Постой. Не до штанов. Семнадцать, восемнадцать… сорок копеек. Постой, постой… Касса взаимопомощи… Чтоб тебя разорвало! Ошибся! Не хватает! Вот горе-то, ей-богу!
Ровно через полмесяца железнодорожник заявил своей жене:
— Марья, штаны возле меня на лавку клади, как свисток услышишь, буди. Убью, если не разбудишь, на месте.
Спали тревожно, но никакого свистка не было. Платежный поезд прошел без свистка к 441-й версте.
Железнодорожник стоял у окошка и, тыча в него кулаком, ругал по матери и платежный поезд, и плательщика, и того, кто его послал, и туман, и 435-ю версту.
Заявил жене:
— Ну, он у меня обратно поедет, поймаю, он мне заплатит!
Ждал до 23 числа. Пять дней. И через 5 дней прошел обратно платежный поезд без малейшего свистка и остановки. Железнодорожник побагровел, взял огрызок карандаша и написал письмо в «Гудок».
«Важно, благородно промелькнул наш желанный платило со скорым поездом. Остается смотреть вдаль, раскинув свои глазные пупыри на плоскогорье небесного свода, и ждать бесконечного предания самих себя обалдению.
Заступись за нас!»
«Гудок», 10 декабря 1924г.
(из рабкоровских сцен с натуры)
Дверь станционного помещения скрылась и впустила ревизора, а за ревизором ввалилось бледное станционное население.
Ревизор, впрочем, произвел не страшное, а скорее приятное впечатление. Он был гладенько выбрит, почему-то пахнул резедой, руки его были сложены на животике, и животик этот колыхался, а левая ножка прихрамывала, как простреленная. Кроме того, он смеялся оригинальным образом — с треском и звоном, как будто внутри у него помещался музыкальный ящик.
— Только в управлении Западных таких и делают! — восторженно шепнул один конторщик другому.
Начал ревизию ревизор с того, что выпустил свою музыку:
— Хе-хе-хе, — а затем заиграл дальше: — А у вас здесь очень мило… Столики, окошечки, бумажки… Э-э-э… это что такое?
— Конторские книги, — отрапортовал начальник станции.
— Очень, очень красивые. Тяжелые какие. А-а… э… это что такое? Рядом с книгами? Черненькое… кругленькое?
— Чернильница, — отрапортовал начальник станции.
— Помилуйте, какая же чернильница! Что вы, мой дорогой!.. Которая с бантом?
— Это конторщица, — удивленно ответил начальник станции.
Тут ревизор насадил на нос пенсне и через все помещение проследовал непосредственно к конторщице. Левая ножка его при этом запрыгала, как на пружине.
— Драсте, товарищ!
— Здравствуйте, — ответила конторщица, почему-то густо краснея.
— Трудитесь все? Очень, очень хорошо. Пишете?
— Пишу, — ответила конторщица замогильным голосом.
— Что же вы пишете, милая? — спросил ревизор и изогнулся у стола.
— Все, что ни прикажут, — ответила конторщица почтительно.
— Э-э-э… Да вы послушная, как я вижу. Это хорошо! А это что такое?
— Кавычки, — ответила конторщица.
— Какая прелесть! Никогда не видал таких красивых кавычек. Только такой ручной и можно вывести такие прелестные кавычки. Чья это ручка, позвольте узнать?
— Казенная, — ответила конторщица, а потом добавила, еще гуще краснея: — А это моя собственная. Не трогайте.
— Очень, очень милая ручка. Такой бы ручке да маникюрчик, а она кавычки тут всякие пишет! И глазки. Ваше как имя, товарищ конторщица?
— Анна, — ответила конторщица.
— Анютины глазки, стало быть! Хе-хе… Ги-ги!
— Ги-ги?! — очень удивленно отозвались станционные.
— Ну, хорошо, не буду вам мешать. Я вижу, что у вас все в порядке. Тетради… Книги… Очень, очень мило. Ну-с, итак, всего лучшего. Оревуар!
