выбрасывал тяжелые, как булыжники, слова, у подножия памятника кипело, как в муравейнике, и чей-то голос с балкона прорезал шум:
― В отставку Керзона!
В Охотном во всю ширину шли бесконечные ряды, и видно было, что Театральная площадь залита народом сплошь. У Иверской трепетно и тревожно колыхались огоньки на свечках и припадали к иконе с тяжкими вздохами четыре старушки, а мимо Иверской через оба пролета Вознесенских ворот бурно сыпали ряды. Медные трубы играли марши. Здесь Керзона несли на штыках, сзади бежал рабочий и бил его лопатой по голове. Голова в скомканном цилиндре моталась беспомощно в разные стороны. За Керзоном из пролета выехал джентльмен с доской на груди: «Нота», затем гигантский картонный кукиш с надписью: «А вот наш ответ».
По Никольской удалось проскочить, но в Третьяковском опять хлынул навстречу поток. Тут Керзон мотался на веревке на шесте. Его били головой о мостовую. По Театральному проезду в людских волнах катились виселицы с деревянными скелетами и надписями: «Вот плоды политики Керзона». Лакированные машины застряли у поворота на Неглинный в гуще народа, а на Театральной площади было сплошное море. Ничего подобного в Москве я не видел даже в октябрьские дни. Несколько минут пришлось нырять в рядах и закипающих водоворотах, пока удалось пересечь ленту юных пионеров с флажками, затем серую стену красноармейцев и выбраться на забитый тротуар у Центральных бань. На Неглинной было свободно. Трамваи всех номеров, спутав маршруты, поспешно уходили по Неглинному. До Кузнецкого было свободно, но на Кузнецком опять засверкали красные пятна и посыпались ряды. Рахмановским переулком на Петровку, оттуда на бульварное кольцо, по которому один за другим шли трамваи. У Страстного снова толпы. Выехала колесница-клетка. В клетке сидели Пилсудский, Керзон, Муссолини. Мальчуган на грузовике трубил в огромную картонную трубу. Публика с тротуаров задирала головы. Над Москвой медленно плыл на восток желтый воздушный шар. На нем была отчетливо видна часть знакомой надписи: «…всех стран, соеди…»
Из корзины пилоты выбрасывали листы летучек, и они, ныряя и чернея на голубом фоне, тихо падали в Москву.
«Накануне», 19 мая 1923 г.
Керзон Джордж Натаннел (1859–1925) — министр иностранных дел Великобритании в 1919–1924 гг.
В дневнике за 24 мая 1923 года Булгаков записывал: «12 мая вернулся в Москву. И вот тут начались большие события: советского представителя Вацлава Вацлавовича Воровского убил Конради… 12-го мая в Москве была грандиозно инсценированная демонстрация. Убийство Воровского совпало с ультиматумом Керзона России: взять обратно дерзкие ноты Вайнштейна, отправленные через английского торгового представителя в Москве».
«Театр», 1990, № 2, с.145.
Путевые заметки
Скорый № 7: Москва — Одесса
Отъезд
Новый Брянский вокзал грандиозен и чист. Человеку, не ездившему никуда в течение двух лет, все в нем кажется сверхъестественным. Уйма свободного места, блестящие полы, носильщики, кассы, возле которых нет остервеневших, измученных людей, рвущихся куда-то со стоном и руганью. Нет проклятой, липкой и тяжкой ругани, серых страшных мешков, раздавленных ребят, нет шмыгающих таинственных людей, живших похищением чемоданов и узлов в адской сумятице. Словом, совершенно какой-то неописуемый вокзал. Карманников мало, и одеты они все по-европейски. Носильщики, правда, еще хранят загадочный вид, но уже с некоторым оттенком меланхолии. Ведь билет теперь можно купить за день в Метрополе (очередь 5–6 человек!), а можно и по телефону его заказать. И вам его на дом пришлют.
Единственный раз защемило сердце, это когда у дверей, ведущих на перрон, я заметил штук тридцать женщин и мужчин с чайниками, сидевших на чемоданах. Чемоданы, чайники и ребята загибались хвостом в общий зал. Увидев этот хвост, увидев, с каким напряжением и хмурой сосредоточенностью люди на чемоданах глядят на двери и друг на друга, я застыл и побледнел.
Боже мой! Неужели же вся эта чистота, простор и спокойствие — обман?! Боже мой! Распахнутся двери, взвоют дети, посыпятся стекла, «свистнут» бумажник… Кошмар! Посадка! Кошмар!
