в меньшинстве, поэтому не будем мешать. Попробовали, вот меня и искалечили. Я теперь смотрю и думаю, зачем? Ради чего, в самом деле?
Николка (напевает.)
Была у нас Россия[97 — Была у нас Россия, великая держава — белогвардейская песня на мотив «Яблочка».],
Великая держава…
Алексей. И будет… Значит, надо сидеть в ней и терпеливо ждать.
Студзинский. Доктор, будет ли когда-нибудь она?
Алексей. Будьте покойны, капитан. Не будет прежней, новая будет. А за границу? Что ж там делать? Что вы там будете делать?
Мышлаевский. Куда ни приедешь, в харю наплюют: от Сингапура до Парижа. Нужны мы там, за границей, как пушке третье колесо!
Алексей. Я не поеду. Я не поеду! Буду здесь, в России, и будь с ней, что будет!
Мышлаевский. Да здравствует Россия!
Николка. Ну, на это я согласен: да здравствует Россия!
Мышлаевский. Закрывай, Алеша, собрание, а то Троцкий дожидается: входить ему или не входить, не задерживай товарища!
Выходят Елена и Шервинский. У Шервинского открытая бутылка в руках.
Николка. Встать смирно!
Алексей. Тише! Собрание объявляю закрытым. Имею заявление. Вот что: сестра моя Елена Васильевна Тальберг разводится с мужем своим, бывшим полковником генерального штаба Тальбергом, и выходит… (Указывает рукой.)
Лариосик. А!
Мышлаевский. Брось, Ларион, куда нам с суконным рылом в калашный ряд. (Шервинскому.) Честь имею вас поздравить. Ну, и ловок же ты, штабной момент!
Студзинский. Поздравляю вас, глубокоуважаемая Елена Васильевна.
Мышлаевский. Ларион, поздравь, неудобно!
Лариосик. Поздравляю вас и желаю вам счастья!
Мышлаевский. Лена ясная! Но ты молодец. Молодец! Ведь какая женщина, по-английски говорит, на фортепианах играет, в то же время самоварчик может поставить. Я сам бы на тебе, Лена, с удовольствием женился.
Елена. Я бы за тебя, Витенька, не вышла…
Мышлаевский. Ну и не надо. Я тебя и так люблю, а сам я по преимуществу человек холостой и военный, люблю, чтобы дома было уютно, без женщин и детей, как в казарме.
Николка. Портянки чтобы висели…
Мышлаевский. Попрошу без острот! Ларион, наливай!
Шервинский. Погодите, господа! Не пейте это вино. Я вам шампанского налью. Вы знаете, какое это винцо. О-го, го, го! (Оглянувшись на Елену, увял.) Обыкновенное Абрау-Дюрсо. Три с полтиной бутылка. Среднее винишко!
Мышлаевский. Ленина работа. Лена, рыжая! А ты молодец! Шервинский, женись, ты совершенно здоров!
Шервинский. Что за шутки, я не понимаю…
Елена. Виктор, что же ты не выпьешь шампанского?
Мышлаевский. Спасибо, Леночка, я лучше водки сперва выпью. Ларион, скажи им речь, ты поэт!
Студзинский, Николка. Речь, правильно!
Лариосик. Я, господа, право, не умею, и, кроме того, я очень застенчив…
Мышлаевский. Ларион, говори речь!
Лариосик. Что ж? Если обществу угодно, я скажу. Только прошу извинить, ведь я не готовился. Мы встретились в самое трудное и страшное время, и все мы пережили очень, очень много, и я в том числе. Я, видите ли, перенес жизненную драму, и мой утлый корабль долго трепало по волнам гражданской войны…
Мышлаевский. Очень хорошо про корабль. Очень…
Студзинский. Тише!
Лариосик. Да, корабль… Пока его не прибило в эту гавань с кремовыми шторами, к людям, которые мне так понравились. Впрочем, и у них я застал драму… Елена Васильевна, я сервиз куплю вам, честное слово!
Елена. Ларион, что вы?
Лариосик. Впрочем, не стоит вспоминать о печалях. Время повернулось. Вот сгинул Петлюра… Мы живы и здоровы… Все снова вместе… Я даже больше того, вот, Елена Васильевна, она тоже много перенесла и заслуживает счастья, потому что она замечательная женщина…
Мышлаевский. Правильно, товарищ! (Выпивает рюмку водки.)
Лариосик. И мне хочется ей сказать словами писателя: «Мы отдохнем, мы отдохнем!»[98 — «Мы отдохнем, мы отдохнем!» — слова Сони из пьесы А. П. Чехова «Дядя Ваня».]
