сообщал Горькому, что «ленинградская цензура зарезала книгу Зощенко» (прошедшую в «Звезде»), что «впечатление здесь от этого очень тяжелое…». Мы уже не вспоминаем здесь о том, что происходило с Н. Клюевым, С. Клычковым, Е. Замятиным, Б. Пильняком…М.А. Булгаков не мог не знать об обстановке, сложившейся в литературе и искусстве, которыми управляли люди, далекие от творчества.]. (начало 1931 г.)
М.А. Булгаков — К.С. Станиславскому [452 — Письма. Печатается и датируется по первому изданию.]
18 марта 1931 г.
и многоуважаемый Константин Сергеевич!
Я ушел из Трама, так как никак не могу справиться с трамовской работой.
Я обращаюсь к Вам с просьбой включить меня помимо режиссерства также и в актеры Художественного Театра.
О моем разговоре по этому поводу с М.С. Гейтц [453 — Гейтц М. С. — один из руководителей МХАТа в 1930-е гг., в 1931 г. был директором театра. В дневнике Е.С. Булгаковой сохранилась следующая запись (25 мая 1937 г.) о нем: «Сегодня в „Веч. Москве“ в сообщении об активе МХАТ есть следующие строки: „При помощи Гейтца, бывшего одно время директором Театра, авербаховцы пытались сделать Художественный Театр „Театральным органом“ Раппа“.Вот фигура, между прочим, была этот Гейтц! Производил впечатление уголовного типа».] подробно пишет Вам Рипсимэ Карповна [454 — Таманцева Рипсимэ Карповна — секретарь К.С. Станиславского, была весьма колоритной и влиятельной личностью в театре. Чаще всего в документах архива она значится как «Рипси», часто упоминается в дневниках Е.С. Булгаковой.].
М. Булгаков.
На этой записке М.А. Булгакова К.С. Станиславский написал:
Одобряю, согласен. Говорил по этому поводу с Андр[еем] Серг[еевичем] Бубновым [455 — Бубнов Андрей Сергеевич (1884—1940) — советский государственный и партийный деятель. С 1929 г. возглавлял Наркомпрос РСФСР.]. Он ничего не имеет против.
К. Станиславский.
1931―19―IV
М.А. Булгаков ― И.В. Сталину [456 — Октябрь, 1987, № 6. Затем: Письма. Печатается и датируется по машинописной копии (ОР РГБ, ф. 562, к. 19, ед. хр. ЗЗ, л. 1-6).]
Генеральному Секретарю ЦК ВКП(б) Иосифу Виссарионовичу Сталину [457 — В мае 1931 г. Булгаков обращается с письмом лично к Сталину, в котором просит направить его вместе с женой в заграничный отпуск сроком на три месяца. Письмо замечательно во многих отношениях, но наиболее ярко в нем проявляется гражданская позиция писателя.Булгаков развивает свою мысль, высказанную в телефонном разговоре со Сталиным, о том, что русский писатель не может жить вне Родины. Булгаков находит у Гоголя — любимого своего писателя — прекрасные строки о готовности принести себя в жертву во имя Отчизны, о необходимости познать «цену России только вне России» и «добыть любовь к ней вдали от нее». Свои новые творческие замыслы, которые появились у него с «неудержимой силой», писатель связывает с желанием воспеть свою социалистическую Родину — СССР. Это тем более важное признание, что Булгаков к тому времени прошел страшную полосу гонений и травли со стороны ревнителей «пролетарской культуры», для которых на самом деле и великая русская литература, и зарождающаяся советская литература были глубоко чуждыми. Не ждал Булгаков и скорых перемен в этой сфере деятельности. И тем не менее он с еще большей силой заявил, что не мыслит себя вне родной земли, не мыслит себя вне советского театра, который он беззаветно любил и который нужен был ему как воздух.Как можно заметить, в «политическом автопортрете» Булгакова появились новые светлые тона, которых с течением времени становилось больше.Очевидно, были у Булгакова какие-то сокровенные мысли, которые он хотел высказать Сталину в личной беседе. К сожалению, встреча их не состоялась ни в 1931 г., ни в последующие годы.Ответ Сталина на письмо писателя был своеобразным. Разрешение на выезд Булгаков не получил, но зато были разрешены к постановке пьесы «Мертвые души» и «Мольер», и, к огромной радости писателя, было принято решение о возобновлении «Дней Турбиных». Вот как отмечено это событие в воспоминаниях писателя В.С. Ардова, хорошо знавшего Булгакова: «Роман („Белая гвардия“) был встречен несправедливой бранью со стороны известной группы рапповцев. Особенно усердствовал в обсуждении „Дней Турбиных“ театральный критик В.И. Блюм. Он занимал должность начальника отдела драматических театров Реперткома. По его протесту и обрушились на спектакль критики и начальники разных рангов. Театр апеллировал в ЦК партии.Помню, я был в зале МХАТ на том закрытом спектакле, когда специальная комиссия, выделенная ЦК, смотрела „Дни Турбиных“. Помню, как в антракте Карл Радек — член этой комиссии — говорил кому-то из своих друзей, делая неправильные ударения почти во всяком слове — так говорят по-русски уроженцы Галиции:— Я счúтаю, что цéнзура прáва!Комиссия стала на сторону Реперткома. Но тут произошло неожиданное: по распоряжению самого Сталина разрешили играть „Дни Турбиных“. Чем же руководствовался Сталин в таком решении? Он заявил, что эта пьеса полезна, ибо показывает неизбежность победы Революции… Характерно также, что Сталин дал указание возобновить старый спектакль МХАТа — „Вишневый сад“…Итак, „Дни Турбиных“ прочно и на многие годы вошли в репертуар самого популярного в стране Театра».]
