесь в глуши. Рады свежему человеку…
— Да помилуйте, у меня пассажиры, что вы говорите?!
— Плюнь ты на них, делать им нечего, вот они и шляются по железным дорогам. Намедни проходит скорый… спрашиваю: куда вы? В Крым, отвечают. На тебе! Все люди как люди, а они в Крым!.. Пьянствовать, наверно, едут.
— Это кошмар! — кричали в окна вагонов.— Мы будем жаловаться в Совнарком!
— Ах… так? — сказала фигура и рассердилась.— Ябедничать? Кто сказал — жаловаться? Вы?
— Я сказал,— взвизгнула фигура в окне международного вагона,— вы у меня со службы полетите!
— Вы дурак из международного вагона,— круто отрезала фигура.
— Протокол! — кричали в жестком вагоне.
— Ах, протокол? Л-ладно. Ну, так будет же вам шиш вместо жезла, посмотрю, как вы уедете отсюда жаловаться. Пойдем, Вася! — прибавила фигура, обращаясь к подошедшему и совершенно пьяному весовщику в черной блузе,— пойдем, Васятка! Плюнь на них! Обижают нас московские столичные гости! Ну, так пусть они здесь посидят, простынут.
Фигура плюнула на платформу и растерла ногой, после чего платформа опустела.
В вагонах стоял вой.
— Эй, эй! — кричал обер и свистел.— Кто тут есть трезвый на станции, покажись!
Маленькая босая фигурка вылезла откуда-то из-под колес и сказала:
— Я, дяденька, трезвый.
— Ты кто будешь?
— Я, дяденька, черешнями торгую на станции.
— Вот что, малый, ты, кажется, смышленый мальчуган, мы тебе двугривенный дадим. Сбегани-ка вперед посмотри, свободные там пути? Нам бы только отсюда выбраться.
— Да там, дяденька, как раз на вашем пути, паровоз стоит совершенно пьяный…
— То есть как?
Фигурка хихикнула и сказала:
— Да они, когда выпили, шутки ради в него вместо воды водки налили. Он стоит и свистить…
Обер и пассажиры окаменели и так остались на платформе. И неизвестно, удалось ли им уехать с этой станции.
Стрелочник кашлянул и вошел к начальству в комнату. Начальство помещалось за письменным столом.
— Здравствуйте, Адольф Ферапонтович,— сказал стрелочник вежливо.
— Чего тебе? — спросило начальство не менее вежливо.
— Я… видите ли, в фактическом браке состою,— вымолвил стрелочник и почему-то стыдливо улыбнулся.
Начальство брезгливо поглядело на стрелочника.
— Ты всегда производил на меня впечатление развратника,— заметило оно,— у тебя и рот чувственный.
Стрелочник окостенел. Помолчали.
— Я тебя не задерживаю,— продолжало начальство,— ты чего стоишь возле стола? Ежели ты пришел делиться грязными тайнами своей жизни, то они мне не интересны!
— Я? Извольте видеть… Я за билетиком пришел…
— За каким билетиком?
— Жене моей бесплатный билетик.
— Жене? Ты разве женат?
— Я ж докладаю… в фактическом браке.
— Хи-хи… Ты весельчак, как я на тебя погляжу. В каком же ты храме венчался?
— Да я в храме не венчался…
— Где регистрировались, уважаемый железнодорожник? — подчеркнуто сухо осведомилось начальство,
— Да я ж… Я не регистри… Я ж докладаю: в факти…
— Ну, видишь ли, друг, у тебя тогда не жена, а содержанка.
— То есть как…
— Очень просто. Подцепил, плутишка, какую-нибудь балерину, а теперь носится во все стороны. Дай ей, мол, бесплатный билет! Ловкач! Сегодня она бесплатный билет, а завтра она может автомобиль потребовать или моторную лодку. Или международный вагон! Она тебе в свинушнике ездить не станет все равно. Потом шляпку! А за шляпкой — чулки фильдеперсовые. Пропадешь ты, стрелочник, как собака под забором. Целковых триста она тебе в месяц обойдется. Да это еще на хороший конец, при режиме экономии, а то и все четыреста!
— Помилуйте! — воскликнул стрелочник с легким подвыванием в голосе.— Я сорок целковых получаю!
