этот задал.

Простите, если я Вас хоть чуточку расстроил, не хотел я этого, но, право, не о «трех сестрах» же писать, хотя Вы и в Ялте.

Сережу маленького прошу поцеловать и передать, что им я обижен. Доверенность на выдачу мне заимообразно плетки он не оставил, а без нее Женя мне ее не выдаст. А мне плетка так нужна! Ведь скоро конец сезона, артисты ходят все чаще и чаще! Ну что делать? Пусть хоть телеграфно распорядится.

Неужели Сережа большой не использует Сережу маленького в качестве кадра для кино?

Ну вот и заканчиваю. Прошу передать мой привет Файкам. Алексея Михайловича я нежно полюбил, а за что — он и сам догадается.

Обоих Сергеев целую.

Вас, дорогая, хорошая, нежно обнимаю и прошу верить, что у Вас есть друг в Москве, именующий себя

Я. Леонтьев.

Федоровы [979 — Михаил Афанасьевич очень часто посещал эту семью, отдыхая душой в беседах и за игрой в винт.] ― Е.С. Булгаковой [980 — Письма. Публикуется и датируется по первому изданию (Автограф ОР РГБ).]

Москва, 30.IV—1940 года.

Большое спасибо за весточку о себе и память. Знаем, что Вам невероятно тяжко и, конечно, нет таких слов, которые могли бы облегчить эту тяжесть. Знайте только, что Ваше горе — наше горе и что всей душой мы с Вами, так как сильно любили и любим нашего Михаила Афанасьевича.

Грустно думать, что при жизни в своей прекрасной работе Михаил Афанасьевич мало видел внимания со стороны тех, кто особенно должен был бы бороться за создание необходимых для его работы условий. Говорю о Союзе писателей, представители которого так верно и хорошо говорили при последнем расставании с Михаилом Афанасьевичем. Если бы все эти слова и оценку своей работы Михаил Афанасьевич слышал при жизни, ему легче было бы жить и работать. Он не чувствовал бы в этой среде одиночества, которое, насколько я мог проникнуть в душу Михаила Афанасьевича, очень огорчало его и порой заставляло сомневаться в необходимости работы и даже в качестве ее.

Все эти переживания так свежи у меня в памяти, так как знали мы Михаила Афанасьевича и в период нелепых гонений и притеснений его.

Да, так уж устроены людишки, которые, плывя по течению, не имеют мужества отстаивать то, что по общему признанию провожавших Михаила Афанасьевича заслуживало всяческой поддержки.

Когда-нибудь мы поговорим с Вами о том, кто так дорог нам. Но до этого разговора должно пройти много времени, так как и на письме разговаривать с Вами трудно: пишу и реву, реву…

Милая Елена Сергеевна, очень хочу просить Вас, насколько это возможно, подумайте и о себе: нужно быть бодрой и здоровой, хотя бы для того, чтобы видеть торжество Михаила Афанасьевича при надлежащей оценке и признании его литературных произведений. А что это так будет, в этом мы твердо уверены.

Воспользуйтесь наступающей весной и чудным местом, в котором Вы находитесь, и наберитесь сил побольше.

Поцелуйте покрепче милого Сережу, который, конечно, хорошо заботится о своей чудной маме.

Крепко Вас обнимаем, целуем и еще крепче любим.

Ваши С. и В. Федоровы.

В.В. Дмитриев ― Е.С. Булгаковой [981 — Письма. Публикуется и датируется по первому изданию (Автограф ОР РГБ).]

Милая Елена Сергеевна!

Можно или писать десятки страниц или почти не писать. Я начал с первого. Но оставил. Пожалуй, это пока нежелательно. Правда, кроме всего остального меня очень беспокоит Ваше состояние и самочувствие. А здесь важнее всего знать, что ты не один и не в пустоте. И что есть какая-то взаимоответственность между людьми. Она есть и за границей жизни и в жизни. В этом смысле Ваша судьба и жизнь есть часть и моей судьбы и жизни. Все мы вроде выброшенных на необитаемый остров и связаны друг с другом. Связаны и жизнью, и любовью, и памятью. Поэтому все же жить легче. То что было — не проходит и существует реально всегда.