Проходивший мимо некто в железнодорожной фуражке успокоил меня:
— Не сомневайтесь, гражданин. Это они по глупости. Ничего не будет. Места нумерованы. Идите гулять, а за пять минут придете и сядете в вагон.
Сердце мое тотчас наполнилось радостью, и я ушел осматривать вокзал.
Минута в минуту — 10 ч. 20 м. — мимо состава мелькнула красная фуражка, впереди хрипло свистнул паровоз, исчез застекленный гигантский купол, и мимо окон побежали трубы, вагоны, поздний апрельский снег.
В пути
Это черт знает что такое! Хуже вокзала. Купе на два места. На диванах явно новые чехлы, на окнах занавески. Проводник пришел, отобрал билет и плацкарту и выдал квитанцию. В дверь постучали. Вежливости неописуемой человек в кожаной тужурке спросил:
― Завтракать будете?
― О, да! Я буду завтракать!
А вот гармоник предохранительных между вагонами нет. Из вагона в вагон, через мотающиеся в беге площадки, в предпоследний вагон — ресторан. Огромные стекла, пол сплошь закрыт ковром, белые скатерти. Паровое отопление работает, и при входе сразу охватывает истома.
Стелется синеватый, слоистый дым над столами, а мимо в широких стеклах бегут перелески, поля с белыми пятнами снега, обнаженные ветви, рощи, опять поля.
И опять домой, к себе в вагон через «жесткие», бывшие третьеклассные вагоны. В купе та же истома, от трубы под окном веет теплом — проводник затопил.
Вечером после второго путешествия в ресторан и возвращения начинает темнеть. Как будто меньше снегу на полях. Как будто здесь уже теплее. В лампах в купе накаливаются нити, звучат голоса в коридоре. Слышны слова «банкнот», «безбожник». Мелькают пестрые листы журналов, и часто проходит проводник с метелкой, выбрасывает окурки. В ресторан уходят джентльмены в изящных пальто, в остроносых башмаках, в перчатках. Станции пробегают в сумерках. Поезд стоит недолго, несколько минут. И опять и опять мотает вагоны, сильнее идет тепло от труб.
Ночью стихает мягкий вагон, в купе раздеваются, не слышно сонного бормотания о банкноте, валюте, калькуляции, и в тепле и сне уходят сотни верст, Брянск, Конотоп, Бахмач.
Утром становится ясно: снегу здесь нет и здесь тепло.
В Нежине, вынырнув из-под колес вагона, с таинственным и взбудораженным лицом выскакивает мальчишка. Под мышками у него два бочонка с солеными огурцами.
― Пятнадцать лимонов! — пищит мальчишка.
― Давай их сюда! — радостно кричат пассажиры, размахивая деньгами Но с мальчишкой делается что-то страшное. Лицо его искажается, он проваливается сквозь землю.
― Сумасшедший! — недоумевают москвичи. Вслед за мальчишкой выскакивает баба и тоже в корчах исчезает.
Загадка объясняется тотчас же. Мимо вагонов идет непреклонный страх в кавалерийской шинели до пят и раздраженно бормочет:
― Вот чертовы бабы!
Потом обращается к пассажирам:
― Граждане! Не нарушайте правил. Не покупайте у вагона. Вон — лавка!
Пассажиры устремляются в погоню за нежинскими огурцами и покупают их без нарушения правил и с нарушением таковых.
Около часу дня, с опозданием часа на два, показывается из-за дарницких лесов Днепр, поезд входит на заштопанный после взрывов железнодорожный мост, тянется высоко над мутными волнами, и на том берегу разворачивается в зелени на горах самый красивый город в России — Киев.
Под обрывами разбегаются заржавевшие пути. Начинают тянуться бесконечные и побитые в трепке войны составы классные и товарные. Мелькает смутная стертая надпись на паровозе «Пролетар»…
Пробегает здание, и на нем надпись — Киiв II.
«Накануне», 25 мая 1923 г.
Каэнпе и капе
Большая комната. За столом расположилась комиссия и секретарь с кипой заявлений. В коридоре за дверью ожидает очереди толпа школьных работников. Вызывают первую фамилию. Дверь открывается, показав на мгновение несколько взволнованных лиц, и входит учительница. Она работала эти годы в провинции, теперь приехала в Москву. Одета бедно и по-провинциальному — на ногах сапоги мужского фасона. Еще у двери тяжко вздыхает.
― Садитесь, пожалуйста.
― Мер…си, — говорит учительница прерывающимся голосом и садится на кончик стула. Просматривают ее заявление и анкету.
― Чем же вы занимались там с детьми?
― Экскурсии… — говорит тихо испытуемая.
