М. Булгакова на этом диспуте в 1926 г., диспут же состоялся, повторяем, 7 февраля 1927 г. «Возбужденный и нервный», М. Булгаков, «простирая руку в сторону критика, выкрикивал: „Я рад, что наконец вас увидел! Увидел наконец! Почему я должен слушать про себя небылицы? И это говорится тысячам людей, а я должен молчать и не могу защищаться! Это же не суд даже! Мне не дают слова! Какой же это суд? У меня есть зрители — вот мои судьи, а не вы! Но вы судите! И пишете на всю страну, а спектакль смотрят в одной Москве, в одном театре! И обо мне думают те, кто не видел моей пьесы, так, как вы о ней пишете! А вы о ней пишете неправду! Вы искажаете мои мысли! Вы искажаете смысл того, о чем я написал!.. И вот я увидел наконец, хоть раз увидел, как вы выглядите! Хоть за это спасибо! Низко кланяюсь! Благодарю!..“Взмахнув рукой, все такой же встревоженный, такой же нервный, с порозовевшим лицом, он исчез. В зале царило молчание. Ни одного хлопка. Ни единого возгласа. Какая-то странная тишина, которую сразу нарушить было почему-то неловко…Он показался мне высоким, длинноруким, длинноногим, по-юношески горбившимся.Познакомился я с ним спустя несколько дней после этого диспута». (Театр, 1966, №9, с. 81-82).Несколько месяцев спустя (Наш современник, 1967, № 2) Э. Миндлин опубликовал свои воспоминания «Молодой Михаил Булгаков». Здесь много любопытного. Но вот как ему запомнилось все то же выступление М.А. Булгакова все в том же театре:«Он медленно, преисполненный собственного достоинства, проследовал через весь зал и с высоко поднятой головой взошел по мосткам на сцену. За столом президиума уже сидели готовые к атаке ораторы, и среди них — на председательском месте „сам“ Орлинский. Михаил Афанасьевич приблизился к столу президиума, на мгновение застыл, с видимым интересом вглядываясь в физиономию Орлинского, очень деловито, дотошно ее рассмотрел и при неслыханной тишине в зале сказал:— Покорнейше благодарю за доставленное удовольствие. Я пришел сюда только затем, чтобы посмотреть, что это за товарищ Орлинский, который с таким прилежанием занимается моей скромной особой и с такой злобой травит меня на протяжении многих месяцев. Наконец-то я увидел живого Орлинского, получил представление. Я удовлетворен. Благодарю вас. Честь имею.И с гордо поднятой головой, не торопясь спустился со сцены в зал и с видом человека, достигшего своей цели, направился к выходу при оглушительном молчании публики. Шум поднялся, когда Булгакова уже не было в зале».Пришлось бы поверить мемуаристам, как очевидцам этого события, если б не сохранившаяся стенограмма этого диспута, которая, конечно, пресекает все эти «выдумки». Сейчас, пожалуй, невозможно установить, медленно проследовал М. Булгаков через весь зал или, напротив, возбужденно взлетел на сцену. Да это и не важно. Важно другое: сохранилось живое слово драматурга (пусть и неправленое!), запечатленное в стенограмме, сохранились выступления А. Луначарского, А. Орлинского, П. Юдина, а главное, что среди выступавших был и Павел Александрович Марков, защищавший в то время спектакль, что равносильно подвигу, и пронесший через всю жизнь верность М.А. Булгакову.В архиве М.А. Булгакова хранятся три списка критиков и писателей, причастных в той или иной мере к травле Булгакова. Списки составлены самим Булгаковым с участием Елены Сергеевны. Приводим их полностью, без какой-либо корректировки.