с которого я ночью скатывалась, под портретом сурового Ушинского…» — это все из тех же «Воспоминаний» Белозерской.
Но лето подходило к концу, школа начинала свою обычную жизнь, в учительской уже нельзя было оставаться, даже на ночь. Нужно было искать надежное пристанище, тем более что Михаил Афанасьевич должен был наконец-то закончить роман «Белая гвардия» и повесть «Роковые яйца, или Луч жизни».
Любовь Евгеньевна, коренная москвичка, вспомнила своих знакомых и близких и надеялась, что хоть кто-нибудь поможет молодоженам найти приличное убежище. Но первый же визит разочаровал ее: крестная мать ее старшей сестры, некогда красавица, была неузнаваема в черном монашеском платке: она похоронила обоих сыновей, с одним из которых маленькая Любаша играла в прятки. Еще одна горькая зарубка на сердце… Нет уж, лучше положиться на случай и на самих себя: старые знакомые, как «бывшие», лишены в новой жизни своих прежних прав, перестав быть хозяевами своих домов, даже своих жизней.
Случайно Булгаковых познакомили с «грустным-грустным человеком». Он-то и привел их к арендатору в Обухов переулок, дом 9, где они вскоре начали самостоятельную, независимую жизнь, полную духовных и литературных исканий, надежд и горьких разочарований.
В эти дни Булгаков, как и всегда, много работает, читает, пишет, размышляет, ходит по редакциям, в театры.
Все вроде бы кончилось благополучно и можно вздохнуть посвободнее, в свободные часы от службы в «Гудке» можно снова заняться подлинным. А ведь все могло сложиться по-другому… Тяжело было вспоминать, как он и Любовь Евгеньевна искали свое первое совместное прибежище, квартиры были так дороги, а дешевых комнат не было, как не было и денег. Пришлось занять у Евгения Никитича Тарновского… И несколько неловко было вспоминать, как он отчитал Валюна Катаева, когда он признался, что любит Елену Булгакову и хотел бы на ней жениться. «Нужно иметь средства, чтобы жениться», — сказал Булгаков на это признание. А сам? С Татьяной Николаевной, с Тасей, было легко, она самоотверженно принимала все удары судьбы и житейские тяготы, помогала ему переносить выпавшие на их долю невзгоды. Да и сейчас она готова забыть этот развод и снова начать с ним новую жизнь. И по его просьбе делает все, что может для его семьи и его друзей… Приехала Галя, дочь Сынгаевского, приехала к нему, а у него не на чем положить ее спать; Татьяна пристроила ее у знакомых на несколько ночей. Что было делать дальше? Выручила сестра Надя, поговорила с ней по душам, пристроила ее временно в школе, питалась-то у него, а спать уходила в школу: ведь милые друзья из Киева отправили ее даже без документов. И если бы не Тася и Надежда… А перед этим острый приступ аппендицита, пришлось пойти на операцию, хорошо, что зашел к нему Коля Гладыревский и уговорил его лечь в клинику профессора Мартынова и сделать операцию; было страшновато, но, слава Богу, все обошлось, каждый день приходила Любаша, приносила ему еду, но много есть было нельзя, приходилось ограничивать себя, а так хотелось…
Булгаков вспоминал, как переживал он, находясь в больнице. Эта неделя показалась ему вечностью; ему казалось, что все рухнет из-за этой неожиданной для него опасности: ведь в самом разгаре были его отношения с Любовью Евгеньевной, еще полная неопределенность тяготила его, а тут операция, больничный вид, да и судьба ненапечатанных сочинении очень волновала его. Взять хотя бы «Записки на манжетах» — как неудачливо складывается их судьба. Удалось напечатать только отрывки, с большими пропусками. Наконец поверил в «Недра», поверил Ангарскому и Петру Никаноровичу Зайцеву, секретарю редакции, оставил полный текст «Записок» и убедительно попросил поскорее выяснить их судьбу, предупредив при этом, что кое-что из предложенной рукописи печаталось в «Накануне» и в альманахе «Возрождение», Николая Семеновича это не должно