Но это опять философия, а в жизни ничего интересного сообщить Вам не могу.

Рисовать комнату начну на днях [982 — В память о М.А. Булгакове В.В. Дмитриев рисовал комнату, в которой писатель провел последние дни жизни.], когда сдам работу. Я хочу ее написать маслом и очень заинтересован этим. Может быть, что-нибудь выйдет.

Новостей никаких нет интересных. Очень кланяется Вам Марина.

Очень рад был Вашему письму.

Преданный Вам

В. Дмитириев

9 мая 1940.

Письма П.С.Попова и А.И. Толстой-Поповой к Е.С. Булгаковой [983 — Письма. Полный текст писем П.С. Попова к Е.С. Булгаковой публикуется по первому изданию (ОР РГБ).]

1. (Из Москвы в Ялту)

Дорогая Елена Сергеевна,

я попробовал набросать остов того, что, может быть, следует написать о Мише [984 — К написанию творческой биографии М.А. Булгакова П.С. Попов приступил после первого заседания комиссии по литературному наследству писателя под председательством А.А. Фадеева, состоявшегося 14 марта 1940 г.]. Это первая проба. Мне хотелось бы, чтобы Вы предварительно наметили, что не так и чего не следует говорить. Не знаю, можно ли упоминать о «Батуме» [985 — Последняя пьеса М. Булгакова — «Батум» (см. комментарии в этом томе, а также т. 9).] (я обхожу молчанием). Главная моя цель, которой я Вас решаюсь затруднить, — чтобы Вы восполнили недостающие даты и конкретные сведения. Я оставил пробелы. Нет ли у Вас стенограммы Файко? У него было несколько метких и удачных выражений [986 — А.М. Файко выступал с речью на траурной панихиде по М.А. Булгакову 11 марта 1940 г., в которой, в частности, отмечал: «Михаил Афанасьевич был […] драматургом не только потому, что он писал пьесы для театра хорошо, знал его актеров и любил сцену, а потому, что он ощущал жизнь, как действие. Для него жизнь всегда была актом, каким-то неожиданным поворотом, каким-то открытием. Острота его чувства, как драматурга, была в самом настоящем смысле слова потрясающей.Когда Михаил Афанасьевич писал свои последний роман, то, мне кажется, этот роман он писал тоже как драматург. Потому что каждая глава, каждая небольшая сцена этого романа были насыщены глубокой, неожиданно вскрывающей жизнь деятельностью. Этот роман был и фантастичен, и философичен, и лиричен, и в нем было то глубокое чувство быта, конкретности и запаха жизни, которое давало ему возможность открывать в каждом лице, в каждом повороте, в каждом действии все новые и новые краски.Темперамента Михаил Афанасьевич был потрясающего. В последние дни, незадолго перед кончиной, он все еще работал и диктовал своей жене Елене Сергеевне правку глав этого последнего романа. Он не мог писать сам, в комнате было темно, но каждое его слово вскрывалось ярким светом — так он пластически, так действенно ощущал каждую реплику в своем произведении.Михаил Афанасьевич был писателем глубокого этического чувства […] Он был очень требователен к людям, но глубоко привязчив и жаден до настоящего человеческого […]Наряду с этим темпераментом и колоссальной энергией, которая в нем клокотала, он умел работать методично, последовательно и систематично. Когда он обращался к прошлому — […] он изучал материал с скрупулезной точностью […]. Его слово — всегда верное, попадающее всегда в цель — было результатом того, как нужно сказать, и как это звучит со сцены. В его беллетристических прозаических вещах это слово звучало умно, сценично, трибунно, заражающе».], которые я хотел бы восстановить в памяти,— они бы меня навели на нужные мысли. Будьте любезны, укажите также статью о Гофмане в «Литературной критике» [987 — Имеется в виду статья И.В. Миримского «Социальная фантастика Гофмана», опубликованная в журнале «Литературная учеба», 1938, № 5.], о которой Вы мне говорили.

