Щукин, — ты с ума сошел?
— Найн, — ответил Крюков, — не мешай, я сейчас.
Затем отпрянул назад, вежливо поклонился окну и сказал:
— Благодарю вас, я уже ездил. Данке зер! Ну, пожалуйста, еще одну чашечку чаю, — предложил Крюков сам себе и сам же отказался: — Мерси, не хочу. Их виль… Фу, дьявол… Как его. Нихт, нихт! — победоносно повторил Крюков и выкатил глаза на Щукина.
— Крюков, миленький, что с тобой? — плаксиво спросил приятель, — опомнись.
— Не путайся под ногами, — задумчиво сказал Крюков и уставился на свои босые ноги. — Под ногами, под ногами, — забормотал он, — а как нога? Все вылетело. Вот леший… фусс, фусс! Впрочем, нога не встретится, нога — ненужное слово.
«Кончен парень, — подумал Щукин, — достукался, давно я замечал…»
Он робко кашлянул и пискнул:
— Петенька, что ты говоришь, выпей водицы.
— Благодарю, я уже пил, — ответил Крюков, — а равно и ел (он подумал), а равно и курил. А равно…
«Посижу, посмотрю, чтобы он в окно не выбросился, а там можно будет людей собрать. Эх, жаль, хороший был парень, умный, толковый…» — думал Щукин, садясь на край продранного дивана.
Крюков раскрыл книгу и продолжал вслух:
— Имеете ль вы трамвай, мой дорогой товарищ? Гм… Камрад (Крюков задумался). Да, я имею трамвай, но моя тетка тоже уехала в Италию. Гм… Тетка тут ни при чем. К чертовой матери тетку! Выкинем ее, майне танте. У моей бабушки нет ручного льва. Варум? Потому что они очень дороги в наших местах. Вот сукины сыны! Неподходящее! — кричал Крюков. — А любите ли вы колбасу? Как же мне ее не любить, если третий день идет дождь! В вашей комнате имеется ли электричество, товарищ? Нет, но зато мой дядя пьет запоем уже третью неделю и пропил нашего водолаза. А где аптека? — спросил Крюков Щукина грозно.
— Аптека в двух шагах, Петенька, — робко шепнул Щукин.
— Аптека, — поправил Крюков, — мой добрый приятель, находится напротив нашего доброго мэра и рядом с нашим одним красивым садом, где мы имеем один маленький фонтан.
Тут Крюков плюнул на пол, книжку закрыл, вытер пот со лба и сказал по-человечески:
— Фу… здравствуй, Щукин. Ну, замучился, понимаешь ли.
— Да что ты делаешь, объясни! — взмолился Щукин.
— Да понимаешь ли, германская делегация к нам завтра приедет, ну, меня выбрали встречать и обедом угощать. Я, говорю, по-немецки ни в зуб ногой. Ничего, говорят, ты способный. Вот тебе книжка — самоучитель всех европейских языков. Ну и дали! Черт его знает, что за книжка!
— Усвоил что-нибудь?
— Да кое-что, только мозги свернул. Какие-то бабушки, покойный дядя… А настоящих слов нет.
Глаза Крюкова вдруг стали мутными, он поглядел на Щукина и спросил:
— Имеете ли вы кальсоны, мой сосед?
— Имею, только перестань! — взвыл Щукин, а Крюков добавил:
— Да, имею, но зато я никогда не видал вашей уважаемой невесты!
Щукин вздохнул безнадежно и убежал.
ТУСКАPOPА
«Бузотер», 1925, № 19
Угрызаемый хвост
— Ох-хо-хонюшки! Стоишь, стоишь…
— И тут хвост.
— Что поделаешь? Вы, позвольте узнать, бухгалтер будете?
— Нет-с, я кассир.
— Арестовываться пришли?
— Да как же!
— Дело доброе! А на сколько, позвольте узнать, вы изволили засыпаться?..
— На 300 червончиков.
— Пустое дело, молодой человек. Один год. Но принимая во внимание чистосердечное раскаяние, и, кроме того, Октябрь не за горами. Так что в общей сложности просидите три месяца и вернетесь под сень струй.
— Неужели? Вы меня прямо успокаиваете. А то я в отчаянье впал. Пошел вчера советоваться к защитнику, — уж он пугал меня, пугал, статья, говорит, такая, что меньше чем двумя годами со строгой не отделаетесь.
— Брешут-с они, молодой человек. Поверьте опытности. Позвольте, куда ж вы? В очередь!
— Граждане, пропустите. Я казенные деньги пристроил! Жжет меня совесть…
— Тут каждого, батюшка, жжет, не один вы.
— Я, — бубнил бас, — казенную лавку Моссельпрома пропил.