— Честь имеем кланяться, — отозвались станционные и, почтительно расступившись, пропустили ревизора. Он торжественно прошел в дверь и отбыл.
Когда дверь за ним закрылась, начальник станции развел руками и заявил:
т — Сорок пять лет живу на свете и ничего подобного никогда не видел. Вот это ревизор так ревизор!
— Легкая личность, — согласились все и разошлись по своим домам.
«Гудок», 24 января 1925 г.
ПРИКЛЮЧЕНИЯ СТЕНГАЗЕТЫ
(ее собственный дневник)
Я — стенгазета. Издаюсь на ст. Павлоград Южных жел. дор. Зовут меня «Клевак». Имя, может быть, и не особо красивое, но рабочее. Так меня окрестил мой папаша — профкружок в честь инструмента, которым вытягивают гнилые шпалы из-под пути.
*
В начале моей жизни (в декабре 1923 года) меня писали на больших листах в пяти экземплярах, причем я висела на всех стенах.
*
Через некоторое время меня стали писать на трех листах, а потом на одном. Причем мой заголовок нарисовали на доске, а статьи на листах бумаги приклеивали на нее. Из двухнедельной меня сделали постоянной и на старые новости наклеивали новые новости. Жаль только, что вися под постоянным заголовком, я никуда из месткома не выходила.
*
В одно прекрасное время вместо новостей на мне почему-то появились объявления, и притом в таком количестве, что я совершенно ослепла. Невероятно воняло клеем, и как сквозь сон я слышала, что мой профкружок распался к чертям
*
Однажды летом 1924 года я слышала разговор, что будто бы меня берется издавать ячейка комсомола.
*
И точно: однажды утром с меня содрали все бельмы, и я вижу, что передо мной стоит секретарь месткома и внимательно смотрит на меня. Проходили всякие люди и спрашивали:
— Чего ты смотришь?
Он ответил:
— Я хочу раскрасить ее попривлекательнее и поидейнее, но рисовать совершенно не умею.
*
Тем не менее, не умея рисовать, он нарисовал эскиз идейного содержания, потратил на это дело восемь дней.
*
Затем он призвал нашего уважаемого маляра-артиста — комика-режиссера бывшего ремонтного рабочего, а ныне истопника и совершенно безыдейного художника Петрушку и вручил ему деньги и свой эскиз.
*
Петрушка данный ему эскиз потерял и нарисовал меня по своему собственному эскизу: желтыми буквами по зеленому фону, устроив таким образом надо мной пивную вывеску.
Когда я высохла, меня торжественно внесли в местком, и не смотря на то, что я была единогласно признана двухнедельной, в течение пяти месяцев выпустили всего лишь три номера.
*
Самым лучшим периодом моей жизни был третий номер, который был очень хорошо раскрашен и вывешен не в месткоме, а в культуголке, где рабочие любовались мной.
*
Затем про меня почему-то забыли, а так как на мне была карикатура, изображающая рабочих, бегущих в ватерклозет, то какой-то шутник изобразил на мне кучки брызжущего человеческого кала, испакостив таким образом всю мою физиономию.
*
Можете судить сами.
*
Однажды вечером подошел ко мне секретарь месткома, увидал на мне безобразие и содрал меня, сказав стоящим «ядом комсомольцам:
— Надо, ребята, следить за газетой и не подрывать ее авторитета дурацкими рисунками.
*
Слова его были очень умные. Но так как он, содрав меня, ничего на доску не навесил, то очень скоро меня поперли со стены и поставили в темный коридор.
*
Где я стою и до сих пор.
*
Стою и думаю — до каких же пор я буду стоять? Разные люди ходят вокруг меня и говорят, что вся моя редколлегия яростно занимается физкультурой. Кроме этого, в местном кинематографе появились две изумительные по глупости картины: одна — «Месть маркитантки», а другая — «Муж, жена и вопрос». Эти картины проглотили не только все внимание редакторов, но и все их главные средства.