— Тем хуже. В долги влезешь, векселя начнешь писать. Ахнет она тебе счет от портнихи за платье целковых на сто восемьдесят. У тебя глаза пупом вылезут. Повертишься, повертишься и подмахнешь векселек. Срок придет, платить нечем, ты, конечно, в казино. Проиграешь сперва свои денежки, затем казенных тысяч пять, затем ключ французский гаечный, затем рожок, затем флаги зеленый и красный, затем фонарь, а в заключение — штаны. И сядешь ты на рельсы со своей плясуньей в чем мать родила. Ну, а потом, конечно, как полагается, тебя будут с треском судить. И закатают тебя, принимая во внимание, со строгой изоляцией. Так что годиков в пять не уберешь. Нет, стрелочник, брось. Она что, француженка, кокотка-то твоя?
— Какая же она француженка?! — закричал стрелочник, у которого все перевернулось вверх дном в голове.— Что вы, смеетесь? Марья она. Шляпку?.. Что вы такое говорите — шляпку! Она не знает, на какое место эту шляпку надевать. Она щи мне готовит!
— Щи и я тебе могу приготовить, но это не значит, что я тебе жена.
— Помилуйте, да ведь она в одной комнате со мной живет.
— Я с тобой тоже в одной комнате могу жить, но это не доказательство.
— Помилуйте, вы мужчина…
— Это мне и без тебя известно,— сказало начальство.
У стрелочника позеленело в глазах.
Он полез в карман и вынул газету.
— Вот, извольте видеть, «Гудок»,— сказал он.
— Какой гудок? — спросило начальство.
— Газетка.
— Мне, друг, некогда сейчас газетки читать. Я их вечером обычно читаю,— сказало начальство,— ты говори короче, что тебе надо, юный красавец?
— Вот написано в «Гудке»… разъяснение, что фактическим, мол, женам, которые проживают вместе с мужем и на его иждивении, выдаются бесплатные билеты… которые… наравне…
— Дружок,— мягко перебило начальство,— ты находишься в заблуждении. Ты, может быть, думаешь, что «Гудок» для меня закон. Голубчик, «Гудок» — не закон, это — газета для чтения, больше ничего. А в законе ничего насчет балерин не говорится.
— Так, стало быть, мне не будет билета? — спросил стрелочник.
— Не будет, голубчик,— ответило начальство.
Помолчали.
— До свидания,— сказал стрелочник.
— Прощай и раскайся в своем поведении! — крикнуло ему начальство вслед.
А «Гудок»-то все-таки закон, и стрелочник билет все-таки получит.
Колесо судьбы
Два друга жили на станции. И до того дружили, что вошли в пословицу. Про них говорили:
— Посмотрите, как живут Мервухин с Птолемеевым! Прямо как Полкан с Барбосом. Слезы льются, когда глядишь на их мозолистые лица.
Оба были помощниками начальника станции. И вот в один прекрасный день является Мервухин и объявляет Барбосу… то бишь Птолемееву, весть:
— Дорогой друг, поздравь! Меня прикрепили!
Когда друзья отрыдались, выяснились подробности. Мервухина выбрали председателем месткома, а Птолемеева — секретарем.
— Оценили Мервухина! — рыдал Мервухин счастливыми слезами.— И 12 целковых положили жалованья.
— А мне? — спросил новоиспеченный секретарь Птолемеев, переставая рыдать.
— А тебе, Жан, ничего,— пояснил предместкома,— па зэн копек [13 — ни одной копейки (pas un kopek.— франц.).], как говорят французы, тебе только почет.
— Довольно странно,— отозвался новоиспеченный секретарь, и тень легла на его профсоюзное лицо.
Друзья завертели месткомовскую машинку.
И вот однажды секретарь заявил председателю:
— Вот что, Ерофей. Ты, позволь тебе сказать по-дружески, ты хоть и предместкома, а свинья.
— То есть?
— Очень просто. Я ведь тоже работаю.
— Ну и что?
— А то, что ты должен уделить мне некоторую часть из 12 целковых.
— Ты находишь? — суховато спросил Мервухин, предместкома.— Ну, ладно, я тебе буду давать 4 рубля или, еще лучше,
