бесподобном голосе… Кхе… кхе… мама… Ехал к вам на извозчике, казалось, что голос немножко сел, а сюда приехал — оказывается, в голосе. Ми!
Голоса Мышлаевского и Николки: «Шервинский! „Демона“!»
Идите сюда!
Елена. Ноты захватили с собой?
Шервинский. Как же-с.
Елена. Ну идите, проаккомпанирую.
Шервинский. Вы чистой воды богиня. (Целует руку.)
Елена. Отстаньте. Единственно, что в вас есть хорошего, — это голос, и прямое ваше назначение — это оперная карьера.
Шервинский. Мм… да… Кхе… Ми… Кое-какой материал есть. Вы знаете, Елена Васильевна, я однажды пел в Жмеринке «Эпиталаму». Там вверху «фа», как вы знаете, а я взял вместо него «ля» и держал девять тактов.
Елена. Сколько?
Шервинский. Восемь тактов держал. Не верите? Как хотите. У нас тогда рядом в отряде служила сестрой милосердия графиня Гендрикова. Так она влюбилась в меня после этого «ля».
Елена смеется.
Напрасно вы не верите.
Шервинский. Отравилась. (Задумчиво.) Цианистым калием.
Елена. Ах, Шервинский, Шервинский… Ей-богу, это у вас болезнь. Идемте.
Шервинский. Сию минуту ноты возьму.
Елена уходит. В соседней комнате зажигается свет, виден бок рояля. Слышен аккорд.
Шервинский(со свертком нот). Уехал. Уехал. (Приплясывает.) Уехал!
Конец первой картины
КАРТИНА ВТОРАЯ
Квартира Турбиных уходит вверх. Снизу поднимается нижняя квартира Василисы. Мещански-уютно обставленный кабинет с граммофоном, зеленая лампа. От нее — таинственный свет. Окно, завешенное только в нижней его половине. На сцене домовладелец Василиса, чрезвычайно похожий на бабу, и жена его Ванда, сухая злобная, с прической в виде фиги.
Василиса. Ты — дура.
Ванда. Я знала, что ты хам, уже давно, но в последнее время твое поведение достигло геркулесовых столбов.
Василиса. Делай так, как я говорю.
Ванда. Пойми ты, понадобятся деньги, стол нужно переворачивать.
Василиса. И перевернешь, руки не отвалятся.
Ванда. Гораздо лучше за буфет спрятать.
Василиса. За всеми буфетами ищут. А это никому не придет в голову. Все в городе так делают.
Ванда. О Боже мой! Ну хорошо.
Василиса. Принеси, пожалуйста, простыню и английскую булавку.
Ванда. Заметно будет. Простыня на окне белая. Еще хуже сделаешь.
Василиса. Вот характерец! Ну не простыню, так плед. Не плед, так какого-нибудь черта.
Ванда. Попрошу не ругаться.
Василиса. Неси!
Ванда уходит. Василиса переворачивает ломберный стол кверху ножками. Ванда возвращается с пледом.
Держи. (Влезает на стул. Завешивает окно пледом. Достает пачку денежных бумажек.) Давай кнопки. (Пришпиливают бумажки к нижней поверхности стола.) Великолепно. (Ставит стол на место.) Вот и ничего не заметно. А ты спорила.
Ванда. Тоже удовольствие — каждый день отколупывать по бумажке.
Василиса. И отколупнешь. Ничего с тобой не сделается. Ну-с, теперь самое главное. Двери-то заперты?
Ванда. Да, заперты.
Василиса. Ладно. (Смотрит задумчиво на стену. Бормочет. Делает непонятные движения руками) Так. На четверть аршина… Гм… Прекрасно. Давай стул.
Ванда подает стул. Василиса достает из письменного стола пакет. Влезает на стул.
Подержи. (Ножиком вскрывает разрез на стене, открывает тайник.)
Ванда подает ему пакет. Плед на окне отваливается. За стеклом появляется физиономия 1-го бандита, наблюдает за работой. Василиса прячет пакет.
Ванда поворачивается, лицо бандита мгновенно исчезает.
Ванда. Отвалился!
Василиса. «Отвалился»! Это свинство с твоей стороны, ничего не можешь сделать аккуратно.
Ванда. Да никто не видал.
Василиса. Никто! Никто, а вдруг кто! Вот будет тогда здорово — никто! Город полон бандитами. Не обрадуешься.
Ванда. Говорю тебе, никто не успел увидать.
Василиса. Окно на улицу!
Ванда. До чего нудный человек, Боже ты мой.
Василиса. Поправляй.
Ванда поправляет плед.
Давай синдетикон. (При помощи Ванды заклеивает тайник обоями. Слезает.) Отлично. Ну, пусть теперь Петлюра приходит. Никто не догадается. Совершенно незаметно.
Ванда. Пожалуй, действительно незаметно. Идем спать.
Василиса. Сейчас. Нужно еще деньги пересчитать, на мелкие расходы.