Многоуважаемый Иосиф Виссарионович!
«Чем далее, тем более усиливалось во мне желание быть писателем современным. Но я видел в то же время, что изображая современность, нельзя находиться в том высоко настроенном и спокойном состоянии, какое необходимо для проведения большого и стройного труда.
Настоящее слишком живо, слишком шевелит, слишком раздражает; перо писателя нечувствительно переходит в сатиру.
…мне всегда казалось, что в жизни моей мне предстоит какое-то большое самопожертвование, и что именно для службы моей отчизне я должен буду воспитаться где-то вдали от нее.
…я знал только то, что еду вовсе не затем, чтобы наслаждаться чужими краями, но скорей чтобы натерпеться, точно как бы предчувствовал, что узнаю цену России только вне России и добуду любовь к ней вдали от нее».
Н. Гоголь.
Я горячо прошу Вас ходатайствовать за меня перед Правительством СССР о направлении меня в заграничный отпуск на время с 1 июля по 1 октября 1931 года.
Сообщаю, что после полутора лет моего молчания с неудержимой силой во мне загорелись новые творческие замыслы, что замыслы эти широки и сильны, и я прошу Правительство дать мне возможность их выполнить.
С конца 1930 года я хвораю тяжелой формой нейростении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен.
Во мне есть замыслы, но физических сил нет, условий, нужных для выполнения работы, нет никаких.
Причина болезни моей мне отчетливо известна.
На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя.
Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе.
Злобы я не имею, но я очень устал и в конце 1929 года свалился. Ведь и зверь может устать.
Зверь заявил, что он более не волк, не литератор. Отказывается от своей профессии. Умолкает. Это, скажем прямо, малодушие.
Нет такого писателя, чтобы он замолчал. Если замолчал, значит был не настоящий.
А если настоящий замолчал — погибнет.
Причина моей болезни — многолетняя затравленность, а затем молчание.
* * *
За последний год я сделал следующее:
несмотря на очень большие трудности, превратил поэму Н. Гоголя «Мертвые души» в пьесу,
работал в качестве режиссера МХТ на репетициях этой пьесы,
работал в качестве актера, играя за заболевших актеров в этих же репетициях,
был назначен в МХТ режиссером во все кампании и революционные празднества этого года,
служил в ТРАМе — Московском, переключаясь с дневной работы МХТовской на вечернюю ТРАМовскую,
ушел из ТРАМа 15.III.31 года, когда почувствовал, что мозг отказывается служить, и что пользы ТРАМу не приношу,
взялся за постановку в театре Санпросвета (и закончу ее к июлю).
А по ночам стал писать.
Но надорвался.
* * *
[…] Я переутомлен.
* * *
Сейчас все впечатления мои однообразны, замыслы повиты черным, я отравлен тоской и привычной иронией.
В годы моей писательской работы все граждане беспартийные и партийные внушали и внушили мне, что с того самого момента, как я написал и выпустил первую строчку и до конца моей жизни я никогда не увижу других стран.
Если это так — мне закрыт горизонт, у меня отнята высшая писательская школа, я лишен возможности решить для себя громадные вопросы. Привита психология заключенного.
Как воспою мою страну — СССР?
* * *
Перед тем, как писать Вам, я взвесил все. Мне нужно видеть свет и, увидев его, вернуться. Ключ в этом.
Сообщаю Вам, Иосиф Виссарионович, что я очень серьезно предупрежден большими деятелями искусства, ездившими за границу, о том, что там мне оставаться невозможно.
Меня предупредили о том, что в случае, если Правительство откроет мне дверь, я должен быть сугубо осторожен, чтобы как-нибудь нечаянно не захлопнуть за собой эту дверь и не отрезать путь назад, не получить бы беды похуже запрещения моих пьес.
По общему мнению всех, кто серьезно интересовался моей работой, я невозможен ни на какой другой земле кроме своей — СССР, потому что 11 лет черпал из нее.
К таким предупреждениям я чуток, а самое веское из них было от моей побывавшей за границей жены, заявившей мне, когда я просился в изгнание, что она за рубежом не желает оставаться и что я погибну там от тоски менее чем в год.
(Сам я никогда в жизни не был за границей. Сведение о том, что я был за границей, помещенное в Большой Советской Энциклопедии, — неверно.)
* * *
«Такой Булгаков не нужен советскому театру», — написал нравоучительно один из критиков, когда меня запретили.
Не знаю, нужен ли я советскому театру, но мне советский театр нужен как воздух.
* * *
Прошу Правительство СССР отпустить меня до осени и разрешить моей жене Любови Евгениевне Булгаковой сопровождать меня. О последнем прошу потому, что серьезно болен. Меня нужно сопровождать близкому человеку. Я страдаю припадками страха в одиночестве.
Если нужны какие-нибудь дополнительные объяснения к этому письму, я их дам тому лицу, к которому меня вызовут.
Но, заканчивая письмо, хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам.
Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому, что Ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти.
Вы сказали: «Может быть, вам, действительно, нужно ехать за границу…»
Я не избалован разговорами. Тронутый этой фразой, я год работал не за страх режиссером в театрах СССР.
(М. Булгаков)
30. V. 1931 Москва
Бол. Пироговская, 35-а, кв. 6. Тел. 2-03-27.
М.А. Булгаков ― В.В. Вересаеву [458 — Знамя, 1988, № 1. Затем: Письма. Печатается и датируется по второму изданию.]
29.VI.31 г.
Дорогой Викентий Викентьевич!
К хорошим людям уж и звонить боюсь, и писать, и ходить: неприлично я исчез с