— Хват ты. Будешь теперь знать, закопают тебя, раба Божия.
— Ничего подобного. А если я темный? А неразвитой? А наследственные социальные условия? А? А первая судимость? А алкоголик?
— Да какого ж черта тебе, алкоголику, вино препоручили?
— Я и сам говорил…
— Вам что?
— Я, гражданин милицмейстер, терзаемый угрызениями совести…
— Позвольте, что ж вы пхаетесь, я тоже терзаемый…
— Виноват, я с десяти утра жду, арестоваться.
— Говорите коротко, фамилию, учреждение и сколько.
— Фиолетов я, Миша. Терзаемый угрызениями…
— Сколько?
— В Махретресте — двести червяков.
— Сидорчук, прими гражданина Фиолетова.
— Зубную щеточку позвольте с собой взять.
— Можете. Вы сколько?
— Семья?
— Так точно.
— А сколько ж вы взяли?
— Деньгами двести, салоп, часы, подсвечники.
— Не пойму я, учрежденский салоп?
— Зачем? Мы учреждениями не занимаемся. Частное семейство — Штипельмана.
— Вы Штипельман?
— Да никак нет.
— Так при чем тут Штипельман?
— При том, что зарезали мы его. Я докладываю: семь человек — жена, пятеро детишек и бабушка.
— Сидорчук, Махрушин, примите меры пресечения!
— Позвольте, почему ему преимущества?
— Граждане, будьте сознательные, убийца он.
— Мало ли, что убийца. Важное кушанье! Я, может, учреждение подорвал.
— Безобразие. Бюрократизм. Мы жаловаться будем.
ТУСКАPOPА
«Бузотер», 1925, № 20
При исполнении святых обязанностей
Бумага, адресованная ВЧ-Д5 со ст. Алатырь Казанской дор., фельдшерицы Поденко.
Довожу до вашего сведения, что в мое дежурство 15 июня с.г. в 7 час. вечера в больницу явился в нетрезвом виде представитель учстрахкассы А.К. Сергиевский, без моего ведома вломился в родильное отделение, а оттуда прошел в гинекологическую палату, где начал осматривать белье у женщин, говоря, что оно грязное, кричал, перепугал больных, назвал дежурную фельдшерицу свиньей, а одну из больных проходимкой.
Подпись фельдшерицы.
Подпись сиделки.
Подпись больных.
Подпись рабкора № 994.
Хорошо и тихо было в железнодорожной больнице. Вечер. Поправляющиеся больные занимались чтением газет и разных полезных книг. Около тяжелобольных суетились сиделки и фельдшерицы.
Из родильного отделения доносились временами стоны.
Там — рожали.
Словом, все как полагается, в приличном месте.
И вот… раздались громкие шаги, затем негромкое иканье, и в больнице появился гражданин. Сильнейший запах пива появился вслед за гражданином и смешался с запахом йода и хлороформа.
— Позвольте… э… узнать… где у вас тут… э… родильное отделение?.. — спросил гражданин, загадочно улыбаясь.
— А вам зачем? — удивленно осведомилась фельдшерица.
— Я родить желаю, — пояснил гражданин.
— Как — родить? Вы мужчина, — ответила фельдшерица, не веря своим ушам.
— А п-почем вы знаете? Хи-хи! Впрочем, я пошутил. Я… пошутил, м-моя цыпочка, — молвил гражданин и сделал попытку взять фельдшерицу за подбородок, но промахнулся.
— Я вам не цыпочка, — неуверенно ответила фельдшерица, пораженная уверенными действиями посетителя, — а кто вы такой?
— Я, м-моя м-милая, представитель учстрахкассы, — объяснил дорогой гость.
— Что же вам угодно?
— А вот сейчас узнаете, — зловеще молвил гость.
Тут он очень ловко открыл дверь в родильное отделение и появился там во всей своей красоте. Пораженные ею родильницы встретили посетителя легким визгом…
— Я в-вам помешал?.. — обиженно спросил гость.
— Гражданин, уйдите, что вы! — в ужасе сказала фельдшерица.
— Довольно странно, гм… как же это я уйду? Только что пришел и сейчас же уйду? Нет-с, я сейчас белье буду рассматривать… — С этими словами посетитель сделал пять косых шагов к крайней койке.
В родильном завыли.
Несколько ошеломленный посетитель покачался, как маятник, и заметил:
— Ну, л-ладно. Если вы такие… Я… Зайду па-па-зн-е-е.
И вышел и вошел в гинекологическое и направился к крайней койке и взялся за одеяло.
Фельдшерица набралась храбрости.
— Прошу прекратить этот осмотр, вы беспокоите больных.