было смутить… Многострадальные «Записки» нравились Булгакову своей открытостью и прямотой. Он предложил прочитать их публично, он так здорово прочитал бы их, что судьба «Записок» сразу бы выяснилась, ничего страшного в них нет, так, судьба голодного писателя на юге России, не более того, никакого политического криминала они не содержат… Но и в «Недрах» «Записки на манжетах» не прошли. А Булгаков так надеялся получить за них гонорар и уехать на юг с Любашей… Планы эти тоже рухнули. Какой там юг, приходилось ходить по редакциям и «сшибать» где десятку, где двадцатку, так, на пропитание. Не вышло и с романом «Белая гвардия», И. Лежнев готовился напечатать его в журнале «Россия», но уж слишком мало он платил. Булгаков передал роман в «Недра», пообещавшие «перекупить» роман. Прочитал Зайцев, отозвался о нем восторженно, но стоило ему передать роман на чтение «старичкам» Вересаеву и Ангарскому, как никакого дела не получилось: Вересаев отозвался отрицательно, Ангарский же долго колебался, но печатать роман отказался по цензурным соображениям: не слишком ли положительными выглядели в романе белогвардейцы, недавние враги Советской власти? И осторожность взяла верх, хотя написано несомненно талантливо…
С каким нетерпением он ждал возвращения Зайцева, Ангарского, Вересаева. И как-то в первые дни сентября, узнав о том, что Зайцев вернулся, Булгаков зашел в редакцию. Зайцева не было, сел, дожидаясь, за стол и стал машинально водить ручкой по белому листу бумаги: «Телефон Вересаева? 2-60-28. Но телефон мне не поможет… Туман… Туман… Существует ли загробный мир?
Завтра, может быть, дадут денег…»
Вошел Зайцев. Булгаков выжидающе смотрел на загорелого, отдохнувшего Петра Никаноровича, который ничего утешительного не мог сказать:
— Все читавшие роман в восторге. Талантливый, многообещающий писатель, говорят, но печатать такой роман нельзя: рапповцы затравят. «Как он похудел, — мелькнуло у добрейшего Петра Никаноровича. — Видимо, по-прежнему перебивается случайными заработками от журнальчиков Дворца Труда на Солянке, „Гудок“ тоже не прокормит… Сильно нуждается такой талантливый человек, как это несправедливо…»
Булгаков, расстроенный до предела сразившей его вестью, снова присел за соседний столик, продолжая бездумно что-то чертить на оставленном было листке. Зайцев взглянул на бумагу: каждая буква фамилии «Вересаев» многократно обведена. Ясно, почему… Пляшущие человечки, автопортрет, в котором угадывается отчаявшийся человек. «Что я скажу Любаше?» — в отчаянии думал в эти минуты Булгаков.
— Михаил Афанасьевич, — неожиданно заговорил Зайцев. — Может, у вас есть что-нибудь еще готовое?
Булгаков посмотрел на Петра Никаноровича, и надежда мелькнула в его глазах.
— Давно задумал я одну фантастическую вещь, она почти готова, недели через две я закончу ее, может, и раньше, недели через полторы. А что?
Зайцев взял со столика лист бумаги и просто сказал:
— Пишите заявление с просьбой выдать сто рублей аванса в счет вашей будущей повести.
Булгаков тут же написал заявление, и обрадованный, все еще не веря в удачу, быстро пошел в бухгалтерию Мосполиграфа. Вернувшись, крепко пожал руку Петра Никаноровича. Теперь две недели он может работать над подлинным…
Но не прошло и недели, как получил письмо от Зайцева, в котором тот торопит его с окончанием повести. Пришлось торопиться и «скомкать», в чем и сам позднее признавался, но изменить уже не мог.
«Однажды он поманил меня пальцем в прихожую: „Хотите послушать любопытный телефонный разговорчик?“ — вспоминает сосед Булгаковых В. Левшин. — Он звонит в издательство „Недра“: просит выдать ему (в самый что ни на есть последний раз!) аванс в счет повести „Роковые яйца“. Согласия на это, судя по всему, не следует. „Но послушайте, — убеждает он, — повесть закончена. Ее остается только перепечатать… Не верите? Хорошо! Сейчас я вам прочитаю конец“.