― Ну расскажите же, что вы делали на экскурсиях?
Пауза. Учительница шевелит пальцами, потом говорит, то бледнея, то краснея:
― Ну… цветок разбирали…
― Как разбирали, расскажите.
― Ну, разбирали… Зачем? С какой целью?
Учительница после тяжкого вздоха:
― Кра-со-та…
― Какая красота?
― Цветок… красивый… рассказывала детям, какой цветок красивый…
― Вы полагаете, что дети получают представление о красоте цветка из ваших рассказов?
Молчание и предсмертная тоска в глазах кандидатки. На верхней губе мелким бисером выступает пот.
― Что читали по экскурсионному делу?
Молчание.
― Достаточно, — со вздохом говорит председатель. Кандидатка, шумно и глубоко вздохнув, уходит.
― Каэнпе, — говорит председатель, — плохо. (КНП означает «кандидатура неприемлема».)
Следующая желает поступить в детский дом.
― Какие цели ставит себе детский дом?
― Я бы постаралась развить детей, занялась бы с ними…
― Погодите. Какие цели ставит себе детский дом?
― Я бы старалась…
― Цели какие ставит себе детский дом?
― Я бы…
― Ну, хорошо. Что бы вы делали с детьми?
― Я бы… э… познакомила их с новыми современными течениями… я бы…
― Говорите попросту, по совести. Какие там современные течения… Что бы вы делали с детьми? Просто. Может быть, это в тысячу раз лучше было бы, чем все эти ухищрения и течения.
― Праздники бы устраивала… я бы…
― Гм… Какое значение праздникам придаете вы в жизни детей?
― Они рвутся… поездки… 1 Май…
― Какое значение придаете праздникам?
― Я бы…
― Достаточно.
Немка. Говорит с акцентом.
― К русскому языку прибегаете на уроках?
― Я стараюсь… избегать… ухо ребенка привыкает…
― Расскажите по-немецки, как занимаетесь?
― Ja… das ist sehr schon, — и немка бойко рассказывает о своей методе.
― Достаточно.
Немка вежливо говорит и прощается:
― Danke schon. Auf Wiedersehen!
Капе. Хорошо. (КП — кандидатура приемлема.)
Пожилая учительница из Самары. Со стажем.
― Какой состав учеников был там у вас в школе?
― Помилуйте, — укоризненно говорит председатель, — зачем же так называть? Неприятно же будет, если нас станут называть — кацапы! Украинцы, а не хохлы.
― Какие же украинцы… — равнодушно протестует учительница, — украинцы больше на Украине. А наши заволжские… так… хохлы. Они и говорят-то неправильно…
― Гм… тэк-с. Русскому языку учили? Какими книгами пользовались?
― Да какие там у нас книги. В начале революции солдаты стояли, все книги выкурили.
― Гм… что ж вы делали?
― Экскурсии.
― По плану экскурсии?
― О, да.
― Куда же водили детей?
― На костомольный завод. На раскопки.
Еще несколько вопросов. Отвечает складно. Дело, по-видимому, смыслит. Кой-что читала. Достаточно.
Идут следующие. Кого тут только нет. Вон на клубную работу желает — специальность — ритмика, пластика, пение. Учительница немецкого языка. Учитель. Кандидатка на должность руководительницы в психоневрологической клинике. Воспитатель в интернате.
Вот одна в платке, в черном пальто. Желает руководить детским домом.
― Какую литературу читали?
― «Воспитательное чтение» Балталона, «Трудовую школу» Синицкого.
― А еще?
Молчание.
― Ваш взгляд на работу руководительницы детского дома?
― Я сочувствую новому течению.
― В чем?
Молчание.
― Что будете делать с детьми?
― Праздники… 1-е мая…
― Какое же объяснение дадите детям 1-го мая?
― Кому? детям?
― Ну, да. Детям.
Молчание.
― Что празднуется 8-го марта?
Молчание.
― О Международном дне работницы слышали?
Молчание.
― Газеты читаете когда-нибудь?
― Кхм… нет… газеты мало приходится.
― Достаточно. Каэнпе.
Следующая. Тоже стремится в детский дом.
― Что будете делать с детьми?
― Праздники… 1-е мая.
― Гм… ну, а кроме праздников. Например, вот если придется по религиозному вопросу с детьми гово…
― Я против всякой религии! — бодро отвечает кандидатка.
― Гм… ну, это хорошо. А вот с детьми если придет…
― Религия — дурман для народа! — уверенно отвечает учительница.
― Ну да. Но если с детьми придется…
― Да, церковь отделена от государства!
― Ну да. Но