*
Однако где эти 93 коп. — неизвестно. Боюсь, не слопала бы их маркитантка?
*
Таким образом, я стою в пыли и паутине. Зарастаю грязью и думаю, что в один прекрасный день вместе с моим пивным заголовком расколют на дрова.
С почтением
стенгазета «Клевок»
Дневник записали совместно рабкор Клевак и фельетонист Булгаков.
«Гудок», 5 февраля 1925г.
УДАЧНЫЕ И НЕУДАЧНЫЕ РОДЫ
558-го рабкора рассказ
Чуден Днепр при тихой погоде, но гораздо чуднее Московская участковая страхкасса М.-Б. Балт. ж. д.
Приходит рабочая 2-го околотка пути, чтобы получить пособие после родов за 8 недель. Бюллетень у нее честь честью — подписан врачебно-контрольной комиссией.
Взяли бюллетень и сказали:
— Придите через полторы недели. Она послушно пришла через полторы недели и получила по 87 коп. за 40 дней.
— А скажите, дядя, — спросила рабочая, — сколько дней в 8 неделях?
— Разно бывает, и больше и меньше, — ответили ей. И точно: тут же открывается дверь и входит вторая рабочая того же самого околотка и того же разряда по тарифной сетке, которая родила, но на четыре дня удачнее: у нее в 8 неделях вышло 44.
— Объясните — почему?!
На что ей ответили страхкассиры:
— Мы с вами, дорогая родильница, времени терять не можем. Возвратитесь к воспитанию вашего дитяти.
— А я жаловаться буду!
— Пожа… пожа…
— А куды?
— Туды.
И показали в окно.
Указательным пальцем. Она постояла. Плюнула. И ушла.
Михаил Б.
«Гудок», 8 февраля 1925 г.
РЯД ИЗУМИТЕЛЬНЫХ ПРОЕКТОВ
ПОДАРОК ЛУКИЧА
Иногда людям нечего бывает делать, хотя бы даже и на транспорте. И вот Лукич сочинил в редакцию «Гудка» письмо:
«Хочется многое вам привезти в подарок ко дню 12-го марта, дню самодержавия…»
Такое громкое начало крайне всех заинтересовало. «Придумал Лукич подарочек», — подумали все. Что же он придумал? Оказывается, подарить ему нечего, поэтому подарил свой собственный проект.
«Для того, чтобы все знать без волокиты и справок о пишущем товарище, необходимо, по-моему, в дальнейшем установить цвет чернил для подписи, дабы знать, кто откуда, чей такой, и присвоить:
— кандидату — зеленый цвет,
— беспартийному — фиолетовый,
— а лишенному избирательных прав — черный цвет». Вот спасибо вам за подарок! Продолжаем этот список:
— уголовным — химический карандаш,
— женатым — карандаш обыкновенный,
Но кроме шуток, фиолетовыми чернилами отвечаю вам, Лукич:
— Совершенно невыносимую чепуху вы придумали.
Кроме того, почему-то ваше письмо написано черными чернилами. Сами подумайте, какой из этого можно сделать вывод, согласно вашему проекту.
КАК ИСТРЕБИТЬ ДЕВИЦ НА ТРАНСПОРТЕ
Корреспондент рожден был хватким:
«Машинистка Икс, таких-то дорог, девица, прижила ребенка с гражданином Игрек и по суду получает от него 20 руб. в месяц, неся прежнюю службу.
Я ничего не имею против наказывания таких граждан, как Игрек, заносчиво пишет автор проекта, — но при чем тут транспорт, дающий отпуска для родов, отлучки для кормления ребенка и т. п.?
Как работающий в НОТу и в производственных комиссиях, я считаю, что на транспорте в связи с сокращением штата должны остаться лишь вполне работоспособные