Первый из них — «Список врагов М. Булгакова по „Турбиным“ — включает следующих лиц: Авербах, Киршон, Пикель, Раскольников Ф. Ф., Кольцов М., Фурер, Сутырин, Пельше, Блюм В. И., Лиров, Горбачев, Орлинский А., Придорогин А., Ян Стэн, Нусинов, Якубовский, Загорский М., Каплун В., Рокотов Т., Маллори Д., Влад. Зархин, Кут Я., Алперс Б., Вакс Б., Масленников Н., Попов-Дубовской, Гроссман-Рощин, Литовский О., Безыменский, Бачелис».Второй список не имеет заголовка, и в нем отражены: А. Орлинский + , Н. Минский, М. Загорский +, Момус, Г. Горбачев, Влад. Зархин, И. Кор, Бор. Вакс, С. К-ов, Н. Масленников, Сутырин В., Н. Крэн, Попов-Дубовской, Р. И. Рубинштейн, Л. Л. Оболенский +, Р. Пельше +, Амаглобели +, А. Селивановский, Я. Кут, Б. Розенцвейг, И. Гроссман-Рощин, Зельцер, Ник. Никитин, Горев, Р. Пикель +, Арго, Абцев, Г. Лелевич, М. Лиров, Л. Авербах, В. Шкловский, В. Блюм, А. Ценовский, Литовский, Грандов, Киршон +, Билль-Белоцерковский, Ян Стэн, Н. Волков, С. Якубовский, И. Бачелис +, Ермилов, А. Фадеев +, М. Подгаецкий.На страничке с третьим списком сбоку приписано рукой Е. С. Булгаковой: «Авторы ругательных статей о Мише (см. толстую книгу вырезок, составленную Мишей)». В список включены: В. Гейм (Закгейм?), М. Кубатый?, М. Загорский, Луначарский, Ашмарин, В. Блюм, А. Орлинский, М. Левандов (Левит), А. Ценовский, К. Кр-в, Театрал, М. Бройде, Незнакомец (Борис Дан. Флит), Уриэл (Литовский), А. Безыменский, Ст. Асилов, В. Шершеневич, П. Горский, Момус (Лазарев), О. Литовский, Е. Мустангова, Спутник (Рабинович), А. Флит, П. Краснов, Д. Маллори (Флит), Пингвин (Шершеневич), Г. Рыклин, Горбачев, Садко (Блюм), Юр. Спасский, П. Адуев, Бастос Смелый, Савелий Октябрь (Борис Григ. Самсонов), Рабинович, Гольденберг, Арго, Никита Крышкин, Р. Пикель, Кузьма Пруткин, В. Павлов, Ст. Ас. (Илов?), А. Жаров, П. К-цев, И. Кор, В. Орлов, И. Бачелис, Вс. Вишневский, В. Кирпотин, С. Дрейден, Коллин, Д’Актиль (Френкель), А. Братский (Арк. Бухов), Георг, Намлегин, Бис, Я. С-ой, Машбиц-Веров.В той же папке, где хранятся все три списка авторов ругательных статей, Е.С. Булгакова оставила копию статьи В. Блюма «Куда не заглядывает критика» (Жизнь искусства, 1925, № 23). Это статья о радиовещании. Вот лишь некоторые выдержки из нее: «[…] Вопроса, нужно ли эту стотысячную аудиторию так глушить чайковщиной, для беззаботной трубки, видимо, и не существует. „Музыкальные пояснения“ ведутся в тоне самого беспардонного, почти психопатического панегирика, — благоговейно приемлется всё![…] Традиционное беспробудное народничество совершенно безнаказанно тут „правит бал“… Высшая похвала композитору — провозглашение „национальности“, „самобытности“ его музыки. Даргомыжский оказывается (я записал дословно), „был один из первых, положивших начало русскому направлению в национальной русской музыке“… Ведь это же устарелый, вопиющий вздор, который извинительно было нести в стасовские времена, а не сейчас…»Кроме того, интересные подробности этого диспута недавно опубликованы с точки зрения агентов ОГПУ, давших в агентурной сводке свои толкования выступлений Луначарского, Орлинского, Маркова, Булгакова и др. (см. «Независимая газета», 1994, 28 декабря).]

Я прошу извинения за то, что я просил для себя слова, но, собственно, предыдущий оратор явился причиной того, что я пришел сюда, на эстраду.