Он замолкает ненадолго („пошел за рукописью“), потом начинает импровизировать так свободно, такими плавными, мастерски завершенными периодами, будто он и вправду читает тщательно отделанную рукопись. Не поверить ему может разве что Собакевич!
Через минуту он уже мчится за деньгами. Перед тем как исчезнуть за дверью, высоко поднимает палец, подмигивает: „Будьте благонадежны!“»
Между прочим, сымпровизированный Булгаковым конец сильно отличается от напечатанного. В «телефонном» варианте повесть заканчивалась грандиозной картиной эвакуации Москвы, к которой подступают полчища гигантских удавов. В напечатанной редакции удавы, не дойдя до столицы, погибают от внезапных морозов.
Вскоре после своей телефонной мистификации он повез меня на авторское чтение «Роковых яиц» в Большой Гнездниковский переулок, в дом Нирензее…
Чтение происходило, кажется, в квартире писателя Огнева. Здесь — чуть ли не вся литературная Москва. Его слушают стоя, сидя, в коридоре, в соседних комнатах. После читки начинается обсуждение — долгое и преимущественно хвалебное…
В другой раз где-то в переулке на Малой Никитской Булгаков читает главы из «Белой гвардии». Успех громадный.
Читает он, надо сказать, мастерски. Именно читает, а не играет, при том ведь, что прирожденный актер. Богатство интонаций, точный, скупой жест, тонкая ироничность… Домой возвращаемся на извозчике: он, я и незнакомая мне дама. Поздняя зимняя ночь. Сани нудно тащатся по спящим переулкам. Ноги мои совсем оледенели под жидкой извозчичьей полостью. У дома Пигит я выхожу. Булгаков едет провожать даму. Напоследок говорит мне вполголоса: «Дома скажите, что я там остался…» (Воспоминания о Михаиле Булгакове, с. 174–176).
Возможно, Булгаков действительно импровизировал по телефону конец повести «Роковые яйца», но возможно, что память изменила Левшину, и он воспользовался ныне известным отзывом Горького о «Роковых яйцах»: «Булгаков очень понравился мне, очень, но он сделал конец рассказа плохо, — писал он М. Слонимскому 8 мая 1925 года, после выхода повести в свет. — Поход пресмыкающихся на Москву не использован, а подумайте, какая это чудовищно интересная картина!»
Думаю, что Булгаков и сам догадывался о возможностях сюжета, придуманного им. Но в публикацию повести вторгались такие силы, которые невозможно было преодолеть, и прежде всего страх перед цензурой…
В «Недрах» повесть приняли благосклонно, прочитал Зайцев, Вересаев «пришел в полный восторг», как вспоминает Зайцев, Ангарский был в Берлине, так что послали в набор без него…
Но вскоре Ангарский приехал, и Булгаков с горечью записывает 18 октября 1924 года, в субботу: «Я по-прежнему мучаюсь в „Гудке“. Сегодня день потратил на то, чтобы получить сто рублей в „Недрах“. Большие затруднения с моей повестью-гротеском. Ангарский предложил мест 20, которые надо по цензурным соображениям изменить. Пройдет ли цензуру. В повести испорчен конец, п.ч. писал я ее наспех.
Вечером был в опере Зимина и видел „Севильского цирульника“ в новой постановке. Великолепно. Стены вращаются, бегает мебель».
И действительно театр Зимина стал Экспериментальным. По рецензии в журнале «Новая рампа» (1924, № 18) можно судить, что происходило на сцене в тот вечер: «Постановка от начала до конца динамична. „Человек и вещь“ одинаково кружатся в вихре интриги… Глубокоуважаемые столы, кресла, стулья, клавесин — все втянуты в активное участие… Даже стены (первый опыт использования вращающихся ширм-призм) в доме Бартоло вертятся от смеха и удовольствия, раскрываются и закрываются по ходу действия».
Эти сто рублей, полученные в «Недрах», и деньги, взятые «под расписку» у Е.Н. Тарновского, пошли,