Ванда уходит. Полоска света из портьеры. Шум воды в умывальнике. Василиса достает деньги, считает, бормочет.
Пятнадцать, двадцать, двадцать пять, тридцать… За фальшування караеться тюрмою. Вот деньги, прости Господи.
Голос Ванды: «Куда ты поставил валериановые капли? У меня такое нервное настроение, что я заснуть не могу».
В тумбочке.
Ну не знаю. (Плюет.) Фу ты, черт! (Смотрит на свет лампы бумажку.) Вот мерзавцы! Фальшивая. (Считает, смотрит на свет.) Вторая фальшивая… Господи Иисусе… Девяносто… Сто… Третья фальшивая. Что же это такое делается?!
Голос Ванды: «Что такое?»
Да понимаешь, на двадцать пять бумажек семь фальшивых.
Ванда(выходя в белой ночной кофточке). Нужно было смотреть, что дают. Рохля.
Василиса. Полюбуйся.
Ванда. По-моему, она хорошая.
Василиса. Твоей работы. Посмотри на морду хлебороба.
Ванда. Ну…
Василиса. Ну, он должен быть веселый, радостный должен быть хлебороб на государственной бумажке. А у этого кислая рожа.
Ванда. Да, хлебороб подозрительный.
Василиса. Что ж нам теперь делать?
Ванда. Завтра я на базаре одну сплавлю.
Василиса. А я извозчику. Все равно мне завтра нужно будет ехать. И откуда только берутся эти фальшивки, так по рукам и ходят, так и ходят.
Ванда. Ну ладно. Нечего делать. Иди лучше спать. А то ты даже похудел.
Василиса. Сейчас. Похудеешь тут. Вот времечко. (Прячет деньги. Раздумывает. Любуется на то место, где тайник. Бормочет.) Нет, что ни говори, а остроумная шутка. Никому в голову не придет.
Из квартиры Турбиных сверху глухо слышен смех, потом рояль и пение.
Никогда покоя нет. Ведь это ужас. Вот орава-то. Половина первого, а у них пение начинается. (Подходит к окну и снимает плед.)
Голос Ванды за сценой: «Одеяло возьми».
Спи, пожалуйста. Сейчас. (Приближается к окну. Всматривается в ночь.) Нет, никого не могло быть. (Тушит лампу. Уходит.)
За сценою голоса то его, то Ванды: «Ну в нижнем ящике…» — «Да нету там…» — «Ну завтра найдешь…» — «Ох, ох, ох…» Сверху яснее рояль и голос Шервинского поет «Пою тебе, бог Гименея…» Квартира Василисы угасает, уходит вниз.
КАРТИНА ТРЕТЬЯ
Появляется квартира Турбиных. Ярко освещена. Ночь. Дымно. На столе ужин, вино. На сцене Николка, Алексей (в погонах), капитан Студзинский (в погонах). Мышлаевский (после ванны в белой чалме и в полосатом бухарском халате). Постепенно во время картины пьянеют. Портьера откинута, слышен рояль и голос Шервинского. Он поет.
Шервинский. Эрос, бог любви… Он их благословляет… Венера предлагает чертоги им свои… Слава и хвала Кризе и Нерону… Слава и хвала. Пою тебе, бог Гименея… Бог Гименей!!! (Берет блистательную высокую ноту.)
Николка. Вот это голосок!
Студзинский. Браво! Браво, браво…
Все аплодируют.
Николка. «Демона»! «Демона»!
Шервинский(выходя). Не могу больше.
Мышлаевский. Ты заслужил, баритон, стакан белого вина.
Алексей. Елена, ужин продолжается!
Елена выходит к столу.
Мышлаевский. Да-с, господа. Голым профилем на ежа не сядешь!
Елена. Витька, что за гадости ты говоришь.
Мышлаевский. Виноват. Извини, Лена. Не я придумал, а господа журналисты. (Показывает газету.) Остроумие, черт меня возьми. Но — талантливые, черти, ничего не поделаешь, и совершенно верно. Голым профилем… Николка. Ну-ка, ну-ка, как это у них? Азбуку.
Николка(играет на гитаре. Поет).
Арбуз не стоит печь на мыле,
Американцы победили!
Подпевают Николке.
Елена. Какая мерзость!
Шервинский. Стойте. Стойте. Я придумал припев. До, ми, соль. (Поет на церковный мотив.)
Голым профилем…
На ежа не сядешь…
Елена. Это безобразие, господа, перестаньте! Ведь это кощунство!
Мышлаевский. Леночка, брось, дорогая! Весело, и слава Богу! Пей белое вино. Господа, здоровье Елены Васильевны!
Все. Ура!!!
Елена. Тише вы. Василису разбудите. И так уж он твердит, что у нас попойки каждый день. Вы как мастеровые, ей-богу.
Студзинский. Это Лисович? Почему его, Елена Васильевна, все Василисой называют?
