Булгаков высказал уверенность, что они — агентура ГПУ.
Об Агранове Булгаков говорил, что он друг Пильняка, что он держит, в руках „судьбы русских литераторов“, что писатели, близкие к Пильняку и верхушкам Федерации, всецело в поле зрения Агранова, причем ему даже не надо видеть писателя, чтобы знать его мысли» («Я не шепотом в углу выражал эти мысли»).
По содержанию доноса видно, что осведомитель был либо близок к Булгакову, либо общался с узким кругом друзей писателя. Сам Булгаков прекрасно знал, что доносят на него близкие ему люди. Видимо, образ Иуды-предателя в романе о дьяволе («Мастер и Маргарита») сформировался в процессе общения писателя с Лубянкой. Об этом свидетельствуют некоторые тексты из черновых редакций романа о дьяволе (самых первых) и сохранившиеся записи Булгакова в подготовительных материалах к роману и другим сочинениям. Так, в обрывках текста главы второй («Евангелие от дьявола») романа о дьяволе (первая редакция) прочитывается:
«История у Каиафы в ночь с 25 на 26… 1) Разбудили Каиафу… Утро…» И над всем этим текстом сохранилась запись Булгакова очень крупными буквами: «Delatores* — „доносчики“. Во второй редакции этой же главы уже четко прослеживается судьба Иуды. На заседании синедриона Иуда совершает предательство. Каиафа благодарит Иуду за „предупреждение“ и предостерегает его — „бойся Толмая“. Пилат, в свою очередь, после казни Иешуа приказывает Толмаю „уберечь“ Иуду от расправы. Но Толмай не смог предотвратить „несчастье“ — „не уберег“ Иуду. Таким образом, писатель с самого начала работы над романом придавал образу Иуды первостепенное значение, характер этого образа не изменился и в последующих редакциях. Предательство и трусость, трусость и предательство — суть главные пороки человека, о которых Булгаков писал не только в своем главном сочинении, но и в других произведениях. Но кто тогда мог предположить, что именно по доносам осведомителей-предателей, сохранившимся в недрах органа, впитывавшего, как губка, зафиксированные документально худшие качества человеческих существ, спустя многие десятилетия исследователи творчества Булгакова смогут восстановить важнейшие события и факты из творческой и личной жизни писателя?! Между тем именно так и происходит в настоящие дни. Приведем лишь один пример. В опубликованной недавно агентурной сводке ОГПУ от 28 февраля 1929 года говорится: „…Булгаков написал роман, который читал в некотором обществе, там ему говорили, что в таком виде не пропустят, так как он крайне резок с выпадами, тогда он его переделал и думает опубликовать, а в первоначальной редакции пустить в качестве рукописи в общество и это одновременно вместе с опубликованием в урезанном цензурой виде…“ Заметим, что лучшего подтверждения имеющейся версии о том, что Булгаков закончил первую редакцию романа о дьяволе в конце 1928 — начале 1929 года, придумать трудно. Это важно еще и потому, что в эту версию мало кто верил…
В это же время небезызвестный Ричард Пикель подготовил комплексную аналитическую справку под названием „Пьеса „Бег“ Булгакова“ (видимо, по заданию П.М. Керженцева, заместителя заведующего агитпропа ЦК). Справка была подписана П.М. Керженцевым и представлена в Политбюро ЦК ВКП(б) в первых числах января 1929 года. Мы приведем лишь один фрагмент из этой объемной справки, где рассматривается „политическое значение пьесы“:
„1. Булгаков, описывая центральный этап белогвардейского движения, искажает классовую сущность белогвардейщины и весь смысл гражданской войны. Борьба добровольческой армии с большевизмом изображается как рыцарский подвиг доблестных генералов и офицеров, причем совсем обходит социальные корни белогвардейщины и ее классовые лозунги.
2. Пьеса ставит своей задачей реабилитировать и возвеличить художественными приемами и методами театра вождей и участников белого движения и вызвать к ним симпатии и сострадание зрителей. Булгаков не дает материала для понимания наших классовых врагов, а, напротив, затушевывал их классовую сущность, стремился вызвать искренние симпатии к героям пьесы.
3. В связи с этой задачей автор изображает красных дикими зверями и не жалеет самых ярких красок для восхваления Врангеля и др. генералов. Все вожди белого движения даны как большие герои, талантливые стратеги, благородные, смелые люди, способные к самопожертвованию, подвигу и пр.
4. Постановка „Бега“ в театре, где уже идут „Дни Турбиных“ (и одновременно с однотипным „Багровым островом“), означает укрепление в Худож. театре той группы, которая борется против революционного репертуара, и сдачу позиций, завоеванных театром постановкой „Бронепоезда“ (и, вероятно, „Блокадой“). Для всей театральной политики это было бы шагом назад и поводом к отрыву одного из сильных наших театров от рабочего зрителя… Художественный совет Главреперткома (в составе нескольких десятков человек) единодушно высказался против этой пьесы.
Необходимо воспретить пьесу „Бег“ к постановке и предложить театру прекратить всякую предварительную работу над ней (беседы, читка, изучение ролей и пр.)“.