Преданный Вам

Павел Попов.

4 апреля 1940 г.

2. 21 апреля 1940 г. (Из Москвы в Ялту)

Дорогая Елена Сергеевна, спасибо за весточку. Очень приятно было ее получить. Я очень хорошо понимаю Ваше состояние. Особенно отъезд из Москвы без Вашего постоянного спутника — тяжел. Я здесь всегда боялся этого состояния, приходя к Вам. Но Ваши разговоры, рассказы, чтение отдельных рукописей Миши создавали иллюзию — казалось, что и он тут; и всякий раз, уходя от Вас, испытывал ощущение, что побывал и у Миши. Прочел всего «Ивана Васильевича» одному своему приятелю и его жене: они нашли один «недостаток» — слишком остроумно. И не отдельные реплики, а вся сплошь. Говорят: ведь публика будет мешать слушать. Засмеются на одну остроумную фразу, а за ней другая — еще более остроумная. И смех на первую фразу не успеет прекратиться. Находят, что в такой пьесе исполнение должно быть на исключительной высоте, оно должно быть тонким и в высшей степени легким. Иначе пьеса сомнется, как тонкое кружево. Завтра идем на генеральную репетицию «Трех сестер». Говорят, Качалов совсем отпал. Будто никто особенно не выделяется. Ну да убедимся сами. Скоро ли возвращается Серг(ей) Александрович? [988 — Имеется в виду С.А. Ермолинский.] Мой привет ему, а также Файко. Он мне очень полюбился: все вспоминаю, каким он был трогательным 10 числа. Анночки [989 — Жена П.С. Попова — А.И. Толстая-Попова.] нет дома, она просила передать Вам самый горячий привет. Целую руку. Уважающий Вас

П. Попов.

3. 4.V.40. (Из Москвы в Ялту)

Дорогая Елена Сергеевна,

спасибо Вам за Ваше милое письмо. У нас все холода, т[ак] ч[то] радуюсь за Вас, что Вы на юге. Судя по игре Сережи в спички и пирожные, — впечатление от теперешней Ялты, увы, исправить трудно. Это мне подтвердила М.П. Чехова, которая признала, что ялтинцы пережили очень суровую зиму.

Вы меня смутили почетным местом моего писания у Вас на столе. Все это Мише пока недостаточно. Я слышу его голос: помни, Патя, биография должна быть написана пристойно. Если он был требователен к себе, как же нам нужно строго относиться к своим писаниям. Словом, всю биографию я сызнова перебуравил. Думал ее переслать Вам письмом, да Анночка остановила — говорит: все равно ты через две недели опять все переменишь, пусть она отлежится к приезду Елены Сергеевны. О переменах настроений Миши можно сказать смелее, динамичнее. Об отдельных «основных» произведениях следует несколько расширить.

Перечел я «Бег». Очень отчетливо вспомнил, как Миша однажды пришел, — довольно поздно, и стал говорить о втором действии, — что его трудно исполнить. Нужна музыка. Музыка должна быть сильная, неожиданная, и вдруг сразу обрывается. Вызвали знакомого — Володю Д., чтобы были две гитары. Миша хотел выжать из гитар все, что они могут дать, чтобы слышался целый оркестр. Просил повторять по нескольку раз, а сам вслух читал за Хлудова. Потом представлял свистки, как бы протяжные стоны. «Бег» — страшная вещь и, пожалуй, самая глубокая. И оценить в ней мастерство — значит понять Мишины силы. Когда наступает паника, охватывает ужас, то все смешивается в сутолоке, люди не сознают