Николка. Он, господин капитан, вылитая Василиса. Вся разница в том, что на нем штаны надеты, и подписывается на всех бумажках — вместо Василий Лисович — Вас. Лис.
Мышлаевский. Лена золотая, пей белое вино. Я знаю, отчего ты так расстроена. Знаю. Радость моя, рыжая Лена. Плюнь. Он даже лучше сделал, что уехал. Пересидит там, в Берлине, и великолепно. Ты, Леночка, замечательно выглядишь сегодня. Я тебе откровенно говорю. И капот этот идет к тебе, клянусь честью. Капитан, глянь, какой капот — совершенно зеленый.
Елена. Это электрик, Витенька.
Мышлаевский. Ну, тем хуже. Все равно. Капитан, обрати внимание, не красивая она женщина, ты скажешь?
Студзинский. Елена Васильевна — чрезвычайно красива.
Мышлаевский. Лена. Позволь я тебя обниму и поцелую. (Обнимает и целует.)
Шервинский. Эээ…
Мышлаевский. Шервинский, отойди. От чужой мужней жены отойди.
Шервинский. Позвольте.
Мышлаевский. Мне можно. Я — друг детства.
Шервинский. Свинья ты, а не друг детства.
Николка(поет).
Игривы Брейтмана остроты,
И где же сенегальцев роты?
Студзинский. Там лучше есть, — про Родзянко!
Николка(поет).
Рожают овцы под брезентом,
Родзянко будет президентом.
Мышлаевский. Кукиш с маслом он будет президентом. И где же сенегальцев роты? Отвечай, личный адъютант, где обещанные сенегальцы? Леночка, пей вино!
Шервинский. Будут. Тише. Позвольте сообщить вам важную новость. Сегодня на Крещатике я сам видел сербских квартирьеров, и послезавтра, самое позднее — через три дня, в город придут два сербских полка.
Мышлаевский. Слушай, это верно?
Шервинский. Даже странно. Если я говорю, что сам видел, вопрос мне кажется неуместным, господин штабс-капитан.
Мышлаевский. Два полка! Что значит — два полка!
Шервинский. Хорошо-с. Тогда не угодно ли выслушать? Вчера его светлость сам сказал мне.
Все. Гетман?
Шервинский. Точно так, Елена Васильевна, гетман. Он сам говорил мне, что в Одесском порту уже разгружают транспорты. Пришли две дивизии сенегалов. Стоит нам продержаться неделю, и нам, Елена Васильевна, простите за выражение, на немцев наплевать.
Студзинский. Предатели!
Мышлаевский. Ну, если это верно, вот Петлюру тогда поймать да повесить.
Николка. Правильно!
Мышлаевский. Повесить, повесить, повесить… Единственное спасение — всех повесить.
Алексей. Вы знаете, кого надо повесить раньше, чем Петлюру?
Шервинский. Интересно.
Алексей. Вот эту самую светлость, вашего гетмана.
Шервинский. Го…го…го…
Алексей. Да-с, господин личный адъютант. И именно за устройство этой миленькой Украины. «Хай живе вильна Украина, от Киева до Берлина». Полгода он издевался над всеми нами. Кто запретил формирование русской армии? Кто терроризовал население этим гнусным языком, которого и на свете не существует? — Гетман! Кто развел всю эту мразь с хвостами на головах? Сам же гетман. А теперь, когда ухватило кота поперек живота, он, небось, начал формировать русскую армию. И теперь в двух шагах враг, а у нас дружины, штабы. Смотрите! Ой, смотрите!
Студзинский. Панику сеете, господин доктор.
Алексей. Я — панику? Вы меня просто понять не хотите. Простите, ведь мы говорили уже. Завтра я иду в ваш дивизион, и если ваш Малышев не возьмет меня врачом, пойду простым рядовым. Мне все это осточертело. С Петлюрой надо покончить. Ох, этот мне гетман!
Студзинский. Зачем же рядовым, Алексей Васильевич? Устроим врачом. Нам это страшно нужно.
Мышлаевский. Завтра пойдем все вместе. Вся императорская Александровская гимназия! Ура!
Алексей. Сволочь он…
Елена. Алеша!
Алексей. Ведь он же сам не говорит на этом проклятом языке. Вчера, не угодно ли? Встречаю эту каналью, доктора Курицкого. Он, изволите ли видеть, разучился говорить по-русски с ноября прошлого года. Тридцать лет говорил и вдруг забыл, и был Курицкий, а стал Курицький, с мягким знаком в середине. Да, так вот я его и спрашиваю: скажите, пожалуйста, как по-украински — кот? Он отвечает: «Кит». Спрашиваю: а как — кит, а он вытаращил глаза и молчит. А теперь не кланяется.
Николка. Слова «кит» у них не может быть, потому что на Украине не водятся киты. А в России всего много, в Белом море киты есть.
Алексей. Мобилизация против Петлюры!