За сценой глухой и грузный пушечный удар, за ним другие.
Мышлаевский. Так. Отдохнули! Пять, шесть, девять…
Шервинский. Знаете что? Это салют!
Мышлаевский. Совершенно верно: шестидюймовая батарея салютует.
Николка. Поздравляю вас, в радости дождамшись. Они пришодши, товарищи.
Мышлаевский. Ну что ж? Не будем им мешать, как справедливо сказал уважаемый диктор. Тащите карточки, господа. Кто во что, а мы в винт. Буду у тебя, Алеша, сидеть сорок дней и сорок ночей, пока там все не придет в норму, а за сим поступлю в продовольственную управу. Жених, ты будешь?
Шервинский. Нет, благодарю.
Мышлаевский. Впрочем, конечно, тебе не до винта. У меня пиковая девятка. Ларион, бери!
Лариосик. У меня, конечно, тоже пики.
Мышлаевский. Сердца наши разбиты. Ничего, не унывай. Доктор, прошу. Капитан! Черт, у всех пики. Николка, выходи!
Николка выходит и зажигает елку, потом берет гитару.
Вот здорово! Черт, уютно!
Николка. Как в казарме!
Мышлаевский. Попрошу без острот!
Лариосик. Огни, огни…
Студзинский. Сыграйте, Никол, вашу юнкерскую песню на прощание!
За карточный стол усаживаются Студзинский, Мышлаевский, Лариосик и Алексей.
Мышлаевский. Только не громко, а то влетит вам по шапке за юнкерские песни. (Тасует карты.)
Николка(напевает). Вставай, та-там, тата-там-та.
Мышлаевский. Вставай! Только что уютно сел, и опять вставай. Нет уж, я не встану, дорогие товарищи, как я уже имел честь доложить! Меня теперь хоть клещами отдирай! (Сдает карты.)
Елена. Николка, спой «Съемки».
Николка(поет, выходя с гитарой к рампе).
Прощайте, граждане,
Прощайте, гражданки,
Съемки закончились у нас…
Гей, песнь моя,
Любимая…
Бутылочка, бутылочка казенного вина!
За сценой начинается неясная оркестровая музыка, странно сливается с Николкиной гитарой.
Елена. Идут! Леонид, идут!
Убегает с Шервинским к окну. За ломберным столом подпевают Николке.
Николка.
Уходят и поют
Юнкера гвардейской школы,
Их трубы, литавры,
Тарелки звенят…
Граждане и гражданки
Взором отчаянным вслед
Юнкерам уходящим глядят…
Лариосик. Господа, слышите, идут! Вы знаете, этот вечер — великий пролог к новой исторической пьесе…
Мышлаевский. Но нет, для кого пролог, а для меня эпилог. Товарищи зрители, белой гвардии конец. Беспартийный штабс-капитан Мышлаевский сходит со сцены; у меня пики.
Сцена внезапно гаснет. Остается лишь освещенный Николка у рампы.
Николка.
Бескозырки тонные.
Сапоги фасонные…
Гаснет и исчезает.
Москва
БЕЛАЯ ГВАРДИЯ[99 — После обсуждения пьесы в Театре и письма Булгакова Лужскому началась интенсивная творческая доработка пьесы. Устранялись длинноты, лишние эпизодические действующие лица, уточнялись характеристики… Булгаков понял одно: за одни вечер первую редакцию пьесы в Театре не сыграть, значит, нужны сокращения, но не в ущерб идейно-художественному содержанию.24 ноября 1925 года Булгаков в записке Софье Федорченко писал: «…Я погребен под пьесой со звучным названием. От меня осталась одна тень, каковую можно будет показывать в виде бесплатного приложения к означенной пьесе». (См.: М. Чудакова. Жизнеописание Михаила Булгакова, Москва, 1987, № 8, с.53) В это время так он мог говорить только о пьесе «Белая гвардия», а не о «Зойкиной квартире», над которой тоже с увлечением работал.В конце января 1926 года Театр приступил к репетициям. Пьеса стала четырехактной, с четырьмя сценами Булгаков расстался, как и с полковниками Най-Турсом и Малышевым. Центральным героем стал полковник Алексей Турбин, вобравший в себя и некоторые черты, и реплики утраченных полковников. Полюбившийся комический персонаж Лариосик появляется уже в первом действии, а не в четвертом, как в первой редакции. Вторая редакция пьесы полностью соответствовала творческому и душевному настрою автора.И начавшиеся репетиции не предвещали мрачных последствий для этой редакции пьесы. Правда, режиссер Судаков затевал иной раз разговор о том, чтобы сделать молодого Николку «носителем поворота к большевикам», но ни Булгакову, ни Театру не хотелось «ломать» этот твердый характер целеустремленного защитника исконной российской государственности.26 марта 1926 года на репетиции первых двух актов пьесы присутствовали К. С. Станиславский, П. А. Марков, художник Н. П. Ульянов, М. А. Булгаков. В «Дневнике репетиций» отмечено «К. С., просмотрев два акта пьесы, сказал, что пьеса стоит на верном пути очень понравилась „Гимназия“ и „Петлюровская сцена“. Хвалил некоторых исполнителей и сделанную работу считает важной, удачной и нужной. Н. П. Ульянов показал фотографии с макетов 3-х сцен (Турбины, Гимназия и Петлюровская сцена). К. С. воодушевил всех на продолжение работы в быстром, бодром темпе по намеченному пути» (Москва, 1987, № 8, с. 55)Но к концу апреля 1926 года началось косвенное давление на Театр со стороны охранителей идеологической чистоты, пока только высказывалось недовольство по поводу названия спектакля. Начались поиски: репертуарно-художественная коллегия предлагает назвать пьесу «Перед концом», Булгаков возражает и предлагает свои варианты — «Белый декабрь», «1918», «Взятие города», «Белый буран»… 13 мая 1926 года в дискуссию включился и Станиславский «Не могу сказать, чтобы название „Перед концом“ мне нравилось. Но и лучшего я не знаю для того, чтобы пьеса не была запрещена. Со всеми четырьмя предложенными названиями пьеса, несомненно, будет запрещена. Слова „белый“ я бы избегал. Его примут только в каком-нибудь соединении, например, „Конец белых“. Но такое название недопустимо. Не находя лучшего, советую назвать „Перед концом“ Думаю, что это заставит иначе смотреть на пьесу, с первого же акта»4 июня 1926 года Булгаков направляет письмо Совету и Дирекции МХАТа: «Сим имею честь известить о том, что я не согласен на удаление Петлюровской сцены из пьесы моей „Белая гвардия“.Мотивировка: Петлюровская сцена органически связана с пьесой.Также я не согласен на превращение 4-актной пьесы в 3-актную.Согласен совместно с Советом Театра обсушить иное заглавие для пьесы „Белая гвардия“.В случае, если Театр с изложенным в этом письме не согласится, прошу пьесу „Белая гвардия“ снять в срочном порядке».Ультиматум подействовал отрезвляюще. Репетиции продолжались.24 июня 1926 года состоялась генеральная репетиция. А на следующий день члены Главреперткома в присутствии представителей Театра объявили свое решение. «Белая гвардия» представляет собой сплошную апологию белогвардейцев, в трактовке Театра совершенно неприемлемо изображение белогвардейской героики; предлагалось «выявить взаимоотношения белогвардейцев с другими социальными группировками, хотя бы домашней прислугой, швейцарами и т. д.»; предлагали «показать кого-либо из белогвардейцев из господ дворян или буржуев в петлюровщине».Мхатовцы пообещали показать пьесу «в переработанном виде». И разъехались на летние каникулы, гастроли.24 августа с приездом Станиславского начались репетиции «Белой гвардии». Снова разработали весь план пьесы, зафиксировали все вставки и переделки текста. Станиславский вновь и вновь объяснял актерам и режиссерам содержание пьесы и как ее нужно играть. 26 августа в «Дневнике репетиций» есть запись: «М. А. Булгаковым написан новый текст гимназии по плану, утвержденному Константином Сергеевичем».17 сентября, перед репетицией для работников Главреперткома, Станиславский обратился к своим коллегам со следующим заявлением.«Ввиду того, что черновая генеральная репетиция „Дней Турбиных“ ((к этому времени пьесу назвали „Дни Турбиных“) „Белая гвардия“. — В. П.) будет показана в очень сыром и неотделанном виде, а в то же время и для артистов, занятых в спектакле, и для членов Главреперткома и Политпросвета важно, чтобы Театр был наполнен публикой, Константин Сергеевич очень просит отдавать контрмарки только самым близким родственникам и ни в коем случае не артистам других театров и не лицам, причастным к искусству и прессе».После этой репетиции состоялось объединенное заседание Главреперткома в присутствии членов Совета Театра. «Главрепертком считает, что в таком виде пьесу выпускать нельзя. Вопрос о разрешении остается открытым». Такое решение Главреперткома привело в шоковое состояние главных действующих лиц этой театральной драмы. «Бледный, С. пришел