— Что-о?! — спросил посетитель, и ярость начала выступать на его малиновом лице, — как ты сказала? Я беспокою? Я?! Я?! Я?! (головы сиделок появились в дверях). Я?!!! Член учстрахкассы, беспокою больных? Да ты знаешь, кто ты такая после всех твоих замечаний?
— Кто? — спросила, бледнея, фельдшерица.
— Свинья ты, вот ты кто!
Фельдшерица вынула носовой платок и заплакала в него.
— Вон! — гаркнул вдруг посетитель на сиделок таким голосом, что они мгновенно провалились сквозь землю. Уничтожив таким образом низший персонал, алкогольный ревизор обратился к среднему персоналу, именно к той же фельдшерице.
— Ты знаешь, что я с тобой могу сделать? Ты у меня в 24 минуты вылетишь на улицу… и на этой улице сгниешь под забором… Ты у меня пятки будешь лизать и просить прощения. Н-но… я т-тебя не прощу! Пойми, несознательная личность, что это моя святая обязанность осмотр больных и выявление их нужд. Может быть, они на что-нибудь жалуются?
— Гражданин, — взмолился женский голос из-под одеяла, — уйдите вы отсюда.
— Под каким одеялом это сказали? — грозно осведомился гость. — Под этим, с полосками?! Молчи, проходимка!!
Под одеялом с полосками заплакали. Потом заплакали под другим одеялом.
Ревизор покачался на месте и сказал:
— Хорошо-с, очень хорошо вы меня приняли. Так и запишем. Будете вы помнить, как оскорблять представителя страхкассы при исполнении им своих обязанностей. Я вам покажу… кузькину мать…
И с этими словами «высокий» посетитель под дружный женский плач отбыл из больницы…
***
…Куда — мне неизвестно. Но, во всяком случае, да послужит ему мой фельетон на дальнейшем его пути фонарем.
МИХАИЛ
«Гудок», 15 июля 1925 г.
Человек с градусником
У нас на станции рабочий в летучке заболел, врач к нему приехал, поставил градусник и забыл про него, уехал на дрезине, а больной так с градусником и остался.
Рабкор 1212
1
Врач завинтился совершенно. Приехал на станцию, осмотрел пять человек с катаром желудка. Одному выписал соду три раза в день по чайной ложке, другому соду три раза в день по пол чайной ложки, третьему — один раз в день по 1/4 чайной ложки, четвертому и пятому, для разнообразия, через день по ложке; шестой — ногу сломал, двое страдали ревматизмом, один — запором; жена стрелочника жаловалась, что видит во сне покойников, двум не выдали пособия по болезни, дорожная мастерша неожиданно родила…
Одним словом, когда нужно было садиться в дрезину, в голове у врача было только одно: «Ко щам пора, дьявольски устал…»
И тут прибежали и сказали, что в летучке один заболел. Врач только тихо крякнул и полетел к больному.
— Тэк-с, язык покажите, голубчик. Паршивый язык! Когда заболел? 13-го?.. 15-го?..Ах, 16-го?.. Хорошо, то бишь плохо… Сколько тебе лет? То есть я хотел спросить: живот болит? Ах, не болит? Болит? Тут болит?
— Ой-о…
— Постой, постой, не кричи. А тут?
— Ого-го!..
— Постой, не кричи.
— Дрезина готова, — послышалось за дверью.
— Сейчас, одну минуту… Голова болит?.. Когда заболела? То есть я хотел спросить — поясницу ломит? Ага! А коленки?.. Покажи коленку. Сапог-то стащи!
— У меня в прошлом году…
— А в этом?.. Так. А в будущем? Фу, черт, я хотел спросить, в позапрошлом? Селедки не ешь! Расстегни рубашку. Вот те градусник. Да не раздави, смотри. Казенный.
— Дрезина дожидается!
— Счас, счас, счас!.. Рецепт напишу только. У тебя инфлуенция, дядя. Отпуск тебе напишу на три дня. Как твоя фамилия? То есть я хотел спросить, ты женатый? Холостой? Какого ты полу?.. Фу, черт, то есть я хотел спросить, ты застрахованный?
— Дрезина ждет!
— Счас! Вот тебе рецепт. Порошки будешь принимать. По одному порошку. Селедки не ешь! Ну, до свидания.
— Покорнейше вас благодарю!
— Дрезина…
— Да, да, да… Еду, еду, еду…
2
Через три дня в квартире доктора.
— Маня, ты не видела, куда я градусник дел?
— На письменном столе.
— Это мой. А где же казенный, с черной шапочкой? Черт его знает, очевидно, потерял. Потерял, а шут его знает где. Придется покупать.
3
Через пять дней на станции сидел человек в куртке с бугром под левой мышкой и рассказывал:
— Замечательный врач! Прямо скажу: выдающийся врач! Ну, до чего быстрый, как молния.