Судя по всему, Сталин колебался и не был готов к принятию решения о запрещении пьесы „Бег“ к постановке. Но тут произошло еще одно событие, которое подтолкнуло руководство страны к рассмотрению этого вопроса на Политбюро. 11 января был убит бывший генерал добровольческой армии Я.А. Слащов, послуживший прототипом главного героя пьесы „Бег“ генерала Хлудова (убил генерала некий Коленберг). Едва ли это убийство было продиктовано местью за преступления, совершенные генералом в гражданскую войну (убийца объяснял свой акт именно этим). Скорее всего это убийство было „приурочено“ к травле Булгакова (на писателя это преступление не могло не произвести самого тягостного впечатления) и рассмотрению вопроса о „Беге“ в верхах. Заметим попутно, что генерал Слащов был в тесном контакте с рядом военных руководителей страны, в том числе с Тухачевским. Словом, слишком громкое звучание приобрел скандал вокруг пьесы „Бег“, чтобы Сталин мог остаться в тени и не сказать своего веского слова. К тому же и общеполитическая ситуация в стране (разгоревшаяся борьба с „правым уклоном“) требовала принятия решительных мер в схватке с „правой опасностью в искусстве“, ярчайшим представителем которого считался Булгаков.
И все же Сталин не спешил… На состоявшемся 14 января 1929 г. заседании Политбюро ЦК ВКП(б) было принято решение о создании комиссии в составе К.Е. Ворошилова, Л.М. Кагановича и А.П. Смирнова, которая и должна была решить судьбу пьесы. 29 января К.Е. Ворошилов в секретном письме к Сталину докладывал: „По вопросу о пьесе Булгакова „Бег“ сообщаю, что члены комиссии ознакомились с ее содержанием и признали политически нецелесообразным постановку этой пьесы в театре“. Заметим, что мнение комиссии хотя и было отрицательным, но выражено в значительно более мягкой форме, чем это предлагалось недругами писателя. Решение Политбюро, которое состоялось на следующий день (опросом), было еще более мягким, поскольку из постановляющей части было изъято слово „политически“ (нецелесообразным). Нет никаких сомнений, что это было сделано по указанию Сталина, тем более что он и сам вскоре не преминул об этом намекнуть руководству МХАТа,
Итак, Политбюро признало нецелесообразным постановку пьесы в данный момент, но не запретило ее. Это решение не могло в полной мере удовлетворить „Кабалу святош“, как образно называл писатель своих гонителей, и она еще более активизировала атаку на Булгакова, требуя снятия всех его пьес. В этой ситуации Сталин решил объясниться с влиятельной Кабалой, подготовив ответ на письмо-донос В.Н. Билль-Белоцерковского.
Следует отметить, что ответ Сталина цитировался исследователями многократно, в том числе и нами. Очень уж подходящим он был для доказательства, казалось бы, простой истины: Сталин запретил пьесу „Бег“, а его камарилья взяла под козырек и довершила погром, запретив и все другие пьесы Булгакова. Но постепенное выявление новых архивных документов поставило под сомнение эту удобную версию. Ответ Сталина на донос известного в ту пору драматурга стал прочитываться по-иному.
Прежде всего обращает на себя внимание первая фраза Сталина: „Пишу с большим опозданием. Но лучше поздно, чем никогда“. Она означает, что Сталин не спешил с ответом, прощупывая обстановку и выбирая наиболее удобный момент для ответа. После решения Политбюро он попытался несколько умерить аппетиты Кабалы и фактически взял под свою защиту писателя. Правда, сделал он это осторожно и с оговорками. Впрочем, лучше всего об этом говорит сам текст ответа.
„Я считаю неправильной самую постановку вопроса о „правых“ и „левых“ в художественной литературе (а значит, и в театре). Понятие „правое“ или „левое“ в настоящее время в нашей стране есть понятие партийное, собственно — внутрипартийное. „Правые“ или „левые“ — это люди, отклоняющиеся в ту или иную сторону от чисто партийной линии. Странно было бы поэтому применять эти понятия к такой непартийной и несравненно более широкой области, как художественная литература, Театр и пр. […] Вернее всего было бы оперировать в художественной литературе понятиями классового порядка или даже понятиями „советское“, „антисоветское“, „революционное“, „антиреволюционное“… „Бег“ Булгакова, который тоже нельзя считать проявлением ни „левой“, ни „правой“ опасности. „Бег“ есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины, — стало быть, попытка оправдать или полуоправдать белогвардейское дело. „Бег“, в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление.
Впрочем, я бы не имел ничего против постановки „Бега“, если бы Булгаков прибавил к своим восьми снам еще один или два сна, где бы он изобразил внутренние социальные пружины гражданской войны в СССР, чтобы зритель мог понять, что все эти по-своему „честные“ Серафимы и всякие приват-доценты оказались вышибленными из России не по капризу большевиков, а потому, что они сидели на шее у народа (несмотря на свою „честность“), что большевики, изгоняя вон этих „честных“ сторонников эксплуатации, осуществляли волю рабочих и крестьян и поступали поэтому совершенно правильно.
…Почему так часто ставят на сцене пьесы Булгакова? Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает […] Конечно, очень легко „критиковать“ и требовать запрета в отношении непролетарской литературы. Но самое легкое нельзя считать самым хорошим. Дело не в запрете, а в том, чтобы шаг за шагом выживать со сцены старую и новую непролетарскую макулатуру в порядке соревнования… А соревнование — дело большое и серьезное, ибо только в обстановке соревнования можно будет добиться сформирования и кристаллизации нашей пролетарской художественной литературы.
Что касается собственно пьесы „Дни Турбиных“, то она не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда. Не забудьте, что основное впечатление, оставшееся у зрителя от этой пьесы, есть впечатление, благоприятное для большевиков: „Если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, — значит, большевики непобедимы, с ними, с большевиками, ничего не поделаешь“. „Дни Турбиных“ есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма.
Конечно, автор ни в какой мере „не повинен“ в этой демонстрации. Но какое нам до этого дело?“ (И.В. Сталин. Соч., т. 11, с. 328-329).
Но буквально через несколько дней Сталину пришлось выдержать яростный напор аудитории, требовавшей немедленно запретить „Дни Турбиных“. Правда, мотивы такого требования были