Предыдущий оратор сказал, что нэпманы ходят на «Дни Турбиных», чтобы поплакать, а на «Зойкину квартиру», чтобы посмеяться. Я не хочу дискутировать и ненадолго задержу ваше внимание, чтобы в чем-то убедить тов. Орлинского, но этот человек, эта личность побуждает во мне вот уже несколько месяцев, — именно с 5 окт. 26 г., день очень хорошо для меня памятный, потому что это день премьеры «Дней Турбиных», — возбуждает во мне желание сказать два слова. Честное слово, я никогда не видел и не читал его рецензии, в частности о моих пьесах, но у меня наконец, явилось желание встретиться и сказать одну важную и простую вещь, именно, — когда критикуешь, когда разбираешь какую-нибудь вещь, можно говорить и писать все, что угодно, кроме заведомо неправильных вещей или вещей, которые пишущему совершенно неизвестны. Вот об этом просто я и хочу сказать, чтобы избавить т. Орлинского, наконец, от привлекательного желания в выступлениях сообщать неизвестные ему вещи и не вводить публику, которая его слушает, в заблуждение.

Дело заключается в следующем: каждый раз, как только он выступает устно или письменно, по поводу моей пьесы, он сообщает что-нибудь, чего нет. Например, он здесь оговорился фразой «автор и театр панически изменили заглавие своей пьесы». Так вот относительно автора это неправда. О театре, конечно, полностью говорить не берусь, был ли он в состоянии паники, не знаю, но твердо и совершенно уверенно могу сказать, что никакого состояния паники автор «Турбиных» не испытывал и не испытывает, и меньше всего от появления на эстраде товарища Орлинского. Я панически заглавия не менял. Мне автор «Турбиных» хорошо известен. Твердо знаю, что автор настаивал на том, чтобы было сохранено первое и основное заглавие пьесы «Белая гвардия». Изменено оно было, как известно это автору «Турбиных», — а он имеет более или менее точные сведения, — изменено оно было по консультации с тем же автором и по соображениям чисто художественного порядка, причем автор не был согласен с этими соображениями и возражал, но театр оказался сильнее его, представивши ему доводы чисто театральные, именно, что название «Белая гвардия» пьесе не соответствует, ибо нет тех элементов, которые подразумевались в романе под этими словами. И автор в конце концов отступился и сказал: называйте, как хотите, только играйте. Это — первое. Есть одна очень важная деталь, и почему-то критик Орлинский приводит ее с уверенностью, совершенно изумительной. Эта деталь чрезвычайно характерна, как чрезвычайно характерно все, что пишет и говорит Орлинский. Эта маленькая деталь касается денщиков в пьесе, рабочих и крестьян. Скажу обо всех трех. О денщиках. Я, автор этой пьесы «Дни Турбиных», бывший в Киеве во время гетманщины и петлюровщины, видевший белогвардейцев в Киеве изнутри за кремовыми занавесками, утверждаю, что денщиков в Киеве в то время, то есть когда происходили события в моей пьесе, нельзя было достать на вес золота (смех, аплодисменты). Значит, при всем моем желании вывести этих денщиков — я вывести их не мог, хотя бы даже я и хотел их вывести. Но я скажу больше: даже если бы я вывел этого денщика, то я уверяю вас, и знаю это совершенно твердо, что я критика Орлинского не удовлетворил бы (смех, аплодисменты).

Я выступил здесь (и, конечно, не буду больше выступать) не для того, чтобы разжигать страсти, а чтобы извлечь наконец эту истину, которая мучает меня несколько месяцев. (Вернее, мучит критика Орлинского.) Я представлю очень кратко две сцены с денщиком: одну, написанную мною, другую — Орлинским. У меня она была бы такой: «Василий, поставь самовар», — это говорит Алексей Турбин. Денщик отвечает: «Слушаю», — и денщик пропал на протяжении всей пьесы. Орлинскому нужен был другой денщик. Так вот я определяю: хороший человек Алексей Турбин отнюдь не стал бы лупить денщика или гнать его в шею — то, что было бы интересно Орлинскому. Спрашивается, зачем нужен в пьесе этот совершенно лишний, как говорил Чехов, щенок? Его нужно было утопить. И денщика я утопил. И за это я имел неприятность. Дальше Орлинский говорит о прислуге и рабочих. О прислуге. Меня довели до белого